0 (1/2)

— Послушай меня, Кенма. Сейчас я сделаю кое-что ужасное, но… Ты сам меня об этом попросил. Не злись, ладно? Найди меня. Найди меня там и сделай таким, каким любишь меня, хорошо? Я буду ужасным мудаком, прости за это заранее, я буду доставучим, и раздражающим, и у меня будет парень… И не один. Ох, блять, как же я буду тебя бесить!.. Но ты должен научить меня говорить на твоём языке, уважать твоё личное пространство, понимать тебя, любить тебя… Не сдавайся, хорошо?

— Куро, что ты?..

— Прости меня, котёныш.

И он сталкивает его в воду.

И мир исчезает.

***</p>

«Больше никогда», — думает Кенма.

«Никогда, никогда, никогда…»

Он больше никогда не признается парню в любви. Если бы он только знал… Да чтоб он ещё хоть раз!..

Грёбаный Куроо Тецуро.

В любом другом случае Кенма бы подумал, что у человека попросту болезненная реакция на накладываемую ответственность. Но нет. Это ведь Куроо. Мало того что его и под определение человека за уши не притянешь, так он ещё и само понятие «ответственности» активно рекламирует с самого первого дня их знакомства. Так, будто его капиталистическую душонку разглядело тайное общество Хранителей Моногамии и наняло пропагандировать вышедший из моды продукт: «Любовь с первого взгляда и до последнего вздоха».

Куроо при первой их встрече так и сказал: «Ты меня не знаешь, но у меня такое чувство, что мы идеально друг другу подходим». А через неделю уже шептал сонным голосом: «Люблю тебя, котёныш», — так, словно не было для него в мире ничего естественнее и привычнее этих слов. Словно они сами с языка сорвались, и не так, как срываются викторианские страдалицы — с надрывным молчанием в холодные волны. А так, как срываются спелые яблоки под конец августа: они и зрели-то с единственной целью — сорваться, быть поднятыми и запечёнными вместе с сахаром и корицей в каком-нибудь пироге.

И этот человек побледнел и нервно заозирался по сторонам, стоило Кенме неловко буркнуть: «Угу. И я тебя. Походу».

Спустя год отношений Кенма никак не ожидал в ответ на признание услышать сбивчивую тираду. Не ожидал, что Куроо его после этого оттолкнёт — и уж тем более столкнёт. В какой-то замшелый грязный пруд.

В нём и воды-то, казалось бы, по колено, но Кенма никогда так долго не падал. Никогда не проваливался так глубоко.

Когда он вынырнул, его голова кружилась, а уши заложило, как при снижении самолёта. К горлу подкатывала тошнота, и он долго цеплялся руками за жухлую траву, будто планета вертелась так быстро, что могла сбросить его со своей поверхности.

Куроо нигде не было. Оглядевшись по сторонам, Кенма вдруг понял, что и пруда — тоже.

Злясь на Куроо и уже планируя выставить ему счёт за испорченный телефон (и моральный ущерб), он брёл домой, пытаясь на ходу прикинуть, как себя с ним теперь вести. До этого дня их отношения были… гладкими. Спокойными. Надёжными.

Год назад Куроо вошёл в его жизнь с твёрдыми намерениями там остаться. Вошёл вежливо, хоть и без приглашения. Так сказать, вытер ноги и повесил пальто на свободный крючок. Он держал дистанцию, которую Кенма обозначал. Сокращал её в идеально подобранные моменты. Понятливо замолкал, когда ему нужна была тишина, и заполнял эту тишину собой, когда Кенме лишь казалось, что она ему нужна. Он не донимал вопросами, не лез в душу, будто уже знал всё, что считал важным. Но когда Кенма открывался, он внимательно слушал, и в его глазах светилось что-то смущающе трепетное.

Он говорил, что готов ждать, и держал слово. Его забота всегда была ненавязчивой, и Кенма слишком быстро позволил ему проявлять её, слишком быстро смирился с ней и привык. Поначалу Куроо был рядом лишь тогда, когда этого хотелось Кенме. Потом — именно тогда. В конце концов Кенма и сам не заметил, как присутствие Куроо в его жизни стало константой, аксиомой.

Куроо любил его так, словно это не требовало никаких усилий. Не требовало ответа. Он любил его бескорыстно и безусловно, любил жестом доброй воли, чистосердечной акцией.

Он знал, что сказать, когда Кенма не в духе, и — что важнее — он знал, как это сказать. Или не говорить вовсе. Пусть глупо, но иногда Кенма ловил себя на мысли, что фраза «созданы друг для друга» имеет смысл, если речь идёт о них. Потому что порой казалось, что Куроо искусственно вывели, спроектировали, запрограммировали под него. Закачали на внутренний диск рецепты его любимых блюд, снабдили инструкцией по эксплуатации, ознакомили с любимыми фильмами и играми, чтобы понимал отсылки.

Куроо без слов улавливал его намёки, наизусть знал его взгляды, с первых же слов синхронизировался с его чувством юмора. А когда дело дошло до постели… О.

Их первый раз ощущался далеко не первым. Не в том плане, что они, как старые женатики, легли в миссионерскую и попыхтели под одеялом для галочки. Всё было: и эмоции, и нетерпение, и инстинкт, одержавший победу над разумом. Зато не было неловкости, и ошибок, и мелких несостыковок вроде: «Эм, нет, вот это вообще не моё. И это тоже мимо». Руки Куроо были именно там, где тело Кенмы требовало их присутствия. Его губы касались лишь тех мест, которые того просили. Прелюдия длилась ровно столько, чтобы раскалить, но не надоесть. Касания были выверенными, взвешенными, вдумчивыми, но притом совершенно раскованными и непринуждёнными. Чёрт, да даже угол был идеальным, а поза — любимой. Куроо исполнял его желания ещё до того, как Кенма успевал их загадывать. Читал мысли, ещё не сформировавшиеся в его голове.

И он… Никогда не сдавался. Никогда не опускал руки, не отказывался от Кенмы даже тогда, когда тот и сам себя выносить не мог. Когда отстранялся, пугаясь темпа, с которым развивались их отношения. Когда саботировал близость, потому что не знал, что с ней делать, не понимал. Когда хандрил и закрывался. Когда ёршился и грубил, не умея лаской ответить на ласку. И когда мерзкое, заплесневевшее за двадцать три года жизни одиночество лезло из него уродливой грязью, Куроо не чурался его: закатывал рукава и принимался за уборку.