Глава II - 1 (1/2)

Глава II </p>

В которой говорится о том, как Адриан волей отца становится соперником собственному брату; а также о том, чем опасен Париж после наступления сумерек </p>

~ Le maître de la rivière ~</p>

</p>

Луна на стены налагала пятна</p>

Углом тупым.</p>

Как цифра пять, согнутая обратно,</p>

Вставал над острой крышей черный дым.</p>

Томился ветер, словно стон фагота.</p>

Был небосвод</p>

Бесцветно-сер. На крыше звал кого-то,</p>

Мяуча жалобно, иззябший кот.</p>

А я, — я шел, мечтая о Платоне,</p>

В вечерний час,</p>

О Саламине и о Марафоне…</p>

И синим трепетом мигал мне газ.</p>

П. Верлен, пер В.Я. Брюсова</p>

О, где вы призраки умершего Парижа? Беспокойные тени, вас развеял ветер перемен — и можно было б найти следы в умах эстетов, но даже там лишь зарисовки ваших истлевших останков. Вы превратившись в комичную зарисовку, смешную клюву, где злодей носит скрывающую уродство маску — под звуки ненастоящего органа; безвкусную, мёртворождённую музыку Бродвея.

Париж! Твоя душа живёт в дряхлеющих дворянских усадьбах, в начищенных до блеска (для туристов) улицах Парижа нового, обновлённого. Даже в нашей музыке, в образе мыслей. В «non, je ne regrette rien» — хотя это не слишком-то очевидно. Ты дал нам очень много, а мы знаем о тебе преступно мало. Это «мало» умещается в поэтичном определении «La Belle Époque», хрусте французской булки да скупой слезе недалёкого монархиста…

…нет, нет, читатель! Не уходи. Потерпи немного, и прости автору его старческое брюзжание. Послушай. Он ни много ни мало — собирался развлечь тебя некромантией (запрещена на территории Союзных Государств)!

Дело это довольно опасное, требующее математической точности, хоть и окружённое аурой мистической романтики (люди умирают часто, а восстают из могил куда как реже. Слава Богу).

Итак, прежде чем за мною пришёл госинквиз, начнём!

Во времена наших героев, когда проблема демонов — акум ещё не была решена (только назревала), сила пара не была обуздана в должной мере, а магию душ даже великие умы всерьёз не считали наукой, Париж был совершенно не таким как сейчас.

Его только начал перестраивать молодой и энергичный господин Осман; он работал усердно, безжалостно сносил древние кварталы, помнящие королей и кардинала. Но в шестидесятые годы непреодолимые обстоятельства прервали эту кипучую деятельность, и Город Огней замер в нелепой, даже слегка неприличной позиции.

Париж в эпоху бурной молодости мсье Адри Агреста одной ногою увяз в средневековье, а второю по колено погрузился в Новое Время. Со всеми вытекающими отсюда проблемами и радостями. Выражаясь проще, были здесь округа, где человек семнадцатого века чувствовал бы себя вполне уютно, и районы, где он безнадёжно бы заблудился. И умер несчастным.

Взглянем на левый берег Сены. Сегодня это обыкновенный квартал, созданный для туристов — он украшен кафе и ресторанами, улицы его широки и стройны. Какой-то болван поставил здесь пальмы в кадках. Fis! По асфальту колесят паромобили, в тени новостроек можно видеть дам с зонтами-парасольками.

Но вот… зарождается волшебство! Поднимаются тени прошедших времён.

Маховик раскручивается вспять, и крепкий ветер уносит пыль рассыпающихся в прах современных, выстроенных по линейке кварталов.

Из тьмы времён поднимаются холмы и равнины, замощённые камнем. Аккуратные парки с пятисотлетними дубравами. Вдоль узких дорог стройно, как солдаты на параде, стоят бронзовые фонари. В тени старых деревьев, которые переваливают могучие ветви через старинные стены, огораживающие старинные же особняки.

Предместье — это город внутри города, состоящий из дворцов больших и дворцов поменьше. Лишь изредка здесь можно встретить сложенные из замшелого камня дома, занятыми лавками — за стеклом витрин вы найдёте самые дорогие в Париже товары. Уже помянутые автором парки, в которых среди фонтанов радуют взгляд эстета подлинные античные монументы. По усыпанным щебнем тропинкам здесь гуляют дамы — в их жилах течёт кровь королев (и их любовников).

Дамы об этом знают. Это написано на их бледных надменных лицах. Это заметно по их платьям — дорогих тканей и камней на них ровно столько, чтобы не сойти ни за нищенку, ни (Боже упаси!) разбогатевшую мещанку.

Кажется, знают об этом даже их комнатные собачки. Тонкий слух разберёт в возмущённом лае этих породистых зверушек что-то роялистское.

Время замерло в Предместье Сен-Жермен. Стрелки часов остановились в семнадцатом веке, словно этот городок — заколдованный сид волшебных фейри. Бури двух революций, два безжалостных императора не вторгались в его покой.

Бунтующая чернь, конечно, уносила из парков пару статуй, и вешала дворян на ветвях старинных дубов. Но монументы мистическим образом возвращались на положенные места. А тела естественным порядком снимали, чтобы затем поглубже закопать.

Мало ли. Всякое бывает.

Сен-Жермен лицом выходит на замощённую набережную — по ту сторону благородные очи радует громада Луврского Дворца. И огорчают обугленные останки Дворца Тюрильи — чёрные от копоти стены почему-то до сих пор не снесли, но не будем об этом.

Ах! Аd infernum! Что говорить! Даже затянутые простынёй туманов фамильные кладбища Предместья дарят зрителю ощущение покоя. Разбросанные меж особняков, они мирно порастают деревьями и травой. Их не беспокоят похитители трупов, расхитители могил, оборванные, вечно пьяные клошары. Демоны не захватывают тела скорбящих здесь безутешных вдов, чтобы с пошлыми целями кидаться на невинных юнцов.

Смею заверить: акумы Сен-Жермен действуют тоньше чем в иных местах Парижа

Даже призраки изысканны в манерах и воспитаны как полагается. Все парижане знают, что духи Сен-Жермен пугают ночных гуляк не до смерти, а только до полусмерти. С флёром старого режима.

— здесь читатель может упрекнуть автора за излишнюю тягу к кладбищам, но мы спишем это на особенности возраста. Ведь ему уже за тридцать, хорошие люди долго не живут, пора бы уже думать о вечном -

Гуляй по Предместью, дорогой друг, пока действует моё запрещённое волшебство! Любуйся дамами и мсье, в чьих фамилиях частичка «д» обязательна. Ты увидишь, что все кучера и лакеи носят старорежимные ливреи с треуголками. На их кафтанах и камзолах золотые галуны, претенциозный бархат. Нескромные бриджи-кюлоты сшиты из дефицитного ныне шёлка.

Но имей в виду, что без карты здесь легко заблудиться — Предместье изначально строилось по плану, но потом о нём как-то забыли. Сен-Жермен нелогичен, сложен, запутан. И только выросшие здесь люди, вроде Адриана Агреста, точно смогут определить в какую сторону идти.

Кстати о нём.

Вместе со своим братом он трясётся сейчас в чёрной карете с золотой монограммой «AG» на дверях. Наследники фамилии как раз миновали мост, затем набережную. Молчаливый кучер направил экипаж по тесным, круто взбирающимся улочкам — сильные лошади с шорами на глазах тянут их вверх, к фамильному дому Агрестов. Цокот копыт эхом носится в благородной тиши.

А вот и он — показался за очередным поворотом. Особняк, выполненный в барочном стиле, белого камня со стороны может показаться… зловещим.

Первый этаж этого компактного дворца отвоевали плотные косы плюща. Второй и третий, а также башню флигеля, да башенки поменьше, остались за человеком. Почти полный век бурной истории сказался на особняке: камни успели потемнеть, дождь оставил на них разводы, какие оставляют слёзы на украшенном косметикой девичьем личике.

Дворец венчает позеленевший купол с оком — розой цветного витража под ним.

Высокие окна отражают скупой свет октябрьского светила, роняют неровные блики громадных солнечных зайцев на большой, ухоженный сад с монументами и фонтаном. И всё это великолепие прячется за высокими стенами. Толстыми, увенчанными кольями бронзы, что коварно спрятались за шапкой вьюна…

В прежние времена особняк смотрелся примером великолепия. Но вот уж двенадцать лет не звучит здесь смех, не даются балы и приёмы. Не распахиваются прекрасные кованые ворота. По аллеям гуляет только молчаливый садовник, а богато украшенный фиакр лишь изредка вывозит хозяина за пределы Предместья.

Жизнь здесь оборвалась со смертью хозяйки, и это мистическим образом отразилось на облике некогда весёлого дома. Как и сам глава семейства, он растерял весь любезный шарм, сделался холодным и ото всех закрытым.

Читатель может укорить автора в использовании заезженного приёма. Описывать хозяина через его жилище — метод устаревший уже сто лет как. Настолько, что это считается попросту поступком низким. Но здесь я могу сказать: увы, но всё было как говорю. Это подтвердит любой, кто имел честь жить тогда в Предместье.

Мсье Габриэль со смертью жены постарел раньше срока. Все кто знал его, в один голос утверждали, что жизнь из него не то что бы ушла… но словно человеку заменили душу. Он забыл каково это — улыбаться. Забыл что такое милосердие (а кое-кто недобрый утверждал что и дворянскую честь он променял на купеческую). Забыл каково это — блистать. Чёрт побери, Габриэль по скупости приблизился к Диккеновскому Скруджу!

То же самое случилось и с особняком Агрестов. Дом постарел вместе с Габриэлем, здесь уж ничего не поделать.

В этом автор вам клянётся.

Сейчас, пока привратники распахивают ворота перед экипажем, в котором вернулся домой наш Адриан, я расскажу ещё кое-что об этом удивительном доме. И этой семье. Для того, чтобы понять с кем вообще мы имеем быть честь знакомыми.

Всё началось семьдесят лет назад, когда вовсю бушевала Первая Французская Революция. Которая, как известно из учебников, случилась ещё и потому, что на мир тенью опустилось бедствие акум.

Прадед Адриана был самым обыкновенным портным. Бунт не сделал его ни богаче, ни беднее — одеваться людям необходимо в любых, даже самых экстремальных условиях. Он слыл честным малым, в долг не работал, а друзьям своим помогал за одну только сердечную благодарность. И потому в эпоху тотального террора никто на него не писал кляуз, не строчил доносов.

В его жилах не текла голубая кровь. Что было очень кстати во времена, когда «чихали в мешок» вообще все, кто имел таковую и не имел разума чтобы сбежать.

Звали прадеда Рейнардом.

Если вы заглянете в особняк, то обязательно наткнётесь на портрет добродушного, улыбающегося старика с густыми седыми баками. Это и есть прадед Адриана.

В семье Агрестов имелось предание о том, что Рейнард как-то сшил мундир ещё тогда первому консулу по имени Наполеон. И мундир тот Бонапарту очень понравился. Да так, что Агрест сделался сначала личным его портным, а затем, за скромность и усидчивость — видным чиновником. А уж после обзавёлся дворянским титулом, что в те времена было делом небывалом, ибо титулы Наполеон раздавал за боевые подвиги, а на войне Рейнард не отметился.

Так оно было, или нет — теперь уже не скажет никто. Разбогатевший Агрест приобрёл себе будущее дворянское гнездо. Причём сделал это весьма умно. Он сперва выкупил его у казны, а затем уже, за куда меньшую цену, у прежних владельцев — дома дю Белле. Для чего заграницу была писана купчая. Таким образом, когда Империя Наполеона пала и случилась реставрация, власть вдруг вернувшихся Бурбонов не сумела реквизировать особняк обратно, и Агресты остались при личном дворце.

Семейство Агрестов осталось считаться дворянами — весьма преуспевающими, благодаря деловой жилке Рейнарда, которая имелась в их крови. Однако этого было мало, и уже отец Адри — мсье Габриэль, закрепил дворянский статус, женившись на Эмили, наследнице сразу двух угасающих фамилий: Грэм и д’Эванил.

Самое удивительное в этой истории то, что брак был заключён не столько из честолюбия, сколько из любви. И тем печальнее для Света было встретить ужасную новость о ранней смерти несчастной Эмили.

И, хотя за более чем полвека Агресты сумели наплодить немало боковых семейных ветвей, носить сразу три дворянские фамилии могли только братья Феликс и Адриан Агресты — Грэм д’Эванил.

Их будущие жёны, вне зависимости от происхождения, получили бы сразу два дворянских статуса — Бонопартисткий и Бурбонский. Что вкупе с состоянием и связями отца делало их едва ли не самыми завидными женихами Парижа. Вернее — «делало бы», не будь нескольких значительных деталей.

Но об этом мы узнаем немного позже.

~ I ~ </p>

Более всего Адриана опечалило запустение. Дом, который он покидал семь лет назад сделался ещё мрачнее и неприветливее. Высаженный матерью садик ещё был жив, и он во всём особняке был единственной живой деталью. Но и тут была загвоздка — хозяин не позволял ему развиваться, изменяться, и сад походил на тщательно оберегаемый музейный экспонат.

Античные монументы стояли там же где и целую жизнь назад. Но теперь подле них не было скамеек, рассчитанных на гостей. Бронзовые поручни оград позеленели, словно их отлили сто лет назад. Усыпанный гравием внутренний двор был идеально ровен — привычным выделять важные детали взглядом Адриан отметил, что судя по следам за последнюю неделю экипажи покидали его едва не впервые.

Не было слышно лая собак, или весёлого говора обитателей — как бывает, когда в семействе ожидает гостей. Настроение лёгкого праздника и ажиотажа всегда передаётся и прислуге.

Сегодня же, как и давным — давно, здесь царил тяжёлый дух вечного траура. Даже окна первого этажа были плотно зашторены, хотя любой рачительный хозяин стремиться поймать в стёкла лучи ускользающего лета.

Пожалуй, единственный, кого обрадовало появление Адри, был старый Илберт. Возраст отнюдь не пошёл ему на пользу. Младший Агрест помнил его уже в летах, но с военной выправкой и широкими плечами, при генеральских баках, вечно насмешливом взгляде карих глаз, в которых читалась бесинка.

Теперь старость ссутулила плечи, согнула спину. Илберт похудел, и баки смотрелись почти что издёвкой. Карие глаза выцвели, смотрели на мир подслеповато, без следа прежней французской иронии. Пальцы его в белых перчатках мелко дрожали, когда он выступил навстречу из тёмного холла.

Словно не веря самому себе, он осторожно прикоснулся к предплечью Адри. А затем, сантиментально всхлипнув, и вовсе обнял младшего Агреста, будто он всё ещё оставался тем самым, перепуганным предстоящей дорогой мальчиком.

— Ох, мсье Адриан, как же я рад… как рад…

— Слава Богу, — фыркнул Феликс, передавая трость и сюртук подоспевшему дворецкому помоложе. Его, с виду француза, Адриан не знал. — Теперь ты станешь объектом этой радости. Признаться, так я подустал от её постоянных проявлений и отсутствию пауз. Кажется, наш Илберт потерял счёт времени, что нисколько не странно в такой-то темнотище.

Адри возмущённо посмотрел на брата, безмолвно вопрошая — есть ли у него сердце?

— Здравствуй, здравствуй мой старый друг, — мягко ответил он, похлопывая старика по сухой спине. — Мне столько нужно тебе рассказать! Ты был прав о мокрой погоде Англии и о том, что шотландцы ужасно много пьют. Не зайдёшь ли ты ко мне вечером?..

Ильберт со стариковской горячностью заверил, что обязательно зайдёт. После чего с поклоном сделал приглашающий жест. Когда братья зашли в полутьму холла, обставленную ни скупо ни богато — ровно так, как и семь лет назад, до Адри окончательно дошло, что поездка в Англию была лучшим в его судьбе решением.

Он сошёл бы с ума в этом музее скорби.

— Отчего у нас два дворецких? — тихо спросил Адриан.

Феликс снова фыркнул.

— Уж три, считая твою зверушку. Ильберта батюшка лет пять как уволил, но по моей протекции ему осталось место в доме. Знаешь, бедняга, кажется, так и не понял что его подсидел кое-кто помоложе. Так что формально старина Иль в лакеях. Номинально просто тут живёт.

Адриан вздохнул.

— Я совру, если скажу, что пропустил самое интересное.

— Это уж точно, — хохотнул брат. — Попал в десяточку. Эй! Арапчёнок! Не смей бросать здесь сумки! Тащи на второй этаж — Гаржон покажет куда.

Зелёные глаза мазнули по Адриану.

— Будешь жить в комнате… матушки. Не обессудь, твою я захватил под чулан. Чем выкидывать весь хлам, лучше отвести тебе апартаменты пошире.

Они поднимались по лестнице, и с каждым новым шагом в Адри оживали воспоминания. Там его дом сверкал яркими красками вечного лета.

— Но ты здесь не живёшь, — рассеяно произнёс младший Агрест.

— Ха. Чёрт. Как ты понял? Фликовские штучки?

— Обыкновенная наблюдательность. Кроме того, человек твоего темперамента не вынес бы такой… атмосферы, — сухо ответил Адриан.

— Я вынес годы отцовской опеки, а это похуже атмосфер. Знаешь, если бы в те времена взамен неё мне предложили бы пожить на кладбище… я бы спросил который из склепов мой. Так что ты легко отделался. Видишь как старину Илли скрутило?

Адри не сдержал улыбки. Он был рад снова увидеться с братцем, хоть тот и встретил его прохладно. Кроме того, весёлый голос гусара здорово оживлял мрачный пейзаж статичного запустения.

— Пророчу тебе скорый переезд, — закончил Феликс.

— Мысль недурная.

— Amen! Так выпьем же… эй, Гаржон, что у нас насчёт выпить?..

Братья как раз шли по боковому переходу, во флигель. Эта часть усадьбы была заметно светлее — окна не были зашторены. И коридор смотрелся более чем уютно.

Гаржон возник из воздуха — на манер духа. Адри мог поклясться, что кроме пыхтящего Нино за их спинами не было никого.

— Ужин подадут в семь, — голосом, какой появляется в своё время у всех дворецких именитых семей, произнёс Гаржон. — Так распорядился мсье Габриэль.

— Ого! И Батюшка с нами?.. седлайте коней, господа, грядёт битва наций! Впрочем, я не верю.

— Планировал присутствовать, — без тени эмоций произнёс дворецкий.

— Н-да, интересная примета. Ко мне за этот месяц он явился раза полтора. Слушай, Гаржон, ты что-то сонный сегодня. Наверное от безделья. Притащи-ка мне что-нибудь выпить. И вели приготовить ванну для Адри. Я слышал в Англии моются раз в две недели, надо его отучать!

— В Англии моются как и везде, но от ванны я не откажусь, — сказал Адриан.

— Что значит «как везде»? Везде по-разному. Вот в Африке бёры моются в песке. Случилась однажды со мной история…

Так, вполуха слушая одну из первых (но не последних уж точно) Феликсовых баек, Адри добрёл до винтовой лестницы, ведущий на этаж флигеля. Здесь братья и расстались до вечера.

Мамин кабинет Адриан совершенно не помнил — так, остались только смутные очертания в памяти. И потому не мог сказать, много ли здесь поменялось. Похоже было, что прежним была только отделка стен под старину семнадцатого века. Да картина над очагом. С полотна смотрели будто бы три одинаковых лица. Матушка сидела в центре, держа на коленях совсем крошечного Адри. Феликс стоял рядом, сжимая в кулачке край подола. Художник уловил схожесть матери и детей — в обоих братьях от неё было куда больше, чем от батюшки.

— Красивая была мадам, — сказал Нино, рассматривая групповой портрет.

— Спасибо.

— Вижу баками ты пошёл не в неё!

— Ой. Лучше уймись.

Гардероб пуст, как и чулан. Огромную претенциозную кровать с балдахином явно притащили накануне — в кабинете матушка не ночевала. Лахиффу же полагалось спать на первом этаже, в комнатушке слуг.

Адри не спешил распаковывать вещи — достал из багажа только самое необходимое. Наскоро освежился в горячей ванной, устланной простыню. И — это было блаженство! — наконец-то побрился.

Позже во флигель поднялся Ильберт, и вместе с незнакомой Адри служанкой разжёг камин. Так что время до ужина младший Агрест коротал сидя со старым слугой у огня. Юноша имел много вопросов, но ответов не получил даже на половину. Хотя в целом старина Иль сохранил твёрдый рассудок (пусть голос его старчески дребезжал, а темы в основном касались жалоб на новую прислугу), но когда разговор заходил об отцовских делах, делался немногословен.

— Вы заняты полезным делом, мсье, — после долгого молчания сказал Илль, — но по правде сказать я не до конца понимаю каким.

Адриан задумчиво курил трубку, и смотрел как пламя танцует на поленьях. За окном уже стемнело, в стекло ненавязчиво стучал мелкий дождик. Он не спешил с ответной репликой — чутьё всегда точно подсказывало ему, когда имеет смысл промолчать. Не подвело оно и в этот раз.

— Однако же ваш батюшка, — продолжил Ильберт, — им отчего-то недоволен.

— В самом деле?

— Боюсь что так, молодой мсье. Хозяин весьма сердится, когда речь заходит о мсье Феликсе. Его чувства мне понятны — ведь я потерял на двух войнах и сыновей и внуков. Но когда дело касается вас… однажды я принёс ему нашу, французскую газету с перепечаткой из Таймс… он побледнел и сжёг бумагу в камине. Я не должен этого вам говорить, но из любви не предупредить не могу.

— Может быть он не любит английской прессы? — улыбнулся Адриан.

Поленья уютно щёлкали, а кресло под спиной — мягко. Это настраивало на добрый лад.

— Он сказал, — вздохнул Иль, — прости меня за это, о Господи… сказал, что человеку высокой фамилии не пристало быть колдуном. Что колдуна Свет никогда не примет всерьёз.

Адри понимающе кивнул — он вполне разделял эти чувства.

— Но ведь я не колдун.

— Хорошо, если так. Однако ж… если вы не желаете вызвать в нём гнев…

— Спасибо, мой друг. Я постараюсь не колдовать.

В этот момент, как по заказу, на карниз за окном опустилась тёмная фигура ворона. Перья его успели вымокнуть, с длинного клюва капала вода. Адри сделал едва заметный жест рукой, и ворон бесшумно вспорхнул, растворился в темноте.

Слуга, по счастью, ничего не заметил.

— Наверное, — произнёс Адри, — мне придётся переехать.

Подбородок старика задрожал, и юноша поспешно продолжил:

— Но я чужой в родном городе. И мой друг, Нино — тоже. К тому же он очень молод. Я бы не сказал, что он скверно выполняет свои обязанности, просто ему бывает некогда угнаться за всем. Мастерство дворецкого, меж тем, требует опыта и душевных сил…

Агрест махнул рукой с зажатой в ней трубкой.