Часть 2 (1/1)

Ян никогда не считал себя дураком — в общем-то, вполне справедливо. Однако для того, чтобы разобраться в хитросплетениях отношений между его новоиспечёнными товарищами по группе, похоже, этого было недостаточно — тут требовалась написать и защитить как минимум кандидатскую диссертацию по психологии. Или по долбоебизму, это уж как посмотреть.

Между Борей и Максом явно происходило что-то. Они странным образом умудрялись одновременно не скрывать и не афишировать это. В целом всё было в рамках приличия — если в ваши рамки приличия вписываются постоянные объятия, закидывание ног на чужие колени и прочие тактильные проявления. В Яновы рамки приличия это вписывалось, а дальше рамок он старался не смотреть. Там, дальше, были тёмная зависть и колючая тоска, к которым Ян уже давно привык, даже научился игнорировать. С Максом и Борей он проводил больше всего времени, так уж выходило, и иногда ему казалось, что после очередной шутки то один, то другой задерживает на нём взгляд дольше положенного — взгляд из категории тех, которыми они обычно обменивались только друг с другом. Против воли внутри рождалось приятное, волнующее чувство. Ян душил его почти сразу — просто смотрелся в зеркало. Глядя в глаза Яну-отражению, он повторял: «Не обольщайся. Это не для тебя». Два, три раза, а то и все десять, если это было нужно. Болезненно, но, вне всякого сомнения, правильно. Подобные взгляды и чувства для красивых людей — таких, как Макс и Боря. Не для таких, как он.

У Звонка если с кем и были сравнительно более тёплые отношения, то разве что со своей гитарой. Не с электронной, его верной партнёршей на сцене, а с акустической. Звон мог часами сидеть в дальнем углу гримёрки, отвернувшись от всех и перебирая пальцами струны — гитара отвечала ему тихими, нежно журчащими переборами. С Яновой лёгкой руки в группе подхватили что-то вроде присказки-частушки: «Вот это пара — Звонок и гитара!» Звон дулся и отругивался, но явно не всерьёз, а больше потому, что просто так принято. В итоге время, которое он проводил наедине с любимым инструментом — «что, опять со своей ненаглядной, да, Звон?», — ни на минуту не сокращалось. Поток приколов разной степени сомнительности и пошлости также не иссякал — как и уважение, которое Ян испытывал к такой любви и преданности, даже если и не демонстрировал его.

У Шуры и Лёвы всё... было. Просто было. Или не было. Или должно было состояться когда-то (когда?) в перспективе. Или... или хуй знает, если честно. Вот здесь диссертация по долбоебизму пришлась бы ой как кстати. Отношения этих двоих послужили бы бесценным материалом для исследования. Наверняка Ян мог сказать, что Лёва влюблён в Шуру; почти наверняка — что чувства Лёвы взаимны. На этом всё хотя бы отчасти понятное заканчивалось. Начинались горячие, на грани эротики танцы-взгляды-прикосновения на сцене и пьяные тусовки, на каждой из которых у Шуры была новая девушка. За ними следовали обиды и пассивная агрессия Лёвы и практически полное отсутствие попыток объясниться с Шуриной стороны. Вместо разговоров словами через рот — тексты песен, буквально кричащие о чувствах. Результат — целое большое нихуя. И, само собой, страдания. Хотелось бы Яну в таком участвовать? Да не приведи господь связываться. Ни под каким видом.

Но жизнь — бессердечная сука — распорядилась иначе.

Все звенья в цепочке событий сцеплены друг с другом. Если кажется, что какие-то вещи не связаны — это только кажется; просто в единой цепочке между ними слишком большое расстояние. Ян был готов поменять любое звено, лишь бы в тот день всё в итоге не пришло к тому, к чему пришло. Выпить чай, а не кофе, не побриться с утра, задержаться, чтобы перевести через дорогу толпу бабушек — да что угодно. Последнее, кстати, наверняка было бы самым действенным. Он просто не оказался бы на репетиционной точке в тот момент, когда там был один только Лёва. Не обнаружил бы себя стоящим к нему вплотную и не способным произнести ни единого слова из-за того, что чужой — умелый, надо признать — язык заткнул ему рот. Не проследил бы за пристальным взглядом поверх своего плеча и не обернулся бы, чтобы увидеть в дверном проёме Шуру с нечитаемым выражением лица. Его язвительное «ну вы и пидорасы, однако», а следом удаляющийся звук быстрых шагов Ян тоже не услышал бы. И не увидел бы Лёвиного лица, который в ответ на его растерянное «я не пидорас» — до свидания, мозг, ты был мне другом ровно до этого момента — выплюнул:

— Блять, вот ты не поверишь, но сейчас это меня меньше всего волнует.

Репетиция состоялась — хотя, сказать по правде, лучше бы не. Лёва не смотрел на Шуру и злобно пинал микрофонную стойку, Шура преувеличенно внимательно и любезно общался со всеми, кроме Лёвы и Яна. Внутри у Яна было пусто. Руки играли на автомате, взаимодействие с теми, с кем он — ха-ха — мог себе позволить взаимодействовать, не клеилось от слова совсем. С течением минут, как никогда длинных, пустота заполнялась мерзким, липким ощущением использованности.

Придя домой и посмотрев в зеркало, Ян впервые в жизни осознал, что может кого-то по-настоящему ненавидеть. Не Лёву с его эмоциональными закидонами и не Шуру, вроде бы такого умного и предприимчивого, но такого дебила.

В эту секунду он — как ни странно — по-настоящему ненавидел человека, который смотрел на него в отражении. Он ненавидел себя.