Часть 1 (1/1)
Традиционная послеконцертная тусовка в самом разгаре, жёлто-оранжевый свет фонарей проникает сквозь окна и пятнами ложится на стены. Среди этих пятен прыгают неугомонные зайчики-отблески граней диско-шара, который кружится под потолком комнаты. Шуру размазывает по видавшему всякое дивану; одна рука его надёжно обосновалась на талии кукольно-симпатичной девушки — чьей-то подруги или подруги чьей-то подруги, Шура не помнит её имени, да и к чему оно, — а вторая лежит на вытертой и поблёкшей за долгие годы вельветовой спинке. Рядом, практически вплотную к нему, сидит Лёва, и кончики Шуриных пальцев нет-нет да и касаются его плеча. Лёве колко, Шура знает это — не физически, а где-то глубоко внутри, в душе. Но сейчас в Шуре слишком много алкоголя, чтобы думать об этом. В груди приятно, тепло и лениво, на губах химически-сладко от чужой яркой помады, а в голове пусто, и это самое главное.
Краем глаза Шура видит, как к ним подходит ещё одна девушка — такая же безымянная, как и та, что устроила свои ноги у него на коленях. Она склоняется к Лёве, наманикюренными пальчиками заводит непослушные пряди ему за ухо и шепчет что-то, наверняка более чем многообещающее. Лёва отвечает единственным взглядом — Шура очень хорошо знает этот взгляд, максимально точной его расшифровкой будет фраза «иди нахуй». Девушка фыркает и отстраняется. Ей не обидно, в конце концов, в группе шесть человек, и один из этих шести сидит прямо рядом с Лёвой. Да, он уже занят, но, во-первых, кому и когда это мешало? А во-вторых — ночь длинная, вполне возможно, что всё ещё сложится.
— Будешь? — слышит Шура у самого своего уха; его обдаёт смесью каких-то до приторного сладких духов и алкоголя. Он вовсе не присматривается, но замечает, как Лёва мгновенно напрягается. Напрягается и его подруга на этот вечер — поджав губы, она отлипает от него и убийственно сверлит глазами непрошенную конкурентку. В другое время Шура, может, был бы и не против, но сейчас эта, вторая, как-то совсем не в кассу. Короткое «будешь?» совершенно бесцеремонное — так предлагают угоститься чипсами, сигаретой или пивом, но не себя. Это почему-то раздражает; тот факт, что нынешняя Шурина спутница вообще с места в карьер запрыгнула к нему на колени, уже полчаса как потерялся за завесой из сигаретного дыма и алкогольных паров.
Шура поворачивает голову — нарочито медленно — и выразительно-блядски облизывает перемазанный алой помадой рот. Нависшая над ним девушка неотрывно, до неприятного цепко следит за движением его языка. Пустота в сознании Шуры пульсирует и, подтянув все имеющиеся резервы, выбрасывает наверх то, чего меньше всего можно было бы ожидать:
— Прости, но я гей.
Кажется, всё вокруг застывает от неожиданности — замирают на месте силуэты танцующих-курящих-выпивающих, замолкает музыка, блики-зайчики на стенах приклеиваются к обоям. А в следующую секунду точно так же внезапно происходит сразу несколько вещей. Спутница Шуры заходится смехом и утыкается в его шею, пачкая помадой и её; отшитая столь нелепо девушка залепляет Шуре пощёчину — не слишком метко, но по щеке расползается жжение от проехавшихся по ней ногтей. Но ни то, ни другое не ощущается так ярко, как утрата тепла Лёвиного бедра рядом со своим. С кусачим, злым «да блять, серьёзно?!» Лёва подрывается с дивана и исчезает в неизвестном направлении.
Способность думать вспышкой возвращается к Шуре, высвечивая единственную фразу: «Да ёб твою мать». Ёмко и красноречиво обо всём и сразу. Но больше всего о том, от чего, оказывается, даже литры алкоголя не способны спасти хоть на сколько-нибудь продолжительное время.
О Лёвином тепле рядом и о его грустных и злых глазах. Грустных, злых и безнадёжно влюблённых.