Глава 8 (100). И грянет гром (2/2)
— Спасибо Вам, — выпалила она, немного смутившись из-за осознания того, как затормозила. — Для меня это большая честь. Я Вас не подведу.
Кармен удовлетворенно кивнула. Сенешаль растерялся и помрачнел пуще прежнего — Фрида наблюдала за ним все это время, опасаясь, что он еще что-нибудь выкинет; и он и впрямь не заставил себя долго ждать.
— Ваше Величество, все же мне…
Он только начал говорить, а Джоанна уже вспыхнула настолько, что, не разделяй их длинный стол, точно набросилась бы на него и растерзалась. Шумно выдохнув и закатив глаза, она взвилась и раздражительно прошипела:
— Сенешаль Карраско, — тот не успел договорить и опешил, уставившись на нее, — прекратите. Не вам решать, что делать.
У Линтона глаза чуть на лоб не повисли от возмущения. Фрида поджала губы и нервно дернула хвостом, смотря то на него, то на Джоанну, взгляд которой полыхал неистовым лесным пожаром. Затем посмотрела на королеву: та ничего не говорила, но напряглась, пристально наблюдая за грозящей вот-вот разгореться перепалкой.
— Как и не вам, мисс Лиггер, — ядовито процедил он в ответ, — решать, что делать мне. Помните, с кем вы разговариваете.
Джоанна снисходительно фыркнула. Фрида собиралась немедленно одернуть ее, остановить, ведь это могло привести к ужасным последствиям, но оцепенела настолько, что не могла и пошевелиться.
— Не зазнайтесь слишком сильно. Потому что тогда…
— Довольно, — строго пресекла королева. — Вы оба, не забывайте свое место. Ни вы, мисс Лиггер, не можете так разговаривать с моим сенешалем, ни вы, мистер Карраско, не имеете права оспаривать мои решения. Даже если я захочу сделать Фриду генералом, вы не посмеете мне возразить. Это понятно?
— Конечно, Ваше Величество, — буркнул Линтон, заметно стушевавшись, а Кармен тем временем продолжила свою гневную тираду:
— Вы можете хоть поубивать друг друга, но в моем присутствии ведите себя, как цивилизованные люди! На этом все, — выплюнула она, откинувшись на спинку стула. — Все можете быть свободны. Командующий Карраско, Фрида, останьтесь. План действий я хочу обсудить лично с вами.
***</p>
Джоанна вышла из зала совещаний первой и уже направлялась прочь по коридору, когда вдруг кто-то неожиданно настиг ее, схватил за локоть и силой развернул к себе. Разумеется, это был Линтон, с лицом мрачным и глазами, пылающими от злости.
— Ты играешь с огнем, — выплюнул он, глядя на нее сверху вниз. Джоанна в ответ лишь смешливо фыркнула и поджала губы, патетично покачав головой.
— Скажи еще что-нибудь забавное…
Она знала, что выведет его из себя, но и представить не могла, что настолько. Обычно Линтон ограничивался занудными нравоучениями и презрительными фразочками, но сегодня прямо-таки превзошел себя — теперь он уже совершенно не скрывал своей враждебности, своего гнева.
Если честно, Джоанна не верила, что он вообще способен злиться. Линтон, конечно, часто ворчал и брюзжал, когда что-то шло не так, как он хотел, но еще никогда он не был разъярен настолько, чтобы хватать ее за руки и плеваться ядом прямиком в лицо. Похоже, Линтон постепенно терял не только контроль над ситуацией, но и над самим собой.
На это и был расчет, когда она приводила Фриду на собрание и продвигала ее кандидатуру Кармен. Джоанна прекрасно понимала, что Линтон не сможет оставаться в стороне, если ее — именно ee — совету решит последовать королева. Станет возникать, попытается как-нибудь этому воспрепятствовать, начнет приводить какие-то идиотские доводы… И выйдет из себя. Ведь именно благодаря своей паршивой натуре, изворотливости, лжи, лести и лицемерию он и поднялся так высоко. Сорви с него эту маску обходительной вежливости — и останется лишь уродливое чудовище. Вся его гнилая сущность станет очевидна настолько, что никто — и особенно королева, на дух не переносящая таких подлых людей, — не станет его терпеть.
— Я знаю, что ты задумала, — прошипел Линтон, — какую игру ты затеяла. Но учти, что королева ценит меня. Так просто тебе от меня не избавиться.
Джоанна демонстративно скривилась и наконец вырвала его руку из своей хватки, однако отступать не стала ни на шаг. Пусть не думает, что его присутствие может давить на нее. Это она — раздавит его первой.
Ей хотелось плюнуть ему в лицо и хорошенько врезать, но вместо этого пришлось сделать глубокий вдох, шумно выдохнуть и воззвать к спокойствию. В конце концов, даже если она переломает все кости, до него никогда не дойдет…
Но до чего же все-таки смешно все, что вылетает из его поганого рта.
— Помнишь, что я сказала тебе когда-то очень давно? — произнесла Джоанна, красноречиво выгнув бровь. — Одному из нас придется уйти. Ну, я, как видишь, все еще здесь, несмотря ни на что. А ты… — Она карикатурно вздохнула и нарочно выдержала паузу, обвела его снисходительным взглядом и не смогла сдержать едкой полу-улыбки, когда встретила в его глазах скепсис и легкую озадаченность. — Я знаю, что ты думаешь, что ты самый умный, неотразимый и просто великолепнейший из всех людей, но посмотри правде в глаза… Ты не справился со мной. Ты не справился с Картером, — перечислила она и насмешливо фыркнула, дернув бровью. — Но думаешь, что сможешь справиться с самой королева? Она же уже тебя не слушает. Мне даже кажется, что ей просто плевать на твое мнение.
Искры гнева, до этого метающиеся в глазах Линтона, погасли, сменившись замешательством. С каждым мгновением его лицо становилось все более хмурым, мрачным, как будто осознание медленно-медленно подкрадывалось к нему все ближе и ближе.
— Скоро ты перестанешь быть нужен ей, — Джоанна продолжала поддевать его, — и она отвернется от тебя, как и все остальные. Ты перестанешь быть сенешалем, лишишься всякого уважения и станешь никем. И тебе придется уйти. Обязательно, так и будет, — она усмехнулась и покачала головой, демонстрируя полную уверенность в своих словах, пусть таковой и не было, на самом-то деле.
Джоанна не была дурой и прекрасно понимала, что Линтон все-таки надежно укрепился на своих позициях. Сместить его будет непросто, но это вовсе не значит, что она не должна пытаться. Она найдет способ, непременно, — главное только, чтобы он уже сейчас понимал, что она не сойдет с намеченного пути.
Джоанна объявила ему войну и не отступит, пока не одержит в ней победу.
— Ты еще вспомнишь мои слова, — прошипела она и, презрительно прищурившись, развернулась, чтобы оставить его наедине с собственным гневом и уязвленной гордостью, которая уж точно уничтожит его.
***</p>
Погода в Кальпаре сегодня была на редкость паршивая. С самого утра на улицах города стояла зябкая прохлада, обычно не характерная для теплой столицы, где каждое лето, как правило, проходило под палящим солнцем на смертельной жаре; хлестал ливень, набатом бьющий по металлическим покатым крышам; бесновался ветер, треплющий черно-красные флаги Удракийской Империи. Тем не менее, даже такие отвратительные погодные условия не помешали командованию согнать войска во внутренний дворик, в центре которого возвели деревянный эшафот.
Вчера командующей Эгидбе прислали указ, подписанный рукой Императрицы Рейлы, согласно которому к расстрелу были приговорены пятнадцать военнослужащих корпусе, и еще двое, чьи имена были выделены в списке жирным шрифтом, лейтенант Байрам и капитан Айяс, — к казни через обезглавливание: именно таким способом лишали жизни тех, кто совершил самые серьезные преступления, такие как измена, мятеж, либо же экстремизм. Императрица велела провести казнь немедленно и сделать это утром, когда роты еще не успели бы разбежаться по своим делам, чтобы все без исключений могли увидеть, что ждет тех, кто посмел выступить против императорской воли; Эгидбе же ничего не оставалось, кроме как подчиниться.
Утром из дворца прибыли палачи и люди из дворцовой стражи, которым Императрица лично поручила расправиться с бунтовщиками.
Вечером накануне Селиму пришлось лично выслушать гневную тираду командующей, которая позвала его, чтобы зачитать содержание указа.
«Ну что, доволен?! — выплюнула она, закончив. — Этого ты добивался? Нашумелись люди?! Сейчас, Императрица, конечно, всех приструнит, будете как шелковые ходить, но теперь-то нам поблажек не будет!»
Тогда Селиму очень хотелось заметить, что они и так пребывают в немилости, и что ничего хуже Императрица придумать уже не сможет, но не стал этого делать. Он, может, и не воспринимал злость Эгидбы всерьез, но все-таки не любил, когда она кричала, и потому смиренно согласился со всем, что она ему говорила, лишь бы только та скорее отпустила его.
На самом деле, в ее рассуждениях было кое-что ошибочное. Приговорив семнадцать человек к казни, Императрица не добьется порядков — напротив, она распалит огонь, обратит его в дикий, необузданный пожар; и грянет гром, который сотрясет всю землю.
Единственное, чего они требовали к себе, это снисходительности, понимания, прощения. Империя и без того переживала трудные времена, теряя подконтрольные планеты одну за одной, и внутреннего раскола она просто не перенесет. Чтобы выстоять, им нужно было держаться вместе; но Императрица, очевидно, не хотела мира. Ей нужна была война и кровь — кровь собственных подданных, которые желали справедливости, но все еще были готовы отдать за свою повелительницу жизнь. До этого дня.
Селим был уверен, что терпение народа вот-вот лопнет.
Когда вывели приговоренных солдат, закованных в наручники, толпа недовольно загудела. «За что их казнят?!» — выкрикнул кто-то, и остальные тут же подхватили. Селим многое из того, что кричали воины, не мог различить, однако суть оставалась одна: все они были в замешательстве и смятении из-за того, как несправедливо и незаслуженно жестоко обошлись с их соратниками.
Первые пять человек поднялись на плаху — и за спиной каждого встало по палачу. Грубо отпустили их на колени, достали ружья — бах, бах, бах, бах, бах — пять бездыханных тел свалились на эшафот, издав характерный шлепающий звук, когда столкнулись с деревом, мокрым от дождя, откуда их тут же начали подбирать и перекладывать на повозку.
Селим оперся на перила помоста и прикрыл глаза, шумно выдыхая. Все это время он старался не поддаваться всеобщей панике и рассуждать исключительно трезво, рационально взвешивая каждое свое слово, каждый шаг с позиции выгоды и собственного благополучия. И все же, сейчас его сердце предательски сжалось от боли на товарищей.
Трое из убитых — лейтенант Ахса, бойкая девушка, что всегда любила упражняться на клинках, лейтенант Орхан, который всегда кормил своих товарищей самой вкусной похлебкой, и сержант Хазан, еще новобранец, — были из шестой роты, находящейся под его командованием.
Разве заслужили они такой участи лишь за то, что говорили правду?
На эшафот поднялась следующая пятерка — вновь пять выстрелов, вновь пять бездыханных тел, которые стащили с эшафота, словно мешки с трухой.
Разве заслужили они такой участи лишь за то, что хотели справедливости?
Дворцовый стражник стаскивал с эшафота последнее тело, размазывая багровую, пылающую, точно огонь, в этот пасмурный день, кровь, когда из толпы солдат вырвалась лейтенант Берна. Физически сильная, но все же низкая, однако оттого не менее свирепая, эта девушка набросилась на него со спины, пытаясь задушить и крича что-то нечленораздельное — ее голос утопал в ударах дождевых капель и мятежном ропоте, однако Селим смог четко расслышать, как она назвала стражника грязным шакалом. Толпа голосила ей в поддержку; палачи, чьи лица скрывали черные маски, опасливо переглядывались между собой; а двое других стражников поспешили на выручку своему товарищу. Кое-как им удалось отцепить Берну от человека, на которого она набросилась.
Девушку швырнули на землю и влепили хлесткую затрещину, когда та попыталась вскочить. Один из стражников крикнул что-то палачам, пока двое других схватили брыкающуюся Берну под руки и силой поставили на колени. Палач, что стоял с левого края эшафота вышел вперед и одним метким выстрелом попал в голову девушки, после чего ее потащили по грязи на повозку.
Разве заслужила она такой участи лишь за то, что хотела хоть как-то защитить своих соратников?
Толпа разбушевалась настолько, что грозилась превратиться в самый настоящий ураган. Топотали ногами, выкрикивали оскорбления и проклятия — если бы не капитаны Ферхат и Омаль, которые поспешили спуститься на низ, чтобы хоть немного успокоить их, они непременно бы и места мокрого не оставили от дворцовых стражников и палачей.
Селим снова тяжело вздохнул и огляделся по сторонам в поисках Эгидбы. Та стояла на помосте напротив него, держась в тени, и нервно перебирала пальцы, наблюдая за этой поистине чудовищной картиной. Боялась. Да, она очень боялась — но не за своих людей и не за будущее, которую ждет эту страну в руках кровавой безумной тиранши. Она боялась за себя. Знала ведь, что если пятый корпус немедленно не склонит головы перед Императрицей и не замолчит, в следующий раз палачи придут уже за ней. Эгидба будет пресмыкаться перед диктаторшей до последнего и целовать ей ноги, лишь бы только сохранить себе жизнь.
Что ж, если думать об этом в таком ключе, Селим в какой-то степени даже понимал ее. Как и любой разумный человек, он тоже беспокоился о своем благополучии и хотел просто жить — но о какой жизни может идти речь, когда ты не знаешь, над кем завтра нависнет ледяное лезвие в руках палача?
Игнорируя яростный гул, на эшафот вывели последнюю пятерку. Избавились, даже не моргнув.
Разве заслужили они такой участи лишь за то, что думали о будущем этой некогда великой Империи, ныне утопающей в смуте и крови?
Затем четверо палачей покинули эшафот — остался лишь один, на поясе которого висели ножны с заранее приготовленным клинком, — и вместо них на него поднялся капитан Айяс. Промокший до нитки, он тяжело поднимался по ступеням и столь же неторопливо, оттягивая ужасающую встречу со смерти, ступал вперед. Палачу пришлось метнуться к нему и буквально затолкать в центр эшафота, а потом он поставил Айяса на колени и готовился уже обнажить клинок, когда дворцовый стражник, на которого еще недавно набросилась покойная Берна, вдруг вскинул руку, веля ему остановиться, чем вызвал немалый интерес со стороны толпы.
Та тут же притихла; а Селим невольно напрягся. Первой мыслью, которая могла возникнуть, было то, что стражник решил помиловать капитана; но он-то знал, что прихвостни Рейлы, эти подлые кровопийцы, никогда не встанут на путь милосердия.
— Эй, вы! — обратился стражник и презрительно отчеканил: — Этот человек, этот паршивый пес, набрался наглости лгать глядя в глаза самой госпоже Айзелле, верному генералу Ее Величества Императрицы Рейлы и главе Совета! Защищая нечестивых мятежников, он сам стал мятежником — и вот, какова его участь! Смотрите и помните, что ждет вас, если вы не образумитесь!
Мужчина повелительно махнул рукой — палач обнажил острый клинок и один взмахом снес голову Айяса с плеч. Толпа взвилась с новой силой, разошлась оскорблениями, а Ферхат и Омаль принялись снова мельтешить из стороны в стороны, требуя от них спокойствия. Эгидба все так же держалась в тени и переминала пальцы. Отвращение Селима к происходящему возрастало с каждой минутой.
Последним из приговоренных был Байрам. Его чуть ли не тащили по направлению к эшафоту, хотя он и сам, мрачный, словно туча, неплохо справлялся, шагая навстречу своей смерти уверенно и смело, с гордостью, словно знал: он поступил правильно, — и ни о чем не жалел.
— Братья и сестры мои! — кричал он по пути — так громко, так яростно и так отчаянно, что все остальные затихли, внимая его словам. — Не позволяйте этим шакалам и дальше творить эти зверства! Защищайтесь! Защищайте честь удракийской армии и будущее этой Империи! Не склоняйте головы! Заставьте эту безумную тираншу и омерзительную Дамлу ответить за все!
Он продолжал бы и дальше, если бы не лезвие клинка палача. А затем повисла оглушительная тишина.
Палач спустился с эшафота; стражники подобрали головы и принялись стаскивать тела; а войска молчали, не то от того, что были подавлены случившемся, не то потому, что хотели почтить молчанием Байрама, что несправедливо погиб лишь из-за того, что говорил правду, жаждал справедливости и думал о том, какое будущее ждет эту некогда великую Империю.
Зарокотал гром, сверкнула молния — небеса плакали и гневались, плакали и гневались…
Селим тихо рыкнул и развернулся, оставляя позади всю эту кровь, всю эту боль — хотя ярость так и будет гореть внутри него, сильнее, чем прежде.
Покуда правит безумная императрица Рейла, не будет им покоя.