Книга IV. Глава 1 (93). Мальчик за оградой (1/2)

Неторопливо истина простая

В реке времен нащупывает брод:

Родство по крови образует стаю,

Родство по слову — создает народ.

<…>

И не отыщешь выхода иного,

Как самому себе ни прекословь,

Родство по слову порождает слово,

Родство по крови — порождает кровь.

Александр Городницкий</p>

Рейенис, Курранкарса. 1093 год по удракийскому календарю.

Тяжело молчать, когда шум вокруг не стихает, — даже если тебе к виску приставляют ружье, а грубый армейский ботинок уничижительно бьет по хребту. Но Кая давным-давно привыкла держать язык за зубами, ведь именно этого от нее требовало знатное происхождение (пусть ее родители и были дворянами мелкими и совсем небогатыми), статус жены унтер-офицера и удракийская кровь, текущая в жилах, — чистая, благодатная и, как любили говорить некоторые, «золотая».

Времена нынче были неспокойные.

Пять лет назад Император ввел свои войска на планету Рейенис, нападение на которую, впрочем, как выяснилось, до этого готовилось порядка нескольких месяцев. Воевал, захватывал земли, истреблял умунту-грязнокровок — но те непоколебимо боролись все эти годы. Король Гирин оказывал весьма достойное сопротивление, но, в конце концов, месяцев так десять назад, все-таки был повержен и свернут со своего ничтожного престола. Дочь его, принцесса Улджи, вместе со своим мужем, принцем Шахином, бесследно исчезла; и это стало по-настоящему крупной проблемой для Империи. И не то, чтобы Император и его подданные боялись каких-то умунту, с их примитивными технологиями и дикарскими повадками, но все-таки лишняя смута не сыграла бы им на руку.

Оставаться на Рейенисе в такое время было настоящим безумием, но поскольку ее муж был одним из тех солдат, кто на протяжении пяти лет самоотверженно сражался на войне, восславляя свое великое государство, бросить Рейенис, за который и он пролил кровь, было нельзя. Гёкхан был бесконечно верен своему долгу, а Кая — бесконечно верна своему мужу. Хотя, конечно, жизнь в Курранкарсе, которую еще два года назад сотрясали взрывы и лучи аннигилляторных пушек, давалась ей совсем неспокойно. Она так боялась, что рейенийцы все-таки найдут в себе силы выбраться из-за ограды, за которой оказались упрятаны, поднимут восстание, а потом объявится пропавшая принцесса и… О, звезды, как она боялась! Но молчала. Каждый ее страх — это сомнение в могуществе Империи; а любое сомнение — это прямой путь к казни.

В общем-то, утешение своим тревогам Кая находила в заботе о семье. У дворянских отпрысков всегда было лишь два жизненных пути: война да политика, либо же забота о доме; и она, не обладавшая ни достаточной силой, ни храбростью, избрала для себя второй. Впрочем, мелкими бытовыми обязанностями все равно, как правило, занимались слуги-рейеницы: готовили, стирали, убирали, ухаживали за садом — словом, работа физическая целиком и полностью, за редкими исключениями, лежала на них. Главной же обязанностью Каи было поддержание этого порядка, ей надлежало следить, чтобы никто не отлынивал и не допускал ни малейшей оплошности, ведь любая, даже самая незначительная ошибка приводила в ярость Гёкхана, который к умунту относился без всякого снисхождения и за каждый проступок наказывал со всей строгостью. Муж сначала отыгрывался на них, а затем уже — заявлялся к ней, читая нотации о том, что она совсем распоясала прислугу, при этом крича так громко, что Кае порой казалось, что от его голоса рано или поздно начнут сыпаться стены. В общем-то, забота о хозяйстве была занятием достаточно скрупулезным, но отлично справлялась с тем, чтобы разгонять все ее волнения, связанные с неопределенностью завтрашнего для.

Помимо прочего, конечно, главной ее обязанностью было воспитание сына. Карстена, своего восьмилетнего мальчика, она любила всем сердцем и делала все, что было в ее силах, для того, чтобы у него было светлое, достойное имени отца и матери будущее. Она не скупилась ни времени, ни денег на то, чтобы у него были лучшие учителя округа, лучшие одежды, лучшее воспитание — словом, все. Кая старалась воспитывать своего сына по всем стандартам Удракийской Империи, да только вот… Ребенок есть ребенок. Дети все шумные, подвижные и непокорные, а Карстен так и вовсе — всегда был ребенком, так сказать, не от мира сего, и самой дурной чертой его было чрезмерное любопытство, с которым Кая не всегда могла справиться, а вот Гёкхан… Он требовал жесткости. «Пряники хороши, — говорил, — но кнут полезнее». А она так не умела, хотя и старалась как минимум казаться строгой.

Вот и сегодня: Кая была взвинчена, как никогда прежде. Гёкхан неожиданно сообщил, что сегодня вернется с работы на час раньше, мол, дело какое-то срочное появилось, о которой ей нужно знать. Подробностей женщина выведать не смогла, однако по его голосу и мимолетно брошенным словам поняла, что это, должно быть, что-то радостно-торжественное; и потому решила встретить мужа так, как подобает. Велела повару приготовить его любимое блюдо, слугам — надраить до блеска дом, Карстена, который уже успел полазить во дворе и куда-то вляпаться, привела в порядок, а сама постаралась принять как можно более красивый образ, хотя и не слишком вычурный, чтобы все равно выглядеть как-то по-домашнему. Свои вьющиеся серебряные волосы, обрезанные по плечо с причесала, закрепив парой серебряных заколок, на иссиня-черные рога, загибающиеся кверху, подцепила небольшую цепочку — свой любимый аксессуар, — а в качестве наряда выбрала простое алое платье с прозрачным рукавом и черным атласным поясом.

К приходу Гёкхана стол был уже накрыт, и когда тот пришел, Кая встретила его с привычно сдержанными объятиями, получив в ответ достаточно пресный поцелуй в щеку. Ее муж был человеком жестким, малоэмоциональным и не любил нежностей там, где они не были необходимы. Даже выглядел он так — сурово: прямоугольное лицо имело жесткие, резкие черты, скулы заметно выделялись, прямые брови всегда были как-то нахмурены, горбатый нос острый, словно у орла, а губы тонкие и постоянно как-то напряженные. Рога — прямые, волосы — прямые, собранные в безукоризненный низкий пучок, а серые глаза — черствые и непроницаемые, точно камень. Кто-то мог бы подумать, что это война так ожесточила унтер-офицера; но он и прежде не был мягок и чувствителен. Помнится, в былые времена Кая в шутку называла его «железным человеком», но теперь это уже не казалось ей столь забавным.

— Я велела слугам накрыть стол, как только узнала, — уведомила она, пока тот разувался, — поэтому пойдем, ты, должно быть, проголодался.

— Весьма, — сдержанно отозвался Гёкхан. — Хотя, признаться, еда меня сейчас не так волнует…

— Ничего-ничего, пойдем, расскажешь все за столом.

Кая засеменила в обеденный зал, и Гёкхан молча проследовал за ней, попутно снимая фуражку, которую на ходу передал как раз вовремя возникшей под рукой служанке.

— Папа! — воскликнул Карстен, едва заметив отца, и был награжден одним только скупым кивком и мимолетным поглаживаем по голове, на которой венчались еще совсем небольшие рожки. Вообще, стоило отметить, что Карстен выглядел нескольким младше своих лет. Мальчик много двигался и сравнительно мало ел, и потому, пусть и был достаточно высок, остался худеньким, с каким-то уж слишком детским лицом, что тоже не слишком нравилось Гёкхану. Ребячество сына сказывалось даже на его внешнем виде, а это, считал мужчина, не есть хорошо.

Гёкхан присел за стол вместе с Каей, и когда та уже начала есть, неспешно накалывая на вилку овощи и мясо, он так и не притронулся к своей тарелке. Лишь когда жена бросила на него обеспокоенный взгляд, он как-то снисходительно вздохнул и произнес:

— Ну, не вижу смысла в этом молчании… Не буду тянуть и скажу как есть. Сегодня меня вызвало к себе начальство, — сказал он, и Кая ощутимо напряглась, то ли от страха того, что он сейчас сообщит что-нибудь удручающее, то ли просто от предвкушения, ведь это вполне могло быть и что-то положительное (хотя, признаться, натура женщины куда сильнее тяготела к пессимизму). — Майор Орхан недавно наведался с проверкой в зону интернирования и выяснилось, что умунту наконец-таки образумились и приняли новые порядки. Однако майор все же опасается, что спокойствие там продлится недолго, зная паршивый нрав этих грязнокровок… И потому он решил укрепить охрану. Прямо сейчас идет набор новых надзирателей, и мне был предложен пост капитана южного подразделения.

Дослушав мужа до конца, Кая смогла выдохнуть с облегчением. А она-то боялась, услышать что-то плохое… Но все обошлось. Гёкхану было предложено повышение и новая работа, что, по идее, сулило собой лишь хорошее — но только, если смотреть поверхностно. Кая ведь знала, что ничего никогда не бывает так просто.

— Хвала звездам, майор наконец оценил твои заслуги… Однако ты не боишься, что это может быть опасно? Умунту хоть и успокоились, но ведь это может быть затишьем перед бурей. Знаешь ведь, как говорят: дикую собаку на цепь так просто не посадишь.

— Верно, люди Рейениса непокорны, — кивнул Гёкхан. — Но ты ведь знаешь один из главных принципов Империи: тех, кто не сгибаются, ломают. Мы — высшая раса. Не тягаться с нами каким-то примитивным грязнокровкам. Что сделают эти желтокожие? Покричат, побесятся, и всех их тут же поведут на расстрел. Или на каторгу — да хоть куда, — он пренебрежительно фыркнул, закатив глаза. — Тоже мне, нашла, кого бояться…

— Наверное, ты прав, — Кая покачала головой и вяло улыбнулась. С мужем спорить не стоило, победительницей все равно ведь не выйти. — Но только ты не подумал о том, что это не очень удобно? До туда от нашего округа целых сто километров.

— Знаю, знаю, но это не такая уж и проблема. Командование предоставляет всем военным и их семьям дома совсем рядом с гетто.

«Еще хуже», — пронеслось в голове у Каи, но в этот раз она решила промолчать.

— Это хорошо, — сдержанно опустила она. — Но а ты… согласился на это предложение?

— Разумеется. Иначе я и не заговорил бы о таком.

— И когда это будет?

— Со следующей недели я должен приступить к исполнению своих новых обязанностей. До этого у нас есть время на то, чтобы переехать и обставить новый дом.

— Новый дом? — удивленно выпалил Карстен, хлопая глазами. — Мы что, переезжаем?

Гёкхан недовольно скривился и уже было вдохнул, чтобы опустить что-нибудь укоризненное в сторону сына, однако Кая перехватила слово раньше, чем он успел это сделать.

— Да, мой милый, мы переезжаем, — сказала она, качнув головой. — Твой отец получил новую и очень уважаемую должность: он стал капитаном. И мы должны уехать в другое место, чтобы он приступил к выполнению своих обязанностей.

— А я когда-нибудь стану капитаном?

— Станешь, — вставил Гёкхан, — если будет усердно трудиться, старательно учиться и достойно себя вести.

Остаток ужина прошел относительно вяло и тихо. Кая перебросилась с мужем парой фраз насчет того, как прошел его день, а затем отпустила из-за стола Карстена, который на удивление быстро (от радостного волнения, должно быть) опустошил свою тарелку и побежал играть. И вот тогда — воздух неожиданно стал тяжелее, словно наэлектризовался: это Гёкхан метал в нее молнии взглядом, пока она не опустила вилку и не уставилась на него вопросительно.

— Запомни, Кая, — грозно процедил он, — на новом месте я не потерплю того, чтобы Карстен носился повсюду, как неприкаянный беспризорник. Там тебе не центр мегаполиса, а самое настоящее гетто. Я знаю, ты никогда не была в подобных местах, но поверь мне: они очень опасны. Каждое гетто — это клетка, которая кишит дикими, неразумными животными, жаждущими вгрызться в глотку своего укротителя. Жить по соседству с ним не так страшно, но определенной осторожности требует, и если ты не научишь своего сына сидеть на месте и он создаст мне проблемы, поверь наслово: я не пощажу. Ни охрану, ни умунту, и уж точно не тебя. Ты меня поняла?

— Поняла, — сдавленно опустила Кая, а сама ощутила, как по спине пробежал холодок.

Она прекрасно знала: ни одно из сказанных мужем слов не несло в себе цели беспочвенно запугать ее — он всего-навсего говорил правду и предупреждал; и это было самое страшное.

***</p>

Новый дом, как ни старайся, невозможно было до конца переделать на удракийский манер, поскольку изначально это здание, как и все остальные вокруг зоны интернирования, были исконно рейенисскими. Он представлял собой двухэтажную просторную пагоду абрикосового цвета, с небольшим задним двором, огороженным черными забором с редкими прутьями, на котором росло несколько молодых ив и располагалась небольшая деревянная беседка, а также достаточно невзрачная кирпичная пристройка для проживания прислуживающих умунту. Снаружи территорию дома окружал негустой пролесок, вслед за которым шло ограждение — там же располагалось гетто.

До помпезности, присущей родной Удракии или той же Инджитав, конечно, далеко, но, признаться, куда лучше, чем в их прошлом доме. Кая не была поклонницей архитектур и интерьеров, особенно чужеродных, но такая вот смена обстановки немного ее приободрила. Внутри все, конечно же, было переделано строго на удракийский манер: светлые стены покрыли черные да бордовые обои, полы застелил темный ламинат и плитка цвета гагата, комнаты заполнили многочисленные растения и статуэтки из металла, которые были неотъемлемым атрибутом любого удракийского интерьера, диваны обложили горы подушек, шарообразные лампы заменили роскошные ажурные люстры — словом, все было сделано для того, чтобы искоренить отпечаток чужеземцев из этих стен.

Первый ужин в новом доме также прошел по всем удракийским традициям: сытные мясные блюда, множество специй, терпкое вино для Каи и Гёкхана и крепкий чай для Карстена — отец семейства словно брезговал одной мыслью о том, в какой дом они попали, и пытался насквозь пропитать его удракийским духом.

На утро Гёкхан покинул дом, воодушевленный фактом вступления на новую должность, а Кая тут же приступила к тому, чтобы построить прислугу и разъяснить им новые порядки, господствующие на новом месте. Работу выполнять безукоризненно, господина не гневать, госпожу не подводить — тут все по-старому; но она также рассказала и про то, что теперь им, столь великодушно помилованным Империей, стоило держать ухо востро и вести себя как никогда подобающе, помнить о своем положении и знать свое место, ведь на границе с зоной интернирования, под наблюдательным глазом майора Орхана, им точно не будет поблажек.

И пока Кая была занята наведением порядка, ее восьмилетний сын прозябал в скуке и бездельи. Поскольку переезд только случился, к мальчику учителя сегодня не пришли, а новыми друзьями он обзавестись еще не успел, поэтому и делать ему было нечего.

Борьба со скукой и поиск развлечений начался для Карстена во дворе. Отвязавшись от служанки, которую после перехватила мать, мальчик выбежал на улицу и взялся за исследование нового места.

Первой его внимание привлекла беседка — самый крупный объект во дворе. Деревянная, с изогнутой крышей, по бокам которой свисали звенящие металлические кисточки — такой конструкции он еще не видел. Вскарабкавшись на лавочку и одной рукой удерживаясь за деревянную опору, которая поддерживала крышу беседки, Карстен дотянулся до них рукой и принялся перебирать блестящие кисточки, и голубые глаза мальчика тут же округлились от изумления. Кисточки зашелестели, зазвенели, прямо как колыбельная музыка, которую мама включала ему раньше, когда он был еще совсем маленьким.

Впрочем, этим штуковинам не удалось занять его надолго. Уже через пару минут он спрыгнул со скамейки, выбежал из беседки и понесся к следующей манящей вещице — качеле, которая, ожидаемо, тоже не смогла завлечь его она долго. А ничего другого больше и не оставалось: только две ивы, да кусты по периметру забора.

Именно с последних он и решил продолжить свои поиски. Прошелся от края до края, попутно захватывая и обрывая рукой листья, затем вернулся обратно, и так обошел их еще несколько раз — пока не заметил в одном кусте расщелину, при виде которой его глаза коварно, как только вообще могли у ребенка, сверкнули. Поджав губы, он воровато огляделся по сторонам и, поняв, что остался совсем один, проскользнув в дырку, царапаясь о ветки и недовольно шипя. Как ни странно, но за кустом не оказалось ничего такого интересного: только забор, за забором — лес, а в лесу…

В лесу — тропинка.

Карстен припал к железным прутьям, пристально вглядываясь вдаль. Никого нам не было, только птицы щебетались о чем-то между собой; а вот протоптанная дорожка, ведущая в неизвестном направлении, за собой так и манила. Мальчик стал думать: с одной стороны, отец его сильно наругает, если он хоть шаг сделает за территорию дома, а с другой, его ведь дома нет, он и не узнает… В общем, должно взвешивать не пришлось, и Карстен тут же юркнул в щель.

Ребенку, который родился и вырос на засушливой, почти полностью лишенной природной зелени и живности Удракии, а затем провел десять месяцев в центре крупного мегаполиса, что весьма неторопливо отстраивался после войны, настоящий лес казался чем-то по-настоящему сказочным и завораживающим, точно это был приятный, о котором он, проснувшись, непременно расскажет своей няне. Под ногами — звонкий хруст веток и опавших листьев, над головой — шум веток и щебет птиц, снующих с сучка на сучок. Мимо пролетела бабочка: ярко-желтая, изящная, и полностью заворожила собой Карстена. Он никогда прежде не видел их — и поэтому тут же решил за ней погнаться. Ход мысли его был таков: если получится ее поймать, он сможет ее хорошенько рассмотреть и, если она окажется доброй и ласковой, забрать домой, совсем как кошку. Однако бабочка оказалась быстрее и проворнее, чем он ожидал. Летела она слишком быстро, что Карстен едва поспевал за ней, а когда его рука только-только начала дотягиваться до нее, она тут же взмыла вверх и спряталась среди деревьев. Мальчик изумленно выдохнул, поднимая голову кверху, и только он собрался остановиться, как вдруг — земля словно ушла из-под ног, все вокруг перевернулось, и он почувствовал сильный удар.

Карстен очутился на земле, под лучами палящего солнца, а над головой у него свисал ехидный земной выступ, увидев который, он сразу понял, что упал с обрыва. Высота была несущественная, однако он все же нехило приложился о землю бедром. Мышца заныла, кожа запекла; приподнявшись и перевернувшись на бок, он обнаружил, что разорвал штанину и ободрал ногу. Несущественно, но весьма неприятно. Мама убьет его, если узнает, как это случилось. Надо сказать, что он упал с качели — точно! — а еще лучше будет поспешить вернуться домой. Карстен встал, постанывая от боли, и отряхнулся, и только собирался подняться обратно, как вдруг увидел вдалеке забор, высокий-высокий, с колючей проволокой сверху, за которым выстроились дома. Помнится, мама говорила ему как раз перед переездом, что здесь неподалеку на своей огороженной территории живут фермеры. Она говорила не приближаться к ним, но… Не будет ведь ничего страшного, если он быстренько пробежится туда, глянет одним глазком и вернется обратно, верно?

Приближаясь к этому загадочному поселению, Карстен все отчетливее мог слышать звуки, которые доносились оттуда: они были негромкие, но четко давали понять, что жизнь там шла своим чередом. Где-то что-то стучало, подавали голос машинные моторы — тут, возле забора, домов было не так много, однако уже тут слышалась людская возня. А потом Карстен вдруг увидел за забором мальчика. Сидя на земле с подтянутыми к груди ногами, он скучающе, как-то печально и задумчиво смотрел вдаль, даже не замечая — а быть может, осознанно игнорируя — его появление.

— Привет! — бодро поздоровался Карстен и широкими шагами приблизился к забору. Мальчик (к слову, тот был старше его на года так два) ему никак не ответил, только потупил взгляд в землю и угрюмо поджал губы, натягивая на лицо черный потрепанный берет, и тем самым немало озадачил Карстена своим недружелюбным настроем. Он оставился рядом с забором, растерянно хлопая глазами, и принялся разглядывать молчаливого незнакомца, потому как тот с первых секунд показался ему весьма странным.

Первым, что бросилось в глаза, было то, что этот мальчик не принадлежал к удракийской расе: он был чистокровным жителем Рейениса, с бледной желтоватой кожей, острыми ушами и местами торчащими из-под берета угольными волосами — совсем, как слуги в доме его родителей. И хотя Карстен не видел его лица, он вполне мог предположить, что у него были такие же узкие, темные глаза, как и у остальных людей Рейениса. Одет же этот мальчик был весьма бедно: на ногах у него были грязные, потрепанные кроссовки, мешковатые коричневые штаны с заплаткой на колене, черная кофта, на которую налипла пыль и — самое яркое, что бросалось в глаза, — желтая повязка на левой руке. Такая же, как и у слуг в его доме. Всех людей Рейениса помечали такими, чтобы их сразу же можно было выцеплять из толпы невооруженным взглядом, даже в темноте или толкучке.

Похоже, фермеры жили не так уж и сладко.

— Эй, — снова окликнул Карстен, когда тот продолжал молчать и не двигаться, — ты что, игнорируешь меня? — В ответ — снова молчание. — Э-э-эй!

— Да что ты хочешь?! — раздраженно выпалил мальчик, взвившись на месте и вытаращившись на него блестящими от гнева глазами, да так неожиданно, что Карстен невольно вздрогнул отшатнувшись. Рейениец явно был не в духе, но он решил не оставлять попыток к нему подступиться.

— Меня зовут Карстен, — представился он с широкой улыбкой. — А тебя?

— Меня зовут Шин, а ты катись отсюда подальше!

— Да чего ты так кричишь?!

— Ты меня плохо понял? Свали отсюда!

Карстен оказался растерянным из-за такой бурной негативной реакции. В чем же было дело, что же он такого сделал, что тот так разозлился? Он ведь просто подошел к нему… Наверное, нужно было его как-то приободрить. Не то, чтобы Карстен уж слишком волновался о своем новом знакомом, но… Помня отца, он очень не любил, когда люди пребывали в дурном расположении духа.

— Ты злишься, потому что тебе не с кем поиграть? Выходи ко мне, я…

— Ты что, с ума сошел?! Как я пролезу, тут же колючки! Да и вообще… Меня убьют, если узнают, что я вышел за забор!

— Твои мама и папа тебе тоже не разрешают уходить из дома?

— У меня нет мамы и папы. Мне просто нельзя.

Карстен весь помрачнел. Должно быть, тяжело это, жить без родителей, рассуждал он. Но с другой стороны, ведь если так посудить, то кто, кроме них, мог запретить ему что-то делать?

— Как это, нельзя? Неужели фермеры такие строгие?

— Какие еще фермеры? — недоумевающе нахмурился Шин.

— Ну, моя мама говорит, что у вас там все фермеры, — Карстен пожал плечами. — И что вы оградили свою деревню забором, чтобы никто не тревожил ваш урожай.

— Вот же бред! Никакие мы не фермеры…

— А кто вы тогда? — оборвал он. — Почему сидите за забором?

— Потому что мы — рейенийцы, подданные доброго короля Гирина, которого вы убили.

— Мы?

— Вы, — категорично выплюнул Шин. — Вы все жестокие монстры и тираны. Из-за вас у меня нет родителей, а все остальные живут в гетто, словно скот в загоне!

Карстен ничего не понимал, почему он так говорит, почему именно «вы»? Ему всего восемь лет — что он мог сделать? А мама и папа… Они бы никогда так не поступили. Да, его отец военный, но он ведь просто уничтожает умунту — негодяев, которые сражаются с его родиной, разве не так, разве это неправильно?

— О чем ты говоришь? — пробормотал Карстен, поморщившись и помявшись на месте.

— Ты знаешь, о чем я говорю! — выплюнул Шин. — Все вы, удракийские ублюдки, одинаковые! Считаете всех вокруг ниже себя и относитесь, как к своим рабам! Но вы вам не какие-то вещи! Клянусь, однажды я выйду отсюда и убью вас всех!

Он кричал, а Карстен ничего не понимал. Он ведь… Никогда не думал о других людях плохо. Всех уважал, относился доброжелательно — так в чем же он провинился?

— Шин…

— Свали отсюда! Свали, или я позову охрану! Посмотрим, что сделают твои родители, когда узнают, с каким отбросом вы водишься…

Карстен сдавленно сглотнул. Внутри что-то неприятно сжалось, он чувствовал себя так, словно его только что отчитал отец, словно… Он был в чем-то виноват. Наверное, это произошло из-за того, что Шин на него очень сильно разозлился; а почему, он так понять и не смог. Наверное, ему все же стоило уйти.

Тяжело вздохнув, он развернулся и побрел обратно в сторону леса. Хотя мысль о новом знакомом теперь не выходила из его головы.

***</p>

Вернувшись домой, Карстен мигом проскочил в свою комнату и, к собственной удаче, остался незамеченным. Быстро переодел штаны, выкинув порванные в мусоропровод, и, когда к нему заявилась служанка с вопросом о том, где он пропадал, сказал, что лазил во дворе. Та тогда как-то подозрительно на него посмотрела, будто бы сомневалась в правдивости его слов, но и предъявить ничего не могла: не положено. До полудня Карстен просидел в своей комнате, балуясь мультиками и книжками и переставляя на полке коллекционные фигурки животных, а затем, когда мать позвала его обедать, спустился за стол. Слуги, как и всегда, наготовили несметное количество блюд, из которых он съел бы даже и одного, а мать сходу принялась расспрашивать о всяком: как ему дом, как настроение, и все в таком ключе. Потом она сообщила, что на выходных отец устроит в их доме праздник, куда придут его сослуживцы со своими семьями и где он сможет поиграть с другими детьми и завести себе новых друзей.

Однако Карстена сейчас волновали совершенно другие вещи.

— Мама, а можно я у тебя кое-что спрошу? — обратился он, воткнув вилку в кусок мяса на тарелке, и выжидающе посмотрел на нее, а она тут же позволительно кивнула. — А кто такие умунту?

— Странные у тебя вопросы, Карстен… Будто бы ты не знаешь. Умунту — это очень плохие люди, коварные и подлые создания, которые отказываются покориться нашей Великой Империи и признать ее власть. Они убивают наших солдат, уничтожают наши корабли и порочат имя нашей страны и великой правящей династии.

— А слуги в нашем доме — тоже умунту? Даже Ила?

Кая замерла и с трудом смогла проглотить недожеванный как следует кусок. Она была совершенно не готова к тому, что Карстен задаст такой вопрос именно сейчас: в таком возрасте, в такое время, в такой период… Кажется ведь, он с рождения рос вот так, а идеология великого философа Яшара господствовала в Империи на протяжении стольких веков, и не было иных альтернатив; но все же Кае казалось, что ему пока рано узнавать всю правду, ведь дети хрупкие и нежные, точно цветочные лепестки, а мир губительно суров для них. Она хорошо помнила себя в этом возрасте, когда одним утром мать позвала ее к себе в спальню, усадила напротив и вывалила все-все: о концлагерях, о каторге, порках и расстрелах, и о многом другом, а потом привела ее в комнату слуг, где на кровати лежал ее личный нянь на кровати с истерзанной плетью спиной, заставила ее смотреть и сказала, что Кая должна уяснить, кто есть умунту и как к ним положено относиться. Она хорошо помнила это, и каждый раз, вспоминая, даже спустя столько лет, вздрагивала с ужасом. Она была слишком юна, и она не хотела бы, чтобы и Карстен познал такую жестокость в таком нежном возрасте.

И все же, когда он спрашивал, она не могла лгать. Быть может, если он интересуется, значит, он уже готов?..

— Да, Карстен, — приглушенно протянула Кая, — даже Ила.

— Но почему? — мальчик непонимающе скривился. — Разве она сделала что-то плохое?

— Не сделала. Пока. Но в ней течет та же кровь, что и в тех, кто уже сделала, а значит, она способна на все. Наш народ так велик потому, что в наших жилах течет одна — удракийская — кровь. А умунту — это умунту. Сами звезды предначертали им такую судьбу.

— И поэтому их держат за оградой?

— Да, — пресно опустила Кая и потянулась за стаканом. Как он мог узнать, откуда он мог узнать?.. Неужели ее мальчик вырос?.. — А теперь закроем эту тему. Такие вещи не принято обсуждать за столом, — подвела она и тут же сделала глоток воды. К счастью, Карстен не стал продолжать разговаривать, и до конца дня — особенно, когда пришел отец, — больше не поднимал эту тему, а потом и вовсе, словно позабыл о ней, потому как нашел другие занятия. По крайней мере, именно так считала Кая.

Укладываясь спать, Карстен снова вспомнил о Шине, мальчике за оградой, а потом и о словах матери, и понял, что теперь не понимал совершенно ничего. Раньше он знал лишь то, что умунту — это негодяи, которые непременно должны быть повержены, и исходя из первого второе ему казалось логичным и правильным; пока он не узнал, что умунту называют всех: слуг, даже Илу, и Шина, и остальных, кто не является удракийцем. Но разве они способны на что-то дурное? Разве служанка, которая в детстве его пеленала, купала, которая играла с ним и читала ему сказки на ночь, может убить хоть кого-нибудь? Разве повар, который каждый день готовит им вкуснейшие блюда, которые даже Карстен, несмотря на свой скудный аппетит, может оценить по достоинству, способен взять автомат и пойти истреблять других людей? Разве может девушка, что поливает их клумбы и ухаживает за цветами, словно за своими детьми, сжигать целые деревни и города? Это все… неправильно. Кто же решил, что так должно быть, неужели и впрямь звезды? Но как они понимают, кто плохой, а кто хороший, если все люди одинаковы: у всех есть глаза, уши, нос, рот, руки, ноги…

Карстен долго не мог уснуть, думая о вопросах, на которые найти ответы, в силу возраста, не мог. А когда же догадка о том, кто был истинным злодеем, только-только начала подкрадываться, он уже провалился в сон.

***</p>

На следующий день Карстен снова ускользнул из дома, чтобы снова прийти к ограде, и даже пасмурная, холодная погода, предвещающая грозу, не остановила его от этого. Теперь он по-другому смотрел на этот колючий забор: если же еще вчера он казался вполне логичным атрибутом фермерской жизни, то теперь это, скорее, ужасало и удручало. Однако, как и вчера, за оградой на земле сидел Шин — только на этот раз не так спокойно и неподвижно, а перебирал в руках свой берет, пока мрачным, сверкающим от злобы взглядом сверлил землю, да причем с таким усердием, что Карстену казалось, что он вот-вот разорвет его на две части.

— Это опять я.

Шин раздраженно вздохнул, поднял на него голову, мазнул отстраненный взглядом и снова уткнулся в землю, и только сейчас, подойдя поближе, Карстен с удивлением обнаружил, что на его бледной коже, прямо над бровью, зияла алая ссадина с запекшейся кровью.

— Тебя что, побили? — обеспокоенно спросил он, опускаясь на корточки.

— Да, — прорычал Шин, — меня побили.

Карстен непонимающе похлопал глазами. Признаться, он задал этот вопрос как-то рефлекторно, не подумав, и совершенно точно не ожидал положительного ответа.

— Ты серьезно?

— А я похож на клоуна?! Конечно, серьезно!

— А кто тебя побил? И за что?

— Какая-то женщина, удракийская комендантка… Потому что, — Шин сдавленно сглотнул и подтянул ноги к груди, положив руки на колени, а на них — подбородок, — ей так захотелось.

— А ты что?

— А я что?.. Я рад, что меня хотя бы не выпороли.

— Выпороли? — озадаченно переспросил Карстен. — Но ведь…

— Да-да, я знаю, что ты скажешь! — взвился Шин, резко подняв головы и вытаращившись на него глазами, что горели ненавистью, негодованием, обидой и… сверкали от накативших слез. — Что так не бывает! Ты же вон, как хорошо одет… Твои мамаша и папаша наверняка какие-нибудь знатные богачи, которые целуют тебя в задницу!

— Ну, они и правда богатые, но… Мой папа не самый добрый человек. Он военный, а они все такие строгие… Со мной он обычно не разговаривает, а на маму кричит. А мама…

Карстен остановился и вздохнул. Он не совсем понимал, зачем рассказывает это этому мальчику, который его, вроде как, ненавидит. Наверное, он все же хотел, чтобы тот перестал его ненавидеть и смог стать его другом.

— Мама говорит, что твои люди плохие, потому что они не такие, как мои, но я этого не понимаю. Вы ведь не сделали ничего плохого. Ну, может, кто-то и сделал, но ты, вот, нет, и моя няня тоже, и мой повар тоже… К вам не должны так плохо относиться. Вот если бы ты мог выйти… Тогда все бы поняли, что ты хороший.

Шин скептически покосился на него, задумчиво свел брови к переносице, и Карстену показалось, что его взгляд как-то смягчился, в нем будто возникло одобрение; и все же, оттого менее колким и саркастичным он не стал.

— Но это невозможно, — констатировал Шин. — Даже если я и смогу сбежать, меня поймают, поколотят, выпорют и отправят на каторгу — вот так. И это в лучшем случае…

— Неужели к вам и правда так жестоко относятся?

— Если хочешь, зайди и посмотри, — он опустил это скорее в качестве шутки, но вот Карстен всерьез об этом задумался. Сейчас, больше всего остального, он хотел бы во всем разобраться. Рассказы Шина уже пугали его и натакливали на самые мрачные представления о жизни по ту сторону ограды, и все же, быть может, если он увидит все собственными глазами, так, как оно есть, тогда он разберется: кто герой, а кто злодей; где добро, а где зло?..

— Но как я это сделаю?

— Ты что, подумал, что я серьезно?

— Ну, да, — Карстен пожал плечами. — Если все и правда так плохо, то… Я придумаю что-нибудь, чтобы вам стало лучше.

— Тоже мне, — фыркнул Шин. — Что ты можешь?

— Мой папа капитан, а моя мама госпожа. Они могут командовать людьми, и если они скажут, чтобы все было по-другому, то так оно и будет.

— Это бред.

— Это не бред! Честно, я обещаю тебе!

Шин недоверчиво скривился и начал усердно размышлять. Конечно, он верил ему неохотно, сомневался в нем, и злился, и после вчерашних слов матери Карстену был понятен его гнев: ну как же можно сердиться, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал?

— Если ты так хочешь, — протянул он, выпрямляя ноги и закидывая одну на другую, — то ладно. Я придумаю, как тебе пролезть сюда. Приходи сюда завтра в двенадцать.

— В двенадцать я не могу. Ко мне придут учителя, а потом я буду обедать.

— Ну, а в три часа сможешь?

— В три часа… В три часа смогу, — Карстен кивнул.

— Хорошо, а теперь иди. Мне тоже пора. Скоро будет дождь.

Шин резко подскочил и без всяких лишних слов убежал, а Карстену оставалось только последовать его примеру.

По возвращению домой его побег, как и вчера, остался незамеченным. Остаток дня прошел относительно спокойно, если не считать, конечно, волнения, что охватило его в ожидании грядущего для настолько, что Карстену иногда приходилось вскакивать с места и нарезать круги по комнате, потому как смирно сидеть, будучи в таком напряжении, он не мог. Заснул он тоже с большим трудом, ибо громкий стук собственного сердца не давал ему сделать это очень долго, а потом ему снился все тот же лес, забор и Шин.

Утром он поднялся так рано и настолько преисполненный бодростью, что даже решил позавтракать: просто он не знал, куда еще себя деть. Мать, которая заметила его непривычно неуемный аппетит, конечно же, удивилась и первым делом спросила, с чего вдруг он решил так много съесть, на что Карстен ответил что-то по типу того, что ему снилось очень много вкусной еды и от этого он проголодался еще до того, как проснулся. Потом к нему пришли учителя и прозанимались с ним до полудня. Карстену ужасно сложно было сосредоточиться хотя бы на чем-нибудь, он то и дело витал в облаках, за что получил выговор от учителя литературы; но все-таки эту «пытку» он выдержал, после чего наступил обед, а затем слуги принялись за уборку стола и посуды, а мать ушла к себе немного подремать. Итак, Карстен вновь остался без надзора взрослых, и ближе к трем поспешил на прежнее место.

В лесу пахло дождем, а земля была сырой и утопала под ногами, местами даже липла к ботинкам, да еще и комары повылазили и кругом противно жужжали, но Карстен на все это не обращал внимания — он лишь смешил к злополучной ограде.

Когда Карстен пришел туда, Шин уже ждал его.

— А я думал, ты испугаешься и не придешь, — снисходительно, в привычной манере, прокомментировал он. За спиной у него стояла лопата, воткнутая в землю, а в руках он держал одежду. — Вот, — Шин протянул ее через забор, — переоденься.

Карстен кивнул, но сначала решил бегло изучить предоставленную одежду: мешковатые штаны, майка, черная кофта на молнии с большим капюшоном, вся в катышках и налипшей пыли, кепка с длинным козырьком, и, конечно же, желтая повязка.

— Не высовывай руки и не показывай лицо, — проговорил Шин, пока Карстен принялся торопливо переодеваться. — Если поймут, что ты удракиец, будут огромные проблемы.

— Хорошо, — тот кивнул. — Но как я попаду внутрь?

— Я сделал подкоп. Переползешь под забором.

— Но там же грязь…

— Пф, неженка, — Шин закатил глаза. — Думал, я тебя сюда по ковровой дорожке приведу? Привыкай, у нас жизнь не веселая. Ну, ты все, давай, полезай…

Карстену пришлось натянуть рукава на руки и зажать пальцами, чтобы не замарать ладони в грязи, а потом изо всех сил прижаться к земле, чтобы протиснуться. Кое-как, извиваясь под металлическим основанием забора, он все же смог протиснуться внутрь. Шин помог ему подняться, протянул руку, и Карстен, отряхнувшись, тут же поправил кепку и набросил на голову капюшон, а затем, спрятав смуглые руки в карманы, произнес:

— И что теперь?

— Пройдемся чуть-чуть, и ты вернешься обратно, — сказал Шин, и поманил его вслед за собой, вглубь гетто: туда, где стояли дома. — Ну же, давай, не стой столбом…

Едва они отошли от забора на достаточное расстояние, оказавшись в сердце жизни за оградой, и перед Карстеном тут же предстала печальная, гнетущая и даже, пожалуй, пугающая картина. Все вокруг было грязно-серым, совершенно бесцветным и безрадостным, словно кто-то высосал все краски, оставив лишь черный, белый да коричневый и производные оттенки, такие же угрюмые и тоскливые — даже небо, будто бы только здесь, затянулось хмурыми свинцовыми тучами, сквозь которые и луч солнца не мог пробиться.

Дороги тут были полуразрушенные, только куски асфальта местами торчали, их покрывали глубокие мутные лужи, в которых валялись какие-то помои, мусор и ошметки, дома были одноэтажные, ветхие, из кирпича да какой-то дешевой черепицы на крышах, все облезлые, облупленные, криво-косо оштукатуренные и покрашенные. Нигде даже забора не было: крыльцо каждого дома выходило сразу на улицу, а сами дома словно были налеплены в кучу, тесно прижимаясь друг к другу, словно им действительно не хватало места.

Еще одной особенностью, на которую Карстен сходу обратил внимание, было полное отсутствие на окнах жалюзи, штор или хотя бы полупрозрачных занавесок: с улицы можно было четко и тщательно рассмотреть все, что происходило внутри. Казалось, так было сделано нарочно, чтобы никто уж точно не мог ничего скрыть. У Карстена мурашки прошлись по спине, когда он представил что жил бы вот так: хронически у всех на обозрении. Никакого личного пространства и уединения — жуть. Даже когда он был совсем маленьким, слугам не дозволялось входить в его комнату без его согласия, а тут уж…

Еще повсюду висели камеры, они были на каждом углу, то и дело крутились во всевозможные стороны и напичканы были целыми оравами: тут бы и муха не пролетела незамеченной, не то что человек не прошел бы.

Людей было немного, ходили по улицам в основном старики и дети, но даже они были чем-то заняты: кто-то что-то тащил, кто-то куда-то бежал — в общем, деятельность так и бурлила. И все они были одеты совсем бедно, грязные, худые, побитые, с несчастными, угрюмыми лицами, будто ненавидели весь мир. Впрочем, может так оно и было?..