Глава 4 (62). Незнакомый потолок (1/2)
«Говорят, есть такая связь на свете, что не важно, сколько раз ты ее разрываешь, — вы все равно встретитесь».
Китайская пословица</p>
Янтарные глаза, спрятанные под выбившимися из общей копны волос прядями, лихорадочно бегают вокруг и натыкаются лишь на всестороннее осуждение и презрение. Присяжные смотрят на нее мрачными, полными язвительной снисходительности взглядами, а Карла Галлагер затравленно смотрит в пол, изредка смахивая несуществующие слезы, и в тени ее ладони мелькает ехидная ухмылка.
— Прошу всех встать! Суд идет.
Голос секретарши выдернул ее из этого состоянии прострации, словно из-под толщи воды. Последовал неритмичный стук каблуков; но Марселла не поднялась, продолжая сидеть на скамье подсудимого, и проводила судью потерянным опустошенным взглядом. Один мрачный вид этого тучного мужчины с неприглядной залысиной говорил сам за себя. Да что там: все здесь кричало о том, что она виновна. Легковерные присяжные, продажный адвокат, прокурор, судья — все они пали под ложью ее матери.
— Провозглашается приговор именем единого королевства Немекроны, — басистый голос судьи прозвучал словно гром среди ясного неба. — Руководствуясь статьями сто двадцать пятой, сто тридцать первой и сто семьдесят третьей* Уголовного кодекса единого королевства Немекроны, суд приговорил Марселлу Галлагер признать виновной по статьям сто двадцать пятой и сто семьдесят третьей Уголовного кодекса и, по ходатайству защиты и результатам судебно-психиатрической экспертизы, признать невменяемой и назначить принудительное лечение в психиатрической больнице. Прошу садиться.
Она готова была поклясться: ее собственное сердце грохотало громче, чем обувь, стулья и шепот присяжных. «Признать виновной… — вторил голос в голове. — Признать виновной… Признать виной… Признать виновной…» Марселла тяжело вздохнула и подняла стеклянный взгляд на Карлу. На лице женщины, в ее подлых, искрящихся от презрения глазах не осталось и намека на жертвенность: лишь животное удовольствие от собственной победы. Только что она окончательно вычеркнула из своей жизни самую большую и неисправимую ошибку. Марселла сжала кулаки и поджала губы. Если бы не зелья, подавляющие магию, она бы вырвалась из этой клетки и не постеснялась бы добить мать здесь и сейчас.
— Подсудимая, встаньте. — Марселла была безмерно благодарна собственному телу, что оно реагировало быстрее, чем ее воспаленный мозг. — Приговор вам понятен?
«Признать виновной…»
Если бы она могла, голову оторвала бы этому продажному лысеющему подонку.
— Предельно, — прохрипела она, презрительно прищурив глаза.
— Есть ли вам, что сказать напоследок?
Марселла мазнула по залу суда затравленным взглядом и нахмурилась. Мысли блуждали где-то между «Горите вы все синим пламенем!» и «Почему вы не верите мне, почему так презираете меня?!», но ни одна из них не казалась правильной. Однако и уйти беззвучно Марселла не могла — нет, она должна уходить так, чтобы все помнили и страшились того дня, когда она вернется. Взгляд сам зацепился за выжидающее лицо матери. Карле, казалось, действительно было интересно, что она скажет; и все-таки, в ее глазах плескалась насмешка. Думает, будто победила. Думает, будто все закончено…
— Да, — пресно выдавила Марселла и, растянув губы в нервной, даже безумной улыбке (и все-таки, предательские слезы пробивались сквозь эту гримасу), припала к решетке, глядя на мать непроницаемым, сверкающим, словно сталь ножа и языки пламени, взглядом. — В один день я выйду на свободу, — процедила она, готовая захлебнуться ядом собственных слов, — и закончу то, что не успела сейчас. А ты, главное, помни.
Присяжные возмущенно загудели, и даже настойчивые удары молотком и требования судьи не смогли их утихомирить. Всякое высокомерие и язвительную пренебрежительность из Карлы выбило тотчас — и женщина сделалась бледнее бумаги, смотря на дочь с самым что ни на есть подлинным, животным страхом.
Марселла знала: она будет помнить.
И она бы так и продолжила с упоением разглядывать вытянувшееся в ужасе лицо матери, если бы картина перед глазами не поплыла, сменяясь беспросветной мглой, а голоса людей, смешавшиеся в неразличимый рокот, — треском пламени и грохотом взрывов. Расползающийся силуэт бомбы, собственные окровавленные руки, выставленные вперед, огненный белоснежный щит — момент погибели.
Или же?..
***</p>
Джоанна распахнула глаза и издала рваный сдавленный вздох. Кровь прилила к вискам и пульсировала так громко, что заглушала даже собственное дыхание. Перед глазами — черный незнакомый потолок. На языке — привкус крови и сладко-горького осознания, что даже в этот раз она сумела выжить.
Марселла Галлагер давным-давно мертва, а что мертво, умереть не может.
Незнакомый потолок, приглушенный желтый свет, одинокая жесткая койка и маленький обшарпанный туалет в углу комнаты-каморки. Джоанна зажмурилась и напрягла память. Чудо помогло ей сбежать от смерти — снова. Затем — могильная пустота. На гудящих руках тлеет ощущение чьих-то грубых сильных прикосновений. Дальше, дальше, вспоминать дальше… Он прижимает ее к себе, бормоча что-то о том, что все будет хорошо, а перед глазами — все тебе же черные стены и черный потолок.
Удракийцы.
Джоанна резко подскочила с койки, за что тут же поплатилась головокружением и судорогой в ноге, но даже это не умалило ее упрямого желания подняться. Нет, нет, нет, она не могла!.. Джоанна, стиснув зубы от боли в голени и подкатившей тошноты (все эти незначительные неудобства она решила проигнорировать), поднялась и метнулась к железной двери. Дернула за ручку — закрыто.
— Дерьмо, дерьмо, дерьмо!.. — бормотала Лиггер и мысленно удивлялась тому, настолько хриплым и осевшим был ее собственный голос.
Покинувшие ее еще на поле боя силы стремительно подходили к концу, но она продолжала упрямо дергать ручку, готовая вырвать ее с корнем. Расплавить, выбить — она прорвется любой ценой. Только бы не закончить вот так…
Дверь резко отворилась, и Джоанна почти набросилась на вошедшего удракийского солдата, если бы собственное тело не решил предать ее в последний момент. Замахнувшись разгоряченной ладонью, она, подбиваемая резким приступом головокружения, вместо того, чтобы ударить, безвольно подалась вперед, упав на удракийца. Столкновение с твердым нагрудником отозвалось неприятным жжением на щеке. Солдат грубо схватил ее за плечо и, не жалея силы, швырнул на пол. Для ее истощенного тела это стало последней каплей: перевернувшись на четвереньки, Джоанна вырвала, дрожа не то от страха, не то от злости — на Империю, на собственную слабость, на саму себя. Когда дело было закончено, Лиггер почувствовала горький вязкий запах рвоты и тут же отшатнулась от нее, судорожно кашляя.
— Жалкое зрелище, — презрительно выплюнул охранник, глядя на нее сверху вниз. — Даже смотреть противно.
Еще одного удара ее тело не выдержало бы — Джоанна предусмотрительно проигнорировала его брезгливый комментарий и лишь требовательно выпалила:
— Куда вы везете меня?!
— Туда, где таким отбросам, как ты, и место, — пренебрежительно опустил охранник и, не говорят больше ни слова, удалился за дверь, заперев ее напоследок.
Лязг замка еще долго стоял в ушах, наконец-таки заглушая настойчивый стук собственного сердца. Джоанна не знала, сколько еще времени она просидела на полу, борясь то с головокружением, то с болью в копчике, иррадиирующей после того, как охранник повалил ее на пол, то с гудящей слабостью по всем теле. От запаха собственной рвоты тошнило с новой силой, но внутри уже ничего не осталось, чтобы вырвать. Возможно, если бы ее рвало и рвало, и рвало, и рвало… рано или поздно со всей этой желчью вышел бы и тяжелый ком, сдавливающий грудь. Не то страх, не то злость, не то жалость самой к себе — Джоанна не могла сказать, было ли это чем-то всего перечисленного, или же всем сразу.
Она сдалась, потому что устала. Потому что ей попросту осточертела такая никчемная жизнь. Но даже в этот раз ей не повезло: смерть пощадила ее и обошла стороной, вместо этого позволив подобрать ее удракийцам. Что они теперь с ней сделают? Вероятно, ничего, ведь она — никто. Пустое место. Кочующая тень. У нее нет будущего, да и прошлого, по правде говоря, тоже.
Марселла Галлагер давным-давно мертва. Джоанна Лиггер продолжает влачить свое жалкое существование.
Остаток своих дней она, вероятно, проведет на каторге, или в тюрьме, или станет подопытным объектом каких-нибудь безумных удракийских опытов. Джоанна беззвучно рассмеялась. Вкус никотина сейчас ощущался жизненно необходимым.
Лиггер тяжело вздохнула и придвинулась к стене, опираясь спиной на холодный твердый металл. Интересно, как долго она проспала? Как далеко они уже увезли ее? Куда они увезли ее? В это тесной каморке ведь даже окон не было — ничего не узнаешь. А что случилось в Пепельной пустоши? Выстояли ли они против армии Империи? Вряд ли. Их было слишком мало, чтобы сделать хоть что-нибудь. Выжил ли кто-то? Погиб ли кто-то? Вспоминает ли о ней кто-то? Как он?
Джоанна зашипела и подтянула ноги к груди, уткнувшись лицом в колени и накрыв голову руками. Только-только осевшая горечь снова пробила позвоночник, вырываясь рваным всхлипом.
«Пока я рядом, ничего страшного не случится».
Он был прав. Но это больше не имело абсолютно никакого смысла. Пора забыть о нем. Пора забыть обо всем. Пора уже наконец-то прекратить упрямиться. Пора перестать цепляться. Бежать, бежать, бежать — не спотыкаться, не останавливаться.
Слезы хлынули сами, вымывая вместе с собой остатки сил. Джоанна не заметила, как снова провалилась в тревожный сон.
***</p>
Горные зимы всегда были суровыми и зубодробительно-морозными, сопровождающиеся тяжелым воем вьюги и треском обледенелых сосен. Снег пушистыми хлопьями ложился на землю, которую и без того покрывали полуметровыми сугробы. Маленькой озорнице в абсурдно тучном зимнем комбинезоне они доставали почти до шеи, и одним неосторожным движением она могла заживо похоронить себя в продроглом белоснежном ковре. Впрочем, ее гиперактивности это нисколько не умаляло, и девочка — полу-эльфийка с легкими, как пух, пшеничными волосами и ясными, как закатное небо, золотыми глазами — продолжала упрямо продвигаться сквозь зимние насыпи, неуклюже разгребая руками снег и то и дело воровато оглядываясь. Бабушка была совсем рядом, с завидной скоростью и проворностью пробираясь сквозь сугробы.
— Марселла-а-а! Шапка! Быстро надень шапку!
Девочка захихикала и тут же нырнула под снег, со злодейским коварством размышляя о том, как сильно бабушка испугается.
— Марселла! Марселла!
Скрип шагов раздался совсем рядом, и девочка с криком вынырнула из-под снега, набросившись на бабушку со звероподобным рыком. Тара вздрогнула, испуганно ахнула, но все же поймала внучку цепкими руками.
— Попалась! — воскликнула Марселла, хватая бабушку за ноги. Женщина недовольно покачала головой.
— Бесстыдница, — тем не менее, в голосе Тары не было и намека на злость. — Заставляешь старую женщину носиться по лесу, как угорелую…
— Ты не старая! — заявила Марселла, подняв на нее хмурый взгляд. — Я знаю, что тебе только пятьдесят два! Это еще молодость.
— Такая маленькая, а уже все знаешь… — Тара усмехнулась, отряхивая капюшон внучки от снегу. — Кроме того, что в такой мороз нужно носить шапку, иначе застудишь голову и уши…
Женщина натянула на голову девочки меховой колпачок, и та недовольно насупилась. И все же, больше заботливой бабушке она не препятствовала.
— Не замерзну, — хмыкнула маленькая Марселла, вырвалась из объятий Тары и сделала шаг назад. — Смотри, как я умею.
Девочка сняла рукавицу, сунула в карман и, тяжело вздохнув, щелкнула пальцами — ничего. Бабушка скептически нахмурилась.
— Сейчас-сейчас…
Марселла продолжала щелкать пальчиками до тех пор, пока с них не слетела слабая искра.
— Ты видела?!
Тара изумленно вскинула брови; но девочка на этом не успокоилась. Все щелкала и щелкала, раздраженно встряхивая рукой, и наконец на ладони вспыхнуло пламя. Бледное, дрожащее, совсем слабое и еле заметное; но Марселла выглядела этим по-настоящему гордой.
— Видишь, видишь? — нетерпеливо затараторила она, чуть ли не подпрыгивая на месте. — Я колдунья огня!
Тара улыбнулась, потрепав внучку по голове.
— Это называется «пирокинетик», солнышко.
— Круто, да? — Марселла погасила огонь и надела рукавицы, отряхнувшись от ощущения жара на ладони.
— Очень, — бабушка рассмеялась и задорно протянула и бодро взмахнула кулаком. — Теперь ты сможешь задать трепку тем соседским засранцам, которые крадут у нас сливы летом.
Девочка решительно сверкнула глазами и кивнула головой. Во всем этом именно идея задать кому-то трепку показалась особенно заманчивой.
***</p>
Скудные пайки из холодного чая, вязкого, как клей, фиолетового риса и обломка подсушенного хлеба стали для Джоанны единственным, за неимением альтернативы, ориентиром во времени. Три пайка — предположительно сутки, тянущиеся настолько мучительно медленно, что ей в какой-то момент начало казаться, что она вот-вот окончательно сойдет с ума. Удержаться на плаву помог только новый охранник, сменивший своего угрюмого предшественника после второго пайка и оказавшийся на редкость разговорчивым. Подав Джоанне третий паек, он терпеливо выслушал всю ее бессвязную, вызванную то ли жуткой скукой, то ли бескрайним отчаянием, болтовню и даже ответил на кое-какие вопросы. Так, Лиггер выяснила, что сейчас находится на космическом корабле, где, помимо нее, находится еще несколько десятков военнопленных, и всех их везут в Иггаззирскую тюрьму, расположенную в какой-то там солнечной системе, название которой вылетело из головы в ту же секунду, как было озвучено. Путь до тюрьмы по космическим меркам лежал недолгий: всего-то два дня.
Два дня самородного ужаса и безумия. Два дня в тесной вонючей каморке. Два дня отвратительнейшей еды. Два дня наедине с собой — самое страшное испытание за всю ее жизнь. И все же, два дня, в конце концов, подошли к своему завершению. У Джоанны было время ровно до четверного пайка, чтобы в полной мере осознать, в насколько глубокую задницу жизнь забросила ее на этот раз, и начать думать, как отсюда выбраться.
Через весьма непродолжительное после четвертого пайка время корабль состыковался, приземлившись на твердую поверхность, и охранник открыл дверь, обронив пресное «прибыли». Надев на Джоанну наручники, вывел из камеры-каморки и повел за собой по черному коридору, подсвеченному бледным желтоватым светом. Все вокруг казалось абсолютно одинаковым.
Джоанна спустилась по трапу и оказалась в просторном — да что там: по размерам он был, скорее, маленький стадион в какой-нибудь деревеньке — ангаре. Здесь было уже посветлее, несмотря на то, что все вокруг оставалось черным-черным, с разбросанными редкими вкраплениями красного. На одной из стен тяжелым полотном висел большой удракийский флаг. Джоанна сделала несколько шагов вперед и остановилась, растерянно оглядываясь по сторонам. Все в этой комнате, кроме нескольких кораблей-гигантов, выстроившихся в стройный ряд, казалось до безобразия мелким и невзрачным. Военнопленных было много, и, по всей видимости, собрали их не только с немекроны. Зеленые, голубые, смуглые, хвостатые, рогатые, с абсурдно большими ушами, покрытые чешуей, имеющие не одну пару глаз — разнообразие космических рас цвело и пахло. Джоанна посмотрела наверх: через тонкую полоску стекла открывался вид на бездонный угольный космос с россыпью далеких звезд. Неужели все это она видит и проживает наяву? Настоящее чудо — так она думала, пока снова не опустила взгляд, наткнувшись на удракийские знамена. Горело бы такое чудо синим пламенем. Если бы она знала, при каких обстоятельствах ей удастся повидать космические долины, ни за что бы этого не пожелала. И все же, сердце предательски замерло, когда она, неуместно восхищенная, снова подняла глаза.
Грубый толчок в плечо, тем не менее, заставил ее спуститься на землю.