Глава 21 (47). Объявление войны (1/2)
Кармен пришла в спальню принцессы на следующее же утро и выразила стальную готовность выступить на всю Империю, и уже к вечеру, когда в Окулусе тем временем царила бы ночь, они должны были начать трансляцию. Королева не рассчитывала начать так скоро, но Каспер сказал, что ему потребуется меньше часа, чтобы разобраться с системой защиты Башней — тем более, что с последнего случая он значительно продвинулся в своих навыках взлома, — и сделал вывод, что чем скорее Кармен и Церен выступят, тем будет лучше. На том и сошлись.
Затем разнервированную принцессу ожидал завтрак в компании Алиссы. Пока Витте охотно поглощала пресные армейские оладья, Церен лениво возила по тарелке отрезанный кусочек и задумчиво смотрела в пустоту. Волнение захлестнуло ее настолько, что в горло и крошка не полезла бы.
— Почему не ешь? — спросила Алисса, проглотив свой кусок.
— Аппетита нет, — Церен усердно старалась не выдавать своего напряжения, но от глаз Витте это не скрылось.
— Тебе надо поесть, — настойчиво добавила она и обеспокоенно протянула: — Что-то случилось?
— Ничего необычного, — принцесса пожала плечами и подняла взгляд на Алиссу. Зеленые глаза эльфийки пытливо и взволнованно прожигали ее, и под этой непробиваемой настойчивостью Церен не смогла сдерживаться долго. Снова потупила взгляд, поджала губы, а затем с тяжелым вздохом произнесла: — Вчера на собрании я сказала, что готова обратиться к народу Империи, отыскать полезные союзы и помочь Немекроне в этой войне. Кармен согласилась. А уже сегодня мы должны выступить, и я просто… — она запнулась и устало потерла переносицу. — Я готова, но… я, по правде говоря, боюсь.
Алисса тяжело нахмурилась и неопределенно поморщилась. Внезапно, но она все больше и все сильнее узнала в удракийской принцессе, к которой поначалу относилась с презрением и диким недоверием, саму себя. Ее учили быть сильной и отзывчивой, но Алиссе порой казалось, что всего, что она делает, попросту недостаточно. Она собственную семью защитить не смогла — так что уж говорить об остальных? Однако у Церен были все шансы на то, чтобы привести свои мечты и идеалы в жизнь.
— Это сильное решение, — задумчиво заключила Алисса и заверительно протянула, отставив тарелку и склонишись к Церен: — Уверена, все будет хорошо. Я ведь вижу: ты очень сильная. Просто забудь о страхе и следуй зову своего сердца.
— Но дело-то совсем не во мне, — принцесса покачала головой. — Дело в людях, в бесчисленном количестве невинных, которые страдают незаслуженно. Я хочу им помочь, — воскликнула она. — Прекратить войны и просто дать им мирную, свободную жизнь, и избавить этот мир от жестокости, которую породила моя семья, — ее голос заметно поник под конец фразы, глаза заблестели.
Неуверенность принцессы в себе Алисса почему-то восприняла особенно болезненно, и продолжила гнуть свое:
— И ты сделаешь это. Просто возьми себя в руки и сделай то, что должна, — Алисса накрыла ее ладонь, лежащую на столе, своей, тепло сжав, и Церен легонько вздрогнула, подняв на нее изумленный взгляд. — Если ты правда хочешь этого, у тебя все получится. Ты сделаешь мир лучшим местом, и сама будешь счастлива в нем. — На лице принцессы проскользнула тень немого сомнения, которую Витте тут же постаралась согнать своими словами: — Послушай, — изумруд глаз сверкнул, — я мечтаю о том же. Я хочу, чтобы закончилась эта война, хочу, чтобы люди перестали страдать и гибнуть почем зря, и чтобы… чтобы все это просто прекратилось, — Алисса тяжело вздохнула и опустила горький взгляд в пол, убрав свою руку от руки Церен. — Я потеряла свою семью из-за этой гребаной войны, — грубо выплюнула она, — и я не хочу, чтобы кто-то еще прошел через этот ужас. Поэтому, скажу снова: что бы случилось, я поддержу тебя, — Витте снова подняла на Церен взгляд, преисполненный стальной решимости, — и верю, что все получится.
***</p>
Сумерки уже нависли над Гарнизоном, постепенно передавая бразды правления ночи, а принцессе по-прежнему было страшно. Страшно опозориться, страшно провалиться, страшно не оправдать возложенных на нее надежд и ожиданий; и все же, она была настроена решительно, как никогда раньше. Вспоминая тот роковой день, когда она осмелилась оставить позади Империю и свою семью, оставить Натту, свою единственную близкую подругу, у которой, она надеялась, теперь хорошо сложилась жизнь, и поднять руку на Рейлу, Церен чувствовала себя по-настоящему живой и титанически сильной. Предательство Империи было позорным клеймом и самым тяжким преступлением на всем белом свете; и все же, ей хватило духу пойти на этот опрометчивый шаг. Церен ступила в пропасть… и не упала. Она продолжила идти дальше и более не имела права оступиться.
Всю свою жизнь она видела лишь насилие и жестокость. Собственный брат презирал ее, а сестра была точной копией отца-тирана, при одном взгляде которого Церен дрожала, словно лист на ветру. Дворец был змеином колдом, пропитанным ядом, и принцесса едва осмеливалась назвать это место домом. Среди мраморных стен, массивных колонн, панорамных окон и искусственно выращенных садов она чувствовала себя одиноко, чуждо и печально. Она была частью семьи, которую никогда не могла назвать таковой. Возможно, ее мать была добрее — так, по крайней мере, можно было судить по рассказам Каллана, у которого о покойной императрице остались лишь обрывочные воспоминания, — однако Церен не сумела застать ее живой: Аламеда умерла, умерла по ее вине.
Принцесса стояла перед зеркалом в простом длинном красном платье, застегивая сережки-солнца, смотрела в собственные голубые глаза, и самые страшные моменты ее недолгой жизни проносились калейдоскопом, вырываясь из ящичков памяти, которые она когда-то поклялась (пыталась, по крайней мере) плотно и наглухо запереть. Каждый раз, когда Церен вспоминала все то, что видела, сердце замирало и уползало в пятки, отдаваясь неприятной дрожью во всем теле. Кровавые эшафоты, истерзанные плетью спины, отсеченные головы, искачеленные тела, клубы дыма, груды трупов, языки пламени, холод стали… Красное, черное, красное, черное — эти цвета насквозь пропитали ее память, вгрызшись несводимыми пятнами.
Страшнее нескончаемой кровопролитной войны было лишь осознание того, кто стоял во главе всех этих жутких бесчинств: ее собственная семья, ее некогда живой отец. Люди считали его великолепным императором, который благородно продолжал дело своего великого отца, а его чудовищную жестокость принимали за исключительную принципиальность, во имя которой он готов был поступиться даже собственными детьми: настолько он благоразумен и справедлив, говорили придворные. Однако никто не знал (а может, все просто закрывали глаза, что удручало только сильнее) о том, как любовницы каждую неделю менялись в его покоях; никто не знал о том, как он срывался на слуг, готовый наказать за любую провинность; и никто не знал о том, насколько бессердечен он был к собственным детям — вернее сказать, к сыну. Старшая дочь была его точной копией, талантливой и безукоризненной; а младшая — попросту обузой, на которую Его Величеству и внимания обращать не стоило. Азгар муштровал Каллана, словно неразумного звереныша, относился к нему так, словно он был не человеком, не его ребенком, а бездушной, всепрощающей куклой. Церен четко помнила, как Азгар не чурался поднять на него руку, повысить голос — да так, что стены, казалось, начинали трястись — и сыпать всевозможными оскорблениями. Принцесса довольно часто становилась невольной свидетельницей этих жестоких сцен, и каждый раз замирала от страха, не в силах и пальцем пошевелить.
Сильнее всего в память вгрызся момент из ее далекого-далекого детства, упрятанный где-то среди темных дворцовых комнат, когда Каллану было тринадцать, а ей всего-лишь семь. Кажется, тогда они играли, но принцесса, впрочем, сомневалась: брат никогда не стал бы уделять ей подобного внимания. Так или иначе, они оказались в одной комнате, каждый занимаясь своим делом, а потом… Церен толком и не помнила, с чего все началось, но в определенный момент в дверном проеме промелькнул Азгар и напрочь разрушил их безмятежие. Подошел к Каллану. Что-то ему не понравилось. Церен не помнила, но вспомнить и не пыталась: если отец хотел, всегда находил повод для недовольства. Бывали моменты, когда он утихал и усмирялся, пребывая во флегматичной апатии ко всему, что его окружало, но иногда ему словно срывало голову, и один не так брошенный взгляд становится поводом для страшного скандала. Так, наверное, было и в тот раз. Первым, что Церен вспоминала, был пронзительный хлопок тяжелой оплеухи.
— Ведешь себя, как шавка из каких-нибудь трущоб, — преисполненный отвращением шипящий голос Азгара Церен слышала, как тогда. — Еще не надоело быть постоянным позорищем?
— Наверное, меня просто кое-кто воспитал таким, — огрызнулся в ответ Каллан, уткнувшись угрюмым, затравленным взглядом в пол.
— Ах ты… Не смей дерзить мне!
Отец уже занес руку и готов был ударить, но Церен вмешалась прежде, чем это произошло. Она встала между ним и братом, расставив руки, и загородила Каллана своим телом, будучи в два раза меньше его самого
— Пожалуйста, не надо! — девочка подняла голову на Азгара, возвышающегося над ней грозной фигурой, и жалобно процедила: — Отец, прекрати.
— Пошла, — медленно протянул, выплевывая каждое слово, тот, — вон. Иначе тебе же хуже будет.
— Церен, уйди, — вторил ему Каллан, сжав руки в кулаки и посмотрев на нее предупредительным, полным стальной решимости взглядом.
— Но…
Твердая рука брата тяжело легла на ее плечо и с силой оттолкнула девочку в сторону. Церен с трудом смогла удержаться на ногах.
— Я сам разберусь, — сказал Каллан. — Я не боюсь.
В тот момент лицо Азгара исказила настолько страшная и чудовищная гримаса из смеси ненависти, гнева и возмущения, что Церен так и не смогла забыть ее. Даже спустя шестнадцать лет она видела отцовское лицо в самых страшных снах, от которых, бывало, просыпалась в холодном поту. Принцесса совестливая, но отец всегда был судьей построже. Страшно представить, что бы он сделал с ней, не смоги она покинуть корабль…
«Это уже неважно, — мысленно одернула себя Церен, дрогнувшей рукой застегнув сережку. — Он мертв и никогда не сможет меня достать. Да и к тому же, разочаровать отца — самое лучшее, что только можно сделать».
Принцесса отошла от зеркала ровно на шаг и окинула свое отражение задумчивым взглядом. С момента прибытия на Немекрону ее платиновые волосы успели отрасти уже до подбородка, и Церен совершенно не представляла, что с ними можно сделать. Натта, несомненно, точно придумала бы что-нибудь; но ее не было здесь. Принцесса собрала мягкие волосы в ладонь и тяжело вздохнула. Было совсем непривычно без эксцентричных нарядов и груза пестрящих украшений, но вряд ли это сейчас имело значение, поэтому Церен лишь причесалась и заложила пряди волос за уши, снова вздохнула и окинула свое отражение оценивающим взглядом. Принцесса должна заявить о своих претензиях на престол, до совсем не выглядит, как потенциальная правительница. Она всего-лишь низенькая хрупкая девушка в простом красном платье и печальным блеском в глазах.
До начала трансляции оставались считанные минуты, и ей следовало было уже выйти, но принцесса все никак не могла заставить себя сдвинуться с места.
«Я не боюсь», — подумала она и для пущего убеждения повторила вслух:
— Я не боюсь.
— Не боишься? — в ответ на слова Каллана Азгар лишь презрительно усмехнулся, а затем процедил, шипя: — Ты не боишься лишь потому, что тебя еще не пугали. Но ничего, я научу тебя бояться, научу уважать отца! Ничтожество!