Глава 18 (44). Дыра (2/2)

Эрнандес казался сбитым с толку ее внезапным вопросом.

— Не похоже, чтобы ты доверяла хоть кому-то, — заметил он. — И не факт, что ты доверишься мне. Но я бы этого очень хотел.

— О, да неужели? — язвительно опустила Марселла.

— Я могу попытаться это доказать.

Доктор умел извернуться и явно был не глуп. Как бы не хотелось этого признавать, но он сумел всколыхнуть в ней прибитую надежду. По крайней мере, искренности в нем, на первый взгляд, было куда больше, чем в пресловутой Беатрис.

— Тогда скажу вам прямо, — начала Марселла, глубоко вдохнув. Первый шаг она сделает уже сейчас. — Я не доверяю Хиггинс. Просто физически не могу этого сделать, потому что она… она слишком похожа на мою мать. Из-за матери я сюда и попала, — призналась наконец она. На лице Эрнандеса мгновенно расцвело удивление и удовлетворение.

— Вот оно что, — хмыкнул он. — Так значит, ты совсем не даешь ей шанса?

— Ни за что. Хоть в смирительную рубашку меня посадите, но я даже в глаза этой бестии не посмотрю.

— Ну, если это и впрямь доставляет тебе такой дискомфорт, я постараюсь с этим разобраться. Уберу Хиггинс подальше от тебя.

— Серьезно? — Марселла изумленно вскинула бровь.

— Обещаю постараться, — заверил Эрнандес, кивнув. — Но ты должна понимать, что избегание — не есть решение. Твои проблемы с матерью обязательно нужно проработать.

— Я понимаю.

Марселла даже позволила себе легкую улыбку, вызванную каким-то странным, совершенно не ясным ей теплым, легким чувством, начинающимся где-то под диафрагмой и уползающим за грудину.

— И раз уж зашла речь, расскажи мне, Марселла: что с тобой произошло? В деле сказано, что ты пыталась убить свою мать… Она что-то сделала тебе? Почему ты решила так поступить?

Аарон атаковал ее чередой вопросов так внезапно, что она невольно растерялась, заметно напрягшись. Чуть поежилась, поморщилась, задумчиво нахмурившись.

Прагматизм и желание банально выговориться давили на нее в одинаково равной степени. Привычка быть начеку, не доверять и копать под каждое сказанное слово же яростно боролась с неожиданно вспыхнувшей симпатией к доктору. Возможно, будет полезно поговорить об этом с кем-то помимо черствых полицейских и следователей?

Полезно для побега, конечно же, убеждала себя Марселла.

— Знаете, каждый раз, когда я рассказываю правду, никто не верит мне, — девушка разочарованно вздохнула. — В глазах людей Карла идеальный человек. Правду они не принимают.

— Я стараюсь судить беспристрастно, — сказал Эрнандес. — Да и к тому, среди политиков нет идеальных людей.

— Идеальных людей вообще нет. А если они есть, то на самом деле они просто отвратительны, потому что в обществе идеал очень извращен.

Марселле казалось, что каждое слово, ею произнесенное, для Эрнандеса подобно пуле. Она не могла не уловить толики восхищения в его взгляде: подобных размышлений он, вероятно, не ожидал от шестнадцатилетнего подростка.

— Эта история очень длинная, — Марселла наконец приступила, и ее лицо и взгляд мгновенно наполнились меланхоличной пустотой. Она столько раз кричала об этом в полицейском участке; и как бы больно не было это вспоминать, с болью ран прошлого не сравнится уже ничто. — Я знаю, что когда я родилась, она бросила меня. Я росла у бабушки. В глухой деревне в горах, в полной свободе, и в счастье. Моя бабушка меня очень любила, — Марселла улыбнулась. Наверное, она была единственной, кто когда-либо ее любил. — Я даже не помню, чтобы она хоть раз кричала на меня… А потом мать решила меня забрать. Кажется, она говорила, что хочет попробовать быть хорошим родителем, но скажу заранее: она полностью провалилась. Уже в тот день, когда она пришла за мной, что-то пошло не так. Бабушка очень не хотела меня отдавать, но она своего добилась, и с тех пор я ее больше не видела. Наверное, моей матери было просто завидно, но она полностью перестала с ней общаться. И тогда я осталась с ней наедине.

Марселла заметно вздрогнула. В горле встал тяжелый ком. Как оказалось, это был один из темнейших дней в ее жизни. Ей было всего пять, и она еще толком не осознавала, в какой кошмар превратится ее жизнь в обозримом будущем.

— А твой отец? — вклинился Эрнандес, пользуясь заминкой девушки. — Он не записан в твоем свидетельстве о рождении. Он хоть когда-нибудь принимал участие в твоем воспитании?

— Моя мать разошлась с ним, когда была беременна. Я ничего о нем не знаю, кроме того, что его зовут Джон, — легко обронила Марселла и пожала плечами. — К слову, она всегда винила меня в том, что он ушел. Говорила, что он заранее почувствовал, какая я бездарность, и решил не обременять себя.

Нервный смешок. Эрнандес казался пораженным, но Марселла не обратила на это совершенно никакого внимания. Это еще даже не верхушка айсберга — это промерзлый колючий кончик, возвышающийся над громадной льдиной.

— Все началось тогда, когда я пошла в школу. Мне всегда было абсолютно насрать на учебу. Она такая унылая и скучная, — выплюнула Марселла. — А вот моя мать такая амбициозная стерва, что просто не могла этого принять. Ее это злило, а мне нравилось ее заводить, поэтому я творила полную хрень. И скажу честно — я ни о чем не жалею. Загляните в дело: там есть характеристика от учителей. Увлекательная штука.

Эрнандес незамедлительно заглянул в монитор. Щелкнул пару раз и вчитался.

— Да, незавидно… Здесь сказано, что ты постоянно лезла в драки и задирала других детей. Почему так, не расскажешь?

— Они меня просто бесили. Я бы половину вообще поубивала, если бы могла. — Доктор задумался. — В общем, мы с матерью начали постоянно грызться. Она пыталась перевоспитать меня, но мне не особо нравится, когда кто-то навязывает мне свое мнение, так что ничего у нее не вышло. А она била меня. Оскорбляла, унижала, кричала. Знаете, на оскорбления и унижения у нее вообще очень богатое воображение…

Марселла рассказывала об этом совершенно непринужденно и спокойно, как будто перечисляла какие-то обыденные, рутинные дела (впрочем, именно так и проходил каждый день ее жизни); а внутри все трещало по швам. Жгучая ненависть прорывалась от каждой мимолетной мысли и матери, а сейчас и вовсе нещадно грызла. Сохранять спокойствие помогали лишь плотно сжатые кулаки. Кажется, она вот-вот пробила бы ногтями кожу.

— Однажды я просто не выдержала. Она привела в дом очередного хахаля, попыталась разыграть очередной спектакль, в котором она идеальная мать и любовница. С меня этого дерьма хватало по горло, — раздраженно выплюнула Марселла. Она говорила, а в голове звенел грохот разбитой в тот проклятый вечер бутылки. — Я захотела опозорить ее прямо там. Ее кавалер ушел, а потом… — голос предательски дрогнул. Кончик носа неприятно защипало. Обида, ненависть, страх, неконтролируемая жажда убить здесь и сейчас — все те чувства, пережитые в тот день, вновь вспыхнули в ней смутными отголосками. Марселла тяжело вздохнула и призналась сквозь нервную улыбку: — Я думала, она меня убьет. И тогда я решилась на это. Я всю свою жизнь всем сердцем ее ненавидела и всегда желала ей сдохнуть самой мучительной смертью, — процедила с садистским упоением и подлинным отвращением. — Когда приехала полиция, мне никто не поверил. Они все думали, что я просто сумасшедшая, а мать… она всех подкупила и всем наврала. А после всего вообще отказалась от меня — как будто и не было меня в ее жизни. Знаете, что она сказала мне после суда, док? — первый всхлип и судорожный жадный вздох. Ее самообладанию полностью пришел конец. — Что я — самая большая ошибка и самый грандиозный провал в ее жизни. И именно это больнее всего. Она меня сделала такой, она! — Марселла непроизвольно подалась вперед, и на ее глазах проступили слезы, отозвавшись тугим соленым комом в горле. — Я стала такой из-за нее!

Вновь это удушающее чувство, которое она впервые испытала в тесной камере в полицейском участке. На шее как будто сомкнулась невидимая рука, впилась когтями в кожу и грозилась вот-вот придушить. Марселла почувстовала, как ее начало потряхивать, и опустила голову, вцепившись пальцами в волосы. Зажмурилась и стиснула челюсти — почему так плохо и так беспочвенно страшно.

— Марселла?

Эрнандес молниеносно оказался рядом с ней, нависнув давящей тенью. Она не видела его лица, но отчетливо могла различить беспокойство в голосе.

— Дыши, — скомандовал он. — Десять раз: вдох, выдох, вдох, выдох…

Вдох, выдох, вдох, выдох… Гнетущее ощущение стало медленно ускользать, а вместе с тем возвращалось и ощущение собственного тела, которое затмил оглушительный стук сердца. Марселла и не заметила, как заплакала. Подняв мокрые глаза, она застала бледное взволнованное лицо Эрнандеса прямо над собой.

— Теперь все нормально? — Марселла кивнула. — У тебя прежде случались такие приступы?

— Бывало пару раз, — безразлично отозвалась девушка, снова преисполнившись спокойствием, и вытерла глаза.

— И как ты с этим справлялась?

— Ждала, пока кончится само, и надеялась не откинуться, — отшутилась она.

— Это паническая атака, Марселла, — с нажимом произнес Эрнандес. — К этому нельзя относиться легкомысленно. Я пропишу тебе лекарства, которые сгладят вегетатику и облегчат приступы.

— Ага.

От лекарств уже тошнило, но Марселла решила не спорить.

— Наше время уже подходит к концу, — уведомил Эрнандес, — хотя я бы потребовал чуть больше. С тобой нужно много работать, но, как я посмотрю, никто не в состоянии справиться, — словно возмутился он. — Надеюсь, что хотя бы я смогу тебе помочь.

«Никто не сможет помочь мне», — так и хотелось возразить Марселле.

— Скажу прямо, — сказал Эрнандес, а на языке уже вертелось язвительное замечание о профессиональной некомпетентности, — я думаю, что с тобой обошлись несправедливо. В этой истории преступница совсем не ты.

— Вы мне верите? — она произнесла это с такой детской, искренней радостью, надеждой и удивлением; а внутри металась от негодования. Рада, потому что наконец услышана; или же рада, что почти нашла недостающее звено в ее замыслах?

— О подобном не лгут. Разве что патологические лжецы, которых не так уж и трудно распознать.

— И как это… как вы их распознаете?

— Ну, — Эрнандес шумно выдохнул, покосившись на настенные часы, — эти люди лгут просто для того, чтобы лгать. Совершенно неосознанно, даже в самых ничтожных мелочах, и в такие моменты они совершенно забывают хорошенько подумать, прежде чем сказать. Неумелый обман всегда легко вывести на чистую воду, — заключил он. Марселла слушала его предельно внимательно. — Но об этом как-нибудь в другой раз. Наше время истекло. Ты можешь быть свободна.

— Ага, — она вскочила с дивана и вяло улыбнулась. — До свидания.

— До свидания.

За дверью кабинета уже стояла Беатрис Хиггинс. Едва увидев ее, Марселла тут же помрачнела, демонстративно закатила глаза и неспешно зашагала подальше от кабинета. И когда женщина вошла туда, тут же бросилась обратно. Прислонилась ухом к двери и прислушалась.

— Ну, как все прошло? — мягко поинтересовалась Хиггинс.

— Вполне сносно, — сухо отозвался Эрнандес. — Двоих можно будет выписывать, если в ближайшую неделю их состояние не ухудшится.

— Отлично. Знаете, что я хотела у вас спросить? Девушка, которая только была у вас, Марселла Галлагер, потенциальная психопатка… Вам удалось с ней поговорить?

— О, да. Марселла рассказала мне все о том, как и почему она сюда попала.

— Не может такого быть! Как вам это вообще удалось?

— Она призналась, что не доверяет вам: якобы, вы напоминаете ей ее мать. Но я подозреваю, что она и вовсе не доверяет женщинам.

— А еще что-нибудь она говорила?

— Много чего, мисс Хиггинс.

— Например?

— Вы ознакомлены с ее делом и имеете представление. Я не могу нарушить конфиденциальность.

— Ах, бросьте, мистер Эрнандес, только между нами, — громко цокнула Хиггинс. Марселла поморщилась от отвращения: она как насквозь видела лицемерную натуру этой змеи.

— Не могу. Это против моих принципов.

— Никто даже не узнает о том, что вы мне рассказали.

— Моя совесть мне не позволит. К тому же, я не хочу упустить шанс выстроить с Марселлой доверительные отношения.

Внутри все сжалось.

— Вы зануда, мистер Эрнандес.

— А вы ханжа, мисс Хиггинс.

В точку — девушка с трудом сдержала смешок, который непременно бы ее выдал. На пару мгновений за дверью повисло напряженное молчание. А затем Эрнандес, вздохнув, заключил:

— Если вы уж так хотите выманить из меня хоть что-то — так уж и быть, скажу кое-что. Марселла не психопатка. Ее антисоциальные наклонности — результат травмы, которая…

— Прием закончился, — возникшая за спиной санитарка заставила Марселлу отпрыгнуть от двери, как ошпаренную. — Так что теперь — марш в палату.

Тяжело вздохнув, девушка нехотя поплелась за угрюмой женщиной. После случившегося, впрочем, ей не помешало бы немного подремать.

***</p>

После встречи с доктором Эрнандесом Марселлу на несколько следующих дней одолело чувство небольшого облегчения. Было странно высказаться и хоть раз не услышать осуждения. Она по-прежнему продолжала демонстративно игнорировать групповые сеансы, но и назойливость доктора Хиггинс исчезла следом же, что, признаться, слегка расстраивало. Марселла находила забавным поддевать женщину, особенно учитывая то, насколько потерянной та оставалась в итоге.

Во время одной из прогулок во дворе Билл признался, что скучает, мол, без нее на групповых встречах совсем уныло, и растряхивать всех ему приходится в одиночку. Болтливый мужчина доносил до нее все, что происходило в ее отсутствие, и Марселла пришла к выводу, что без нее всем даже лучше. Как иронично и совсем не удивительно.

Тем временем Криста снова вилась подле нее, и Марселла, право слово, не возражала. Целлер была терпеливой слушательницей, а, узнав о том, что девушка все-таки решилась высказаться Эрнандесу, чуть-ли не запрыгала от счастья. Марселле ее реакция была совсем непонятна: они толком не были знакомы — их общение спасала только безграничная назойливость Кристы, — а она уже ходила всюду хвостиком за Марселлой и относилась к ней так, словно они вот уже десять лет как лучшие подруги.

«Вот видишь! — воскликнула Криста, когда Марселла рассказала ей. — Все будет хорошо, и мы вместе выберемся отсюда». «Если ты хочешь проторчать здесь лишних пару лет, хорошо», — съязвила в ответ она. Кристе вовсе необязательно было знать, что Марселла, возможно, выберется даже раньше.

Неделя пронеслась неожиданно быстро. Когда же наступил очередной понедельник, Марселле сообщили о том, что отныне она освобождена от групповой терапии и отныне будет тет-а-тет встречаться с доктором Эрнандесом. Самая приятная новость за последнее время, решила она. И, как ей показалось тогда, первый шажок в осуществлении ее грандиозного плана. Время почему-то теперь неслось неумолимо спешно; каждый день становился короче предыдущего, вечер сменялся утром, утро сменялось вечером. С поддержкой доктора Эрнандеса стало намного проще.

Аарон — как Марселла предпочитала называть его — отнесся к ней с неожиданной теплотой и пониманием. Ни разу не осудив ее, он, напротив, был возмущен несправедливым решением суда и прямо сказал, что девушка не заслужила находиться здесь как преступница или виновная, и не должна быть таковой в глазах общественности. Нужно отметить, Эрнандес обо всем говорил прямо, открыто высказывал недовольство и не соблюдал требуемой от врача беспристрастности. Впрочем, Марселлу это не злило. Правила и формальности раздражали ее, а Эрнандес без задней мысли пренебрегал ими — ради нее.

***</p>

23 июня 243 года.</p>

Зимние холода подкрались совершенно неожиданно и практически незаметно. Землю, крыши, голые деревья — все вокруг завалил серебристый снег. На улице стало по-настоящему морозно и холодно; но ежедневных прогулок это не отменяло. В поголовно одинаковых серых пальто и теплых белых ботинках пациенты лечебницы, словно дети, продолжали каждое утро и каждый вечер выходить на задний двор. Некоторые, правда, пренебрегали прогулками, боясь замерзнуть, но уж точно ни Марселла. Немного закалиться всегда полезно, да и вдохнуть свежего уличного воздуха никогда не будет лишним — если она хоть день безвылазно проведет в стенах больницы, тут же полезет на стену от духоты и уныния.

Вообще, Марселла вряд ли занималась бы чем-то интересным на улице кроме расхаживая взад-вперед и курения под природнившимся дубом, если бы не Криста. Целлер, с ее безграничным энтузиазмом и поразительной для провальной самоубийцы жизнерадостностью, заявила, что им просто необходимо слепить снеговика. Марселла в последний раз лепила их в далеком-далеком детстве, когда жила еще у бабушки, но все-таки решила поучаствовать в этом.

Девушка медленно катила огромный снеговой шар, и снег звонко хрустел под ее ногами. Прикатила на нужное место и разогнулась, потерев поясницу. Очень скоро пришла и Криста вместе с маленьким-маленьким, уступающим ее по размеру в раза два-три шаром, и изумленно вытаращилась на гигантсткую снежную сферу, какую сделала Марселла.

— Мне кажется, ты немного переборщила…

— А мне кажется, что это ты ленишься, — заявила Марселла и язвительно опустила: — Что это за снежок?

— Это будет голова, — пожав плечами, буркнула Криста.

— А, голова… — Марселла нагнулась, чуть покопалась в снегу и торжественно подняла в воздух еще одну сферу: — Вот и голова.

— О, да ты серьезно? — Криста возмущенно всплеснула руками. — Как ты это делаешь?

— В детстве мне очень нравилось лепить снеговиков.

Целлер тяжело вздохнула и недовольно насупилась. Покосилась на Марселлу с мрачной задумчивостью, воровато огляделась по сторонам и вдруг — когда убедилась, что никого вокруг них нет — взмахнула рукой. Снег облаком поднялся вверх, затем опустился, и вот уже ничтожно маленький шар, который она притащила минутой раньше, превратился в сферу, почти что равную по размерам той, что слепила Марселла.

— Что ты… — девушка изумленно вытаращилась на Кристу, практически потеряв от изумления дар речи. — Что ты только что сделала?

Гидрокинез. Это был гребный гидрокинез. Девушка, которая принимает подавляющие магию лекарства, так легко воспользовалась своим даром — даже не моргнула.

— Ты ведь сказала, что принимаешь лекарства…

— Принимаю, — пожав плечами, согласилась Криста.

— Тогда какого хрена?! — возмутилась Марселла. — Как ты, твою ж мать, сделала это?!

— Тихо! — шикнула Целлер. — Не поднимай шум.

— Да за нарушение порядка…

— Ты ведь никому не пожалуешься, если я тебе расскажу, как я это сделала, так?

— О-о-о, — лукаво протянула Марселла, усмехнувшись, — умная девочка.

Криста заметно зарделась, переминувшись с ноги на ногу.

— Хорошо… Все довольно просто, — Целлер понизила голос, подошла поближе к Марселле и продолжила: — Выходишь из мед.пункта, идешь в туалет, два пальца в рот — и никаких эффектов. Главное, сделать это в течении получаса.

— И все? Так просто? — Марселла скептически нахмурилась.

— Да.

— И… скоро пройдет эффект? Ну, то есть, когда ко мне вернется пирокинез?

— Ну, где-то через неделю магия должна восстановиться, — рассудила Криста.

Вот он — вот ее билет на свободу. Пройдут холода, приблизится лето, и она благополучно оставит позади эту кошмарную, мучительную дырень.

— Криста, и что бы я только делала без тебя! — довольно воскликнула Марселла, хлопнув в ладоши. — Ты настоящее чудо! — она рассмеялась.

Радость, предвкушение и осознание собственной победы насколько захлестнули ее, что она не сдержалась и заключила Кристу в крепкие, неожиданные для той объятья. Целлер вяло обняла Марселлу в ответ, вместо этого навалившись на нее всем своим весом.

— Только вот… тебе это зачем? — спросила вдруг Марселла. А затем, в привычной колкой манере, прежде чем даже успела подумать, выпалила: — Утопиться что-ли удумала?

Когда Криста вздрогнула, Марселла поняла, что снова сболтнула лишнего. Закусив губу, она попыталась подобрать нужные слова, но прежде, чем она успела это сделать, Целлер неожиданно, даже не разомкнув объятий, подняла голову, заглянула ей в глаза непривычным для себя самой пронзительным взглядом и протянула:

— А ты что, сбежать решила?

По спине пробежался холодок. Марселла рефлекторно оттолкнула от себя девушку, сделала шаг назад, словно та, что была на полголовы ниже нее, могла наброситься и растерзать и угрюмо пробормотала:

— Что ты сказала?

— Может, продолжим лепить снеговика? — Криста мгновенно переменилась в лице и теперь всем своим видом излучала безмятежную невинность.

Только вот Марселлу такой расклад не устраивал. Как бы не обстояли дела, она так и не смогла полностью довериться Кристе, и она уж точно не могла знать наверняка, что та сделает со всем, что узнала. Не нужно быть дураком, чтобы понять, почему Марселла хочет вернуть магию: либо, чтобы убиться, либо, чтобы убить.

Потянув Кристу за капюшон, девушка рывком бросила ее в снег. Та, растерянная, даже не попыталась сопротивляться или же хотя бы удержаться на ногах. Плюхнулась и подняла полный негодования взгляд на растерянную Марселлу.

— Что ты только что сказала? — процедила — почти прорычала — она.

— Продолжим лепить снеговика? — пожав плечами, ответила Криста.

— Не строй из себя дуру, и меня за идиотку не держи! Что ты сказала о побеге?

— Я просто подумала, что ты, возможно, хочешь сбежать отсюда, — прямо призналась Целлер. — Я же вижу, что тебе здесь не нравится, и я не буду тебя останавливать.

— Ага, как же…

Марселла напрыгнула на нее сверху и вжала в землю. Криста тут же напряглась всем телом и испуганно замерла, таращась на нее с подлинным ужасом и растерянностью.

— Сама-то ты, конечно, ничего не сделаешь… Но потом пойдешь, пожалуешься Хиггинс, и меня точно упекут в смирительную рубашку. Так вот, знай, моя дорогая, что перед тем, как это случится, я собственноручно тебя придушу. Хотя, зная твои наклонности… Я лучше расскажу, как ты выблевываешь в унитаз все, что тебе дают. Посмотрим, как ты тогда запоешь, — презрительно выплюнула Марселла. Она готова была вскипеть от гнева здесь и сейчас, но не хотела лишних проблем, и потому упорно сдерживалась.

Криста под ней была на грани того, чтобы расплакаться.

— Слезь с меня, — пискнула она. — Быстро слезь!

Дернувшись, она смогла почти сразу спихнуть с себя Марселлу и резво подскочила на ноги, тяжело дыша и отряхиваясь от снега.

— Сейчас только я тут должна плакать…

— Хватит! Отстань от меня, — отмахнулась Криста, даже не посмотрев на Марселлу. — Ненормальная.

Она умчалась, а ее голос по-прежнему звенел в ушах. «Ненормальная». В этот раз даже больнее обычного. Марселла чувствовала, что надавила на девушку слишком сильно, и она почти готова была вскочить и выпалить неумелые извинения — да только задумалась, нужно ли это? Криста сумела приблизиться достаточно, и Марселле стоило пресечь это еще раньше. В конце концов, чем тяжелее якорь, тем труднее выплыть.

***</p>

28 сентября 263 года.</p>

— Ты должна помнить, что молчание — не выход. Не бойся говорить о своем опыте.

Эрнандес исправно повторял одно и то же почти на каждом сеансе, а Марселла каждый раз только вздыхала. Положенный ей курс психотерапии завершился еще в конце декабря; сейчас же возобновился, начавшись с пресловутого повторения, а девушка чувствовала себя, как в первый раз. Эти три месяца были для пациентов с ее этажа своего рода передышкой, во время которой доктора занимались остальными, и Эрнандес ожидал, что Марселла за этот период, заручившись его поддержкой и заложенным фундаментом, что-то пересмотрит и отрефлексирует, но и он, и она сама прекрасно понимали, что изменилось совсем немногое.

— А смысл, если никто мне не верит? — вздохнула Марселла, с видом великомучеицы откинувшись на мягкую спинку белого дивана. Пробежавшись скучающим, усталым взглядом по комнате, она вдруг осознала, что настолько привыкла к этому цвету, что даже не вздыхала раздражения по утрам. Эта белизна, скорее, приводила ее в тоску.

— И не поверит, если замалчивать это, — продолжал Эрнандес. — Замкнутость — твоя серьезная проблема, Марселла, и над ней еще работать и работать…

Заметив растерянность на лице девушки, он добавил, покачав головой:

— Вижу, моя прямолинейность не особо-то тебе и нравится.

— Когда как, — она пожала плечами. Марселла хотела сказать: «когда вы не лезете мне в душу, очень даже нравится, вообще-то», — но тут же поняла, что именно в этом его работа и заключается.

— И все же, из-за твоего недовольства я молчать не буду. Честность и откровенность очень важны. Ложь и молчание еще никому не делали лучше. А правда хотя бы помогает узнать о существовании проблемы. Быть с людьми открытой очень важно.

— Ага.

Вялый пренебрежительный ответ Марселлы расстроил Эрнандеса, но он не сдался, и спокойно продолжил:

— Вот что я скажу. Речь сейчас пойдет не только о твоем опыте — это применимо ко всему в нашей жизни. Всегда нужно говорить о том, что ты думаешь и чувствуешь, и неважно, что это: любовь, ненависть, неприязнь, симпатия… Недосказанность хуже обиды, а еще это отстаивание личных границ.

— Тогда почему люди обижаются, когда я называю их «тупыми мудаками»? — Марселла нахмурилась так искренне, даже как-то по-детски, что можно было вполне принять ее вопрос за чистую монету. Эрнандес позволил себе тихую усмешку.

— Это совсем другое, — сказал он.

— Но может я правда считаю кого-то тупым мудаком? Мать свою я, например, считаю стервозной сучкой. Недосказанность, — протянула она язвительно, — хуже обиды.

— Однако есть ведь причины, по которым ты кого-то такими считаешь.

— Ну да, — Марселла пожала плечами. — Меня бесят глупые люди.

— А глупые они почему?..

— Потому что не умеют думать.

— Все люди умеют думать.

— Значит, тогда мне не нравится, как они думают.

— Именно, — бодро заключил Эрнандес. — Когда тебе не нравится человек, или ты с ним не согласна, его нужно не оскорблять, а тактично и вежливо сказать о том, что не так.

Марселла задумчиво покачала головой и сдержанно кивнула. В собственных глазах она с тактичностью не шибко сочеталась.

— А сами-то вы живете по своим правилам? — неожиданно выпалила она, пристально посмотрев на Эрнандеса.

— Стараюсь, хотя получается не всегда, — признался он и вздохнул. — Хотелось бы не изменять своим принципам.

— То есть, вы очень принципиальный человек?

— Возможно.

— Тогда вы должны прекрасно меня понимать. Я тоже очень принципиальная.

— Вряд ли твою агрессию можно назвать «принципиальностью», — опустил Эрнандес, вскинув брови. Марселла нахмурилась и скривилась.

— Если драка неизбежна, бить нужно первой. Это самозащита.

— Но ведь самозащита нужна лишь в случае угрозы, — скептически отозвался мужчина. — Неужели тебе даже здесь что-то угрожает? Здесь ведь есть надежная круглосуточная охрана, камеры, сигнализации, кругом доктора, медсестры и санитары… Чего тебе здесь бояться?

— А кто сказал, что я боюсь? — пренебрежительно фыркнула Марселла и закатила глаза.

— Если ты пытаешься от чего-то защититься, значит, оно тебя пугает.

— Ничего меня не пугает, — выплюнула Марселла, едва не подскочив. — Я ничего не боюсь.

— Так не бывает — все мы чего-то боимся, — и в этом нет ничего постыдного. Твои страхи не становятся слабостью, пока ты им не поддаешься.

— Только у меня нет никаких страхов, — вновь солгала Марселла, прищурившись и дернув бровью. На самом деле, подсознательно она понимала, что есть вещи, способные всколыхнуть в ней тревогу, такие как тюремная камера, лицо матери, тесные помещения, кромешное одиночество и незримые оковы в руках безликого поводыря.

— Чаще всего так говорят те, у кого их больше всех, — продолжал Эрнандес. Он был абсолютно спокоен, ни на йоту не высокомерен, но его слова злили Марселлу до дрожи в коленях. — Таков парадокс человеческой природы. Карьеристы и трудоголики, которые смотрят на всех свысока, как правило, не уверены в себе и страдают от комплекса неполноценности. Те, что стараются казаться сильными, на самом деле считают себя слабыми и боятся этого. Социальные бабочки и просто прилипалы в реальности одиноки, а самые жизнерадостные и активные люди чувствуют себя потеряными. Жаждущие власть и помешанные на контроле на самом деле боятся однажды сломаться и остаться ни с чем, а борцами за справедливость обычно становятся те, кто видел море неоправданной жестокости. Люди — сплошные противоречия.

***</p>

Согнувшись над унитазом, Марселла попыталась подавиться напрашивающийся приступ кашля, вся раскрасневшаяся и вспотевшая. В унитазе благополучно плавали две таблетки и фиолетовом растворе. Каждый раз это становится все тяжелее, но упорства в Марселле было хоть отбавляй. Если потребуется, она руку по локоть в глотку засунет, лишь бы вытащить из себя эту дрянь. Сплюнув густую слюну и утерев остатки желчи с подбородка, девушка спустила воду и с тяжелым вздохом упала на кафель, оперевшись о стену. Голова шла кругом, но это легкое недомогание и близко не стояло с чувством блаженного облегчения.

Подняв глаза, Марселла взглядом мазнула по двери — точно закрыта — и, решительно выдохнув, разожгла на ладони пламя, невольно вздрогнув, когда оно, непривычно большое, обдало ее ослепительными искрами. Девушка тихо усмехнулась.

Теперь она точно знала: она готова.

***</p>

11 ноября 263 года.</p>

День начался с яркого солнца, игриво щекочущего лица теплыми лучами, весеннего прохладного ветерка, щебетания птиц, шелеста листьев, доносящихся из телевизора, что стоял в комнате отдыха, звонких голосов, щелканья тапочек в белых коридорах, пресловутого запаха лекарств и пронзительного грохота. Словно небеса раскололись на несколько частей и обвалились.

— Пожар!

Там, где только-только прогремел взрыв, уже через несколько минут скучковались люди — любопытство, напополам с первобытным страхом, согнало их сюда, словно скот. На это и делался ее расчет. Куска стены попросту не было: она обвалилась, рассыпавшись на груду камней и металла, а внутри полыхали алым пламенем все боковые помещения. Огонь медленно расползался по периметру.

— Быстрее, охрана!

Безукоризненный порядок в лечебнице пошатнулся, стоило только прогреметь взрыву. Теперь здесь бесновался страшный пожар, валялись несколько обугленных тел, и тут и там сновали десятки паникующих пациентов и растерянный персонал и охрана, которые должны были расправиться со всем и одновременно.

— С вами ничего страшного не произошло, вы живы и целы, так что не паникуйте! — Хиггинс расхаживала по двору, отчаянно пытаясь успокоить пациентов.

Кто-то смотрел на нее с подлинным ужасом и почти истерической паникой; кто-то, словно дитя на празднике, изумленно наблюдал за трескучим огнем; а кому-то было попросту все равно. Ситуация была тяжелая.

Хиггинс нахмурилась и принялась пересчитывать всех, иногда останавливаясь в поисках кого-то, кого могла не заметить.

— А где Марселла Галлагер?

Очередной взрыв был ей мгновенным ответом, и Хиггинс испуганно пискнула, закрыв уши и зажмурившись. Охрана тут же рванула в сторону сотрясающего землю звука. Женщина смогла открыть глаза лишь когда избавилась от звона в ушах. Обернувшись, она увидела зияющую дыру в заборе, вокруг которой лежало несколько, возможно мертвых, охранников. И тогда все встало на свои места.

К тому моменту, как стало ясно, что произошло, Марселла уже была достаточно далеко. Ей хватило пяти минут, чтобы, обогнув близлежащие здания, вырваться в лес, на окраине которого расположилась лечебница. Она бежала так быстро, как только могла, чуть не захлебываясь от нехватки воздуха, без оглядки. Под ногами ломались и хрустели ветки, издалека доносился треск огня. Марселла бежала почти пятнадцать минут, прежде чем выдохлась и упала на колени, опираясь о ствол ближайшего дерева. Переводя дыхание, она обернулась: никакой погони. Вероятно, они еще попросту не сориентировались — а когда же смогут, станет уже слишком поздно.

Марселла расхохоталась.

Но ликование ее продлилось недолго.

***</p>

13 ноября 263 года.</p>

Это был грандиозный провал.

Она смогла вырваться, смогла убежать, а затем была поймана по такой нелепой случайности — когда, изголодавшись, решила заскочить на подвернувшуюся по дороге заправку и прикарманить себе что-нибудь съестное. Испачканная больничная одежда, потрепанные тапочки и дикий вид выдал ее с головой — и уже через десяток минут, когда она, доедая честно украденную булку, шла вдоль безлюдной трассы, ее окружили люди в форме. Не полиция — кто-то посерьезнее. Они требовали пройти с ними; Марселла полезла в драку, а затем — удар по голове, туман, и пустота…

Очнулась она в тесной камере, поразительно напоминающей ее былую камеру в следственном изоляторе. Ей вручили чистую одежду, принесли сытный ужин, но это не убавило неконтролируемого гнева и отчаяния, что ее охватили. Марселла была голова собственными руками задушить надзирателя. Не могло случиться так, что она, едва выбравшись, опять окажется за решеткой. Несправедливо, несправедливо!

Однако ей объяснили, что пока что никто не намерен отправлять ее обратно в лечебницу или в тюрьму, если она, как выразился надзиратель, согласится «сотрудничать». «Через три дня с тобой кое-кто встретится. Так что постарайся взять себя в руки за это время и настроиться на серьезный разговор», — бросил он, выходя из камеры после того, как принес очередной паек.

Три дня в четырех тесных, угрюмых стенах. Впрочем, после почти года беспросветного дерьма ей уже не привыкать. Что несказанно радовало, так это наличие маленького допотопного телевизора в этой комнатушке. Эти люди хотя бы решили позаботиться о том, чтобы она не скучала.

Сквозь маленькое окошко под потолком пробивались алые лучи закатного солнца. Первый день ее пребывания здесь подходил к концу. Марселла, лежа на твердой койке, тяжело вздохнула и продолжила перелистывать каналы. Сплошные мыльные оперы.

—…Пожар в Люмменской психиатрической больнице стал ошеломляющим событием для всех жителей города.

Скука Марселлы мгновенно испарилась, стоило услышать это на новостном канале. Отложив пульт в сторону, она вся напрягалась и полностью сосредоточилась на словах ведущей и нарезке кадров. Больница превратилась в разоренное пепелище. Марселла не смогла сдержать ликующей ухмылки.

— По словам очевидцев, все началось со взрыва в боковой части здания. Людей на улицу успели вывести раньше, чем огонь начал распространяться по всему зданию. Затем, как сообщила лечащий врач больницы, Беатрис Хиггинс, взрыв прогремел в другой стороны. Бригада медиков, спасателей и наряд полиции прибыл на место меньше чем через десять минут. Всего из-за взрыва в здании пострадало пятнадцать человек, четверо из них мертвы. Наибольший ущерб потерпела охрана: шестеро человек умерло после того, как было взорвано ограждение, еще десять получили травмы различной степени тяжести. Виновницей пожара стала семнадцатилетняя пациентка больницы Марселла Галлагер, ранее обвиненная по делу о поджоге и попытке убийства. Членам отряда полиции особого назначения удалось перехватить ее на заправке в тридцати километрах от психиатрической лечебницы; однако при задержании Марселла Галлагер оказала непосильное сопротивление и была застрелена одним из членов отряда.

Она усмехнулась. Отныне для всего мира Марселла Галлагер мертва… Но она продолжает жить.