Глава 14 (40). Письма в пустоту (2/2)
— Верно, — кивнул он. — Конечно, у нее, вероятно, были свои причины и свой мотив так поступать, однако это просто нельзя оставлять без внимания. При верном подходе, из принцессы получится вылепить достойную конкурентку для Рейлы.
— Что ж, это вполне разумно, — покачав головой, заключила Марла. — При дворе, насколько я знаю, принцесса всегда славилась своей отзывчивостью и состраданием даже к самым низам. Пока что мы так и не услышали никаких стоящих новостей с Немекроны, однако… — принцесса задумчиво нахмурилась, мрачно посмотрев куда-то в сторону, в пустоту, — быть может, неспроста она там? Может быть принцесса Церен и есть наша надежда?
***</p>
«…в давние времена, много тысяч лет назад, когда люди еще были неграмотны и необразованны, они верили в высшие силы, обожествляли все живое, превращали самое прекрасное и самое ужасное, что есть в мире и людях, в человеческие образы, и называли их богами. Боги и богини, воплощения всего земного, всего, что они любят и ненавидят… Думаю, Вы непременно богиня. Богиня войны, страсти, вина, внеземной красоты, богатства, крови…»
Несколько небрежных, резких, грубых линий размеренно перечеркивают выведенный острыми, неразборчивыми буквами текст. Расмус хмурится, сминает лист, отбрасывает в сторону, ко всем остальным — провальным — и, откинувшись на спинку кресла, закуривает. Красивые слова, вычурные обороты речи и элементарная проза — не его конек. Никогда, как бы он не старался, не сможет выразить своего восхищения Ее Величеством. Никогда не сможет рассказать о своей страсти, да и, право слово, вряд ли она вообще слушала бы его.
Да, Рейле ведь совершенно абсолютно наплевать.
Расмус прикрыл глаза и тяжело выдохнул густым белым едким дымом. Уже который вечер — с тех пор, как она отослала его и вернула на Немекрону — он садится за стол и пишет эти гребанные письма в пустоту. Каждый раз надеется, что все-таки добьет эти черновики до совершенства, сможет выразить все свое очарование и восхищение императрицей, но каждый раз что-то как будто ставит ментальный блок. Слова обрываются непробиваемой плотиной, а затем приходит и осознание того, что все это бессмысленно и бесцельно. Рейле он наскучил. Нет ей до него дела. Даже если он решится однажды отправить их ей, хоть пару строк, ей не то что будет плевать — она даже читать их не станет.
Страшное, болезненное, прорывающее до самых костей осознание. Он покинул императорский дворец почти месяц назад, но только сейчас пелена начала рассеиваться и спадать. Возможно, он слишком возвысил ее образ в собственных глазах. Даже самая прекрасная роза колется шипами — так же и с ней; и как теперь отмахнуться от этого жгучего, колючего, болезненного чувства, он не знал. Императрица уникальная женщина; она не такая, как все остальные. Ужасно-прекрасная, неумолимая, беспощадная и в любви, и на войне.
Дверь его тесной комнаты, которую он в очередной раз забыл запереть, тихо скрипнула, и Расмус, обернувшись, застал на пороге хладнокровно-суровую Айзеллу.
— Добрый вечер, командующая, — вяло поприветствовал ее он, поспешно отодвинув в сторону ручки и скомканные бумажки. Айзелла покосилась на них с легким недоумением и снисходительностью и, вскинув бровь, полюбопытствовала:
— Романы пишете?
— Нет. Просто… пробую себя в оригами, — сорвал Расмус. Самое глупое и неправдоподобное из всего, что вообще можно было придумать.
— Наемник, который увлекается оригами… — с театрально-едкой задумчивостью процедила Айзелла. — Очень необычно. Но, впрочем, мне как-то плевать. Я пришла к вам по очень важному делу.
— Надо же? — Расмус удивленно вскинул брови. — И по какому?
— Я хочу, чтобы вы помогли мне подавить революционный настрой, — требовательно заключила Айзелла. Женщина настолько пристально взглянула на него, что он невольно напрягся, и лицо его вытянулось в изумлении негодовании.
Правда что: Рейла отослала его, чтобы он, якобы, помогал командующей Айзелле; но по существу ничего полезного за этот месяц он так и не сделал. Только выполнял какие-то мелкие поручения, один раз чуть не схлопотал заказ (который в итоге почему-то отменили), и все на том. Никакой реальной пользы он здесь не приносил, и вместе с тем ощущение того, что Рейла попросту решила избавиться от него, все возрастало.
Еще одним неожиданным открытием стало отвращение, зарождающееся в глубинах подсознания. Однажды ему в сопровождении командующей довелось пройтись по крупнейшим улицам Кретона — от дворца до площади Модесто — и собственными глазами в очередной раз узреть ужасающую разруху, царившую на каждом уголке. Он видел голодных грязных сирот, испуганных мужчин и женщин, которые, едва завидев процессию командующей, захлопывали окна и закрывали жалюзи, видел лишь ненависть и презрение на лицах обескровленных немекронцев.
Странно, но теперь он смотрел на все это несколько иначе. И оттого странное предложение Айзеллы отозвалось ощущением жгучей сдавленности в груди.
— Но что я могу сделать? — насмешливо бросил Расмус, вскинув бровь и закинув ногу на ногу. — Я ведь простой немекронский наемник…
— Именно, — подхватила Айзелла, — немекронский, — наконец, она зашла в комнату, захлопнула дверь и проговорила: — Вы родились и всю жизнь прожили на этой планете, а затем добровольно преклонили колено перед Ее Величеством и присоединились к ней. Вы станете достойным примером для своих людей — покажете им, что он могут жить не только в страхе войны, но и наслаждаться дарами Империи, — она вскинула руку и театрально, предавая тем самым своим словам больший ощутимый вес, сжала ладонь в кулак. Расмус скептически нахмурился и замялся, на что Айзелла, предчувствуя возможный спор, отчеканила: — И я не прошу вас — я приказываю. Ослушаетесь, и получите положенное наказание.
— Не ослушаюсь, — выдохнул Расмус с легкой снисходительной улыбкой. — Я буду рад послужить на пользу Ее Величеству.
— Вот и славно, — Айзелла победоносно ухмыльнулась, и Расмусу показалось, что в него только что метнули нож.
***</p>
Неожиданно, но Айзелла решила привести свою идею в исполнение уже на следующий же день. Расмуса подняли с самого утра, чтобы, как сказала Айзелла, «привести в достойный вид, который вызовет зависть и стыд у каждого вольнодумца». Ему вручили черный строгий костюм; придворный парикмахер собрал его длинные пушащиеся волосы в тугой пучок, сбрызнув обилием лака, из-за чего его прическа стала не только смехотворно зализанной, но и волосы затвердели и теперь блестели на знойном летнем солнце, так, словно он годами их не мыл (хотя бы бороду решили не трогать, хотя Айзелла настаивала на том, чтобы и ее превратить в монструозное нечто, покрытое непробиваемым слоем лака); а вишенкой на торте стала черная бабочка, повязанная на шею.
Все это было настолько искусственно, вылизанно-начищено и до безобразия идеально, что Расмус в какой-то момент, когда ехал на площадь, почувствовал себя самым настоящим клоуном. От приторного запаха лака мутило; но еще сильнее мутило от того, насколько неестественным был его облик.
Добрались до злополучной площади Модесто, где за последний год состоялась не одна казнь, довольно быстро, к счастью или нет. Народ — без преувеличения несколько сотен, если не тысяч, человек — уже согнали на площадь. Толпа возбужденно шепталась, но, в целом, не гудела, как раньше, и не бунтовала. Из окна машины Расмус видел множество уставших, поникших, разбитых лиц, и нового прилива отвращения избежать не смог. Но не немекронцы его отвращали — совсем нет.
— Сегодня, — заговорила в микрофон Айзелла, поднявшись на сцену (Расмус стоял чуть поодаль), — вас собрали здесь, чтобы показать вам кое-что удивительное. Этот человек, — она отступила в сторону и указала на Расмуса, который казался предельно собранным и спокойным, даже, казалось, беспечным, — так же, как и вы, родился и вырос здесь. Точно так же, как и вы, он застал начало войны. Однако он в свое время сделал правильный выбор, который открыл ему дорогу к светлому будущему. И, я надеюсь, что вы, выслушав его, сделаете свой. Поймите, — воскликнула она, опустив руки вдоль тела и расправив плечи, — никто не хочет лишнего кровопролития. Если вы пойдете на встречу Империи — она будет к вам милостива, — спокойно заключила она, окинув толпу мрачным взглядом. На лицах всех этих людей была одна лишь безнадежность и боязливый трепет — ничего больше. Они сломлены, они боятся. Расмус всегда знал это и видел, но только сейчас почему-то чувствовал… укор. — Предоставляю слово господину Расмусу, верному послужнику Империи.
«Господин Расмус», — он невольно усмехнулся, подмечая, что звучит это довольно забавно и абсурдно пафосно.
Поправив наушник с микрофоном, он неспешно прошагал вперед, тяжело вздохнул и, натянул легкую, пустую улыбку, призадумываясь в последний момент. Айзелла просила его быть честным, но в то же время недостаточно откровенным: где-то солгать, что-то утаить и приукрасить. «Ты и сам должен все понимать», — сказала она. Конечно же, он понимал; и идеально сплетенные правда и ложь создали бы великолепную сладостную историю. Хотя, конечно, в ораторском деле Расмус был не силен.
Остановившись на краю сцены, пробежался взглядом по сотням лиц, теперь преисполнившихся заинтересованным презрением и начал, без каких-либо приветствий и вступлений:
— Двадцать пять лет назад я родился на Немекроне, и почти все эти двадцать пять лет я на ней и прожил. Я был точно таким же как и вы все, хотя, на самом деле, наверное, даже чуточку хуже… — слишком нелепо и нескладно, возможно; но это лучшее, что он мог выжать из себя. Расмус обещал Айзелле справиться со всем блестяще, но, едва ступив на сцену, понял, что это провальный номер. — Мой отец был преступником, а моя мать — безответственной пьяницей. Я никогда их не знал и не видел, но, очевидно, вырос точно такой же паскудной мразью. — Стоящая позади Айзелла недовольно нахмурилась: стороннику Империи явно не стоило столь нелестно отзываться о самом себе, и Расмус каждой клеточкой тела, пусть и не видел его, почувствовал этот пронзительный взгляд. А по толпе, тем временем, прошелся нервный смешок. — Работал наемником, жил в Пепельной пустоши… поганая жизнь, скажу я вам. Я всегда мечтал увидеть мир и узнать что-то получше мордобойства и пьянства, — поведал Расмус.
Так и было: бедная, голодная жизнь, грязная, бесчестная работа, в ходе которой он даже лишился гребаной ноги — все это хоть и было привычно ему, но успело до жути осточертеть. Встреча с императрицей (на тот момент еще принцессой) Рейлой изменила расклад. Богатство, невиданные технологии, новые диковинные миры — все это сродни чуду, которое она смогла ему показать. И все же…
— И я обрел все, о чем мог мечтать, когда преклонился перед Империей. Я в милости у Ее Величества, под надежным покровительством госпожи командующей, и мне светит прекрасное будущее, — протянул Расмус сквозь усмешку. Ложь. Рейла, пылавшая к нему такой необузданной страстью, оттолкнула его и отослала — избавилась, словно дитя от наскучившей игрушки. Что же мешает поступить подобным образом Айзелле или кому бы то ни было еще? — Удракийская Империя великая, она процветает, и, если вы добровольно примете ее сторону, у вас будет все, о чем вы только могли мечтать. Вы станете частью великого государства и будете под его надежной защитой. — Ложь. — Главное, будьте преданными и рассудительными.
Как только он закончил, по толпе прошелся возбужденный шепот. Расмус неуклюже.шутовски поклонился, вальяжно отступил назад, и слово перехватила Айзелла. Она продолжила воспевать величие Империи и попутно рассказывать о грядущих изменениях в оккупационных режимах, а Расмусу все больше становилось не по себе.
Что же это — в нем проснулась совесть? Наговорил красивых слов, весь расфуфыренный и намарафеченный, и смог на собственной шкуре прочувствовать всю лживость и лицемерие политической элиты. Для начала, вовсе не преданность обеспечила ему благоприятное положение — безупречные постельные навыки, скорее. Но сказать, что своего он добился через постель и жаркий секс с императрицей, Расмус, само собой, не мог.
Впрочем, как бы удобно он не устроился, его положение все еще оставалось до безобразия шатким. Его в любой момент могли отослать, посадить за решетку или — чего еще похуже — казнить. История с до безобразия наивным Лейтом Рейесом прямое доказательство удракийского лицемерия и вранья. Как бы Расмус ни осуждал его за легкомыслие и беспросветную глупость, тот факт, что Рейла обманула его и предала данное ему обещание, отмести было нельзя.
О, твою ж мать, он никогда не был человеком чести и моральных принципов; так почему сейчас это вдруг его так взволновало и возмутило?! Плевать ведь ему на гребанного Рейеса — нет, тут дело было в том, что Рейла предала его. Наплевала на всю его страсть, на все те возвышенные пламенные чувства, растоптала и размозжила о ледяные стены императорского дворца.
Все-таки, не права Айзелла: это был неправильный выбор.