Часть 4 (1/2)
«Тот, кто связан с тёмными при жизни, не умирает просто так. Он… перерождается». Голос Ноэ звучал в голове Лайи отбойным молотком, а дыхание отказывалось выравниваться, и сердце бешено колотилось в груди. Пальцы немели, а в горле стоял ком холодного ужаса, беспомощности и незнания, чего ожидать дальше. Совсем как тогда… много веков назад.
Мехмед. Увидев его, живого и во плоти, столь же юного, как и тогда, Лайя Бернелл впервые за то беспокойное время, что картины находились у неё, ощутила себя… Лале.
До того Лале казалась чем-то далёким, тусклым и похожим только внешне, но сейчас…
— Я не могу вот так сразу принять ваше предложение, кузен, — невольно выдохнули ее губы, но Лайя встрепенулась, исправилась: — шехзаде, султан... Кем Вы были, мне известно, но Вы так и не сказали, что Вы такое теперь!
Мехмед, пристально наблюдающий за ней в обманчиво расслабленной позе готового к прыжку хищника, тонко улыбнулся.
— Всё ещё боишься, Тюльпан? — поддразнил он тихим вкрадчивым голосом, и кожа Лайи покрылась крупными мурашками.
— Не ожидала встретить, — она взяла себя в руки, выдохнула и расправила плечи. Чёрные глаза бывшего султана Османской Империи безотрывно следили за её лицом, обжигая и маня посмотреть в ответ. Но он вдруг будто опомнился, улыбка из лукавой сделалась совершенно дружелюбной. Мехмед протянул ей ладонь с золотыми перстнями и крупными камнями на пальцах.
— Прошу, не бойся. Я здесь не для того, чтобы причинить тебе вред. Лишь хочу показать тебе то, что упорно скрывали твои друзья и не рассказывали картины.
Лайя упорно шла вперёд по дорожке, не подавая вида, держа под руку… того, кто давно снился ей ночами, приходил во снах и грезах, но казался давно ушедшим, померкшем воспоминанием. Только зачарованно коснувшись его протянутой сухой и горячей ладони, она вспомнила. Погрузилась в дымку призрачных видений, потеряла связь с реальностью, а парк всё также шумел над головой густой летней листвой.
— Нарисуй мою мать, — его тихий колдовской голос прорезал тишину маленькой тайной комнатки султана Мурада. Лале работала в одиночестве, но с недавних пор Мехмед изъявил желание составить ей компанию. Он сидел в углу, на мягкой софе, скрытый в тени портьеры и погруженный в раздумья. Не мешал, не говорил, просто смотрел. Полными томного огня глазами скользил по изящным рукам, кистям, пальцам, перепачканным в краске, сосредоточенному нежному лицу. Лале писала руками Всевышнего по словам отца, но Мехмед видел божественность в ней самой, любовался, восхищался, но не смел прерывать искусство, творящееся на его глазах.
— Простите? — не поняла она, повернулась, одарив его печальным взглядом. Да, Лале печальна с тех пор, как её оставили друзья, но тоска делает её черты ещё более утончёнными.
— Ты нарисовала моих погибших братьев, мою тетушку, которую едва помнишь… А можешь нарисовать мою мать?
Он впервые в жизни хотел взглянуть на неё, подобно отцу, он помнил Хюму-Хатун лишь по рассказам наставницы. Женщина, подарившая ему жизнь и отдавшая свою ради него. Что тогда произошло, он ещё не знал… и лучше бы не знал никогда.
Лале моргнула, и в глазах ее поселилось понимание. Она почти завершила портрет Алааддина, большего султан от неё не требовал.
— Я знаю, что ты не помнишь ее, как и я… — в голосе Мехмеда сквозили спокойные нотки, удивляющие Лале, но обнажающие самую глубокую часть его истерзанной темной души. Темной уже тогда, но не настолько чёрной, как шесть веков спустя. — Я знаю, что прошу слишком многого, но быть может, Вам в самом деле доступно чудо?
— Я нарисую Хюму-Хатун, — улыбнулась она так просто, так светло и искренне, что у Мехмеда перехватило дыхание.
Она сдержала слово… Его мать, его бедная матушка. Стоило Мехмеду коснуться кончиками пальцев её лица сквозь холст, его словно пронзила молния, истинный божественный знак, гром… он увидел… Увидел всё.
Ипподром, маленькая испуганная девочка, кричащие люди и бьющая ногами лошадь. И темноволосый мальчик, лежащий на песке. Копыто разбило его голову, тёмные волосы слиплись от крови, а лицо было бледно, как полотно.
— Он… Вы… — Лале закрыла руками рот, и Мехмед понял, внял тому, что в этом видении она с ним, она знает, видит, чувствует то же, что и он. Недоверие, колкий зарождающийся страх.
— Нет, мой сын! Мой бедный сын! — кричала Хюма, прижимая к трепещущей груди бездыханное тело мальчика. — О, Всевышний, прошу, не отнимай его у меня! Мою надежду! Мою последнюю радость! Он ведь должен стать великим султаном! Я не могу его потерять!