Глава 13 (1/2)

Теперь Женя вставал еще раньше. Просыпался не в пять утра, а в четыре тридцать, неслышно, чтобы не разбудить тетку, выходил на улицу. Окунался в холод, но не обращал на него внимания. Он засекал время, и пока не истекали положенные сто двадцать минут, не возвращался домой, хотя нос и уши у него становились красными, а пальцы замерзали до покалываний.

Он бегал. Он приседал. Он отжимался. Он подтягивался. И все ритмично, отсчитывая в голове подходы.

И раз, и два, и три. И снова.

Он чувствовал, как мышцы начинали болеть, зудеть, чесаться изнутри. Он был привыкшим к физической подготовке, но каждый раз увеличивал себе норму, которую устанавливал сам для себя. Он отключал голову и превращался только в одно тело — набор клеток, импульсов и волокон, которые вот сейчас, в пять утра, в тишине за домом, в сотый раз отжимаются.

Он не делал это ради здоровья, хотя это тоже было важно, но не настолько.

Так Женя учился себя контролировать.

Отжимаясь, он чувствовал, что тело принадлежит ему, и он волен его контролировать. Что он держит себя в руках, а мысли заняты ритмичным подсчетом. И раз, и два, и три. И раз, и два. И так по кругу, и в голове не хватало места на другие мысли, желания, не такие правильные и приятные.

Он спрыгнул с турника, потер затекшие ладони. Бинт врезался в руку, грубо, больно, но Женю это не останавливало. Он взял снег, потер между руками, вытер о куртку, и снова принялся подтягиваться. Плечи и спину ломило. Дышать становилось тяжело, он глубоко выхватывал холодный воздух ртом, и в горле приятно щекотало.

Еще пятьдесят раз.

Степан часто шутил по этому поводу.

— Ты из нас двоих больше на физрука похож!

Женя улыбался и продолжал заниматься еще усерднее.

Это помогало ему. Так было с детства — Женя всегда привык все держать под контролем, а себя — в первую очередь. Не позволял себе излишеств, только то, что было необходимо. Он считал, что так закаляет себя. Холодная вода, упражнения по два часа на морозе или в жару, ранний подъем — чтобы выглядеть в глазах других закаленным и волевым.

Женя так тренировал и испытывал себя. Свои мысли, свое тело. Иногда оно подводило его. Иногда мысли становились его врагами и подкидывали ему какие-то неясные, нечеткие образы, после которых, особенно утром, Женя по три часа бегал вокруг деревни, стараясь унять этот голос совести.

Он считал, что если можно натренировать тело — можно натренировать и мысли.

Заставить себя думать о хорошем и правильном. О работе, которой он посвящал всего себя. О книгах, которые заменяли ему друзей. О будущей женитьбе, пусть пока неясной, мифической, но все же. О… Любе. Да, вот это было бы правильно и хорошо.

Смутному, неправильному чувству, иногда возникающему у него, Женя не мог дать названия. Не было ничего конкретного — только странное томление, желание, от которого он и бегал. За которое и наказывал свое тело, которое так его подводило.

Он снова спрыгнул на землю. Деревня еще спала. Даже самые работящие еще спали. Один Женя истязал себя упражнениями, стараясь сосредоточиться на мерном счете. Один, два, три, четыре. Выдох. Пять, шесть, семь, восемь.

Он продолжил разминаться, думая о важных делах, назначенных на этот день.

Надо дорисовать газету.

Раз-два, присели.

Надо проверить, готовы ли все номера на праздник, и еще раз отрепетировать танец первоклассников, поставить на это дело ответственной Любу.

Три-четыре, выпрямились, дышим глубоко.

Проверить сочинения седьмого класса — наклон вперед, руками до снега, задержаться, выпрямиться.

Пять-шесть.

Поговорить с Любой. Семь-восемь.

Женя выпрямился, потянулся. Он тяжело дышал, но эта приятная боль в легких говорила о том, что он все делает правильно. Сейчас он еще десять минут позанимается, потом — холодная вода, и на работу. А там — ученики, работа, сочинения, ошибки. Там будет не до мыслей.

И там будет Люба.

Женя продолжил делать наклоны. Он давно уже собирался поговорить с ней. Они уже год дружат, даже больше, и он часто провожает ее до дома, они иногда задерживаются вдвоем в кабинете. Слухи ходят и так, а Люба… Она девушка честная, правильная, и с ней надо по-честному. И Ритку это должно отвадить. Перестанет за ним бегать, наконец-то, и может, больше времени начнет уделять своему брату.

Женя утер лоб ладонью.

Люба, Люба. Что же делать с тобой? Женя сознавал все хорошие качества девушки и просто умолял, заставлял себя влюбиться в нее. Как же это другие делают, чтобы и воздуха не хватало, и бабочки в животе, и вся эта романтика? Почему он на это не способен? Правда, что ли, сломанный какой? Нет, исключено. После концерта он поговорит с ней. Признается в чувствах. Дружеские же чувства у него есть? Есть. Вот, значит, не совсем это ложь будет. А там… Там стерпится, свыкнется. Женится — и все пройдет. И не надо будет по два часа морозиться, ледяной водой обливаться и руки посудой резать.

На этом Женя и решил. Сделал еще два подтягивания, чувствуя, как бинт врезается в незажившую кожу. И пошел в дом, собираться на работу.

***</p>

Женя сделал небольшой крюк и дошел в то утро до школы через церковь. Задержался у входа, но внутрь не вошел. Он не считал себя верующим, в церковь ходил редко, молитв не знал. Но иногда, когда ему было особенно тяжело, он мог подойти к дверям, постоять, помолчать, и ему становилось легче.

Ну, ему так казалось.

Вот и в этот раз Женя замер на пороге. Даже самая утренняя служба еще не началась, и никого не было поблизости. С Любой они часто вели разговоры о вере, о Боге, но это больше было похожи на споры — Женя не высмеивал, не осуждал Любу за чрезмерную веру, но и она могла выслушать другую сторону, принять Женину точку зрения. В этом они сходились.

Сам же Женя чувствовал себя в церкви неловко. Будто бы все — и священник, и другие жители чувствовали, что он не верит, не верит по-настоящему, чтобы глубоко, искренне. А в иные дни, когда неприятные мысли посещали голову Жени (как бы ни старался он гнать их оттуда), ему и вовсе казалось недостойным там находиться.

Женя постоял, рассматривая замерзшие ступеньки, когда услышал какой-то шорох позади себя и обернулся.

— Доброе утро.

— Доброе, Данила, — облегченно выдохнул Женя, испугавшись, что встретил кого-то из знакомых. Но рядом с ним был лишь Данила — местный дурачок.

Ну, это про него только злые так говорили. Люди добрые Данилу жалели, не обижали. Был он сиротой — и жил в деревне столько, сколько себя помнил. Никто толком не знал даже, сколько ему лет — внешне он был старше Жени, лет двадцати пяти-шести, но лицо, такое открытое и доброе, иногда выдавало в нем и подростка. Женщины говорили, что он живет только уже лет двадцать, а от кого родился — никто и не знает. Просто много лет назад у двери дома Раисы Павловны нашли ребенка — лет четырех, пяти, а родителей и не сыскали. Окрестили Данилой, да воспитывали вот так, всей деревней. Родителей нет, сирота круглый, и головой повредился еще с рождения. Добрый, беззлобный. Говорил невпопад и всегда только про Бога — Данилу часто можно было встретить возле церкви. Детишки его боялись, злые — кидались камнями или кричали глупые шутки. Таких Женя самолично наказывал. Данилу ему было жалко и порой он даже чувствовал с ним некую связь.

Одинокий. Неприкаянный. Не такой, как все. Девушки в деревне печально качали головами и вздыхали:

— А ведь он красивый. Но дурак. Не повезло же.

Данила и правда был похож на святого. Всегда ясный, детский взгляд, длинные волосы до плеч, свободная одежда, которую добрые бабы ему шили, так, от сердца просто, потому что жалко. Жене иной раз становилось дурно — вот и его, и Данилу считают первыми красавцами, только одного бабы не трогают, потому что он больной, а ему, Жене, приходилось от них всех бегать. Был бы Данила поразумнее — они бы бегали и за ним. Что с них взять? С лица ведь воду не пить. Одни беды от этой красоты.

Женя даже думал, что Даниле повезло быть дураком и не осознавать своей красоты. Волосы цвета воронового крыла, глаза голубые, слегка мутные, и взгляд всегда такой — грустный-грустный, как будто виноватый перед тобой в чем. И кожа белая-белая, даже летом. Неземной, честное слово. Мужики его за это стороной обходили.

— Вот повезло ж дураку!..

Женя готов был обменяться своей наружностью с любым парнем в деревне, жаль, что это было невозможно.

— Говорят, дождь будет, — сказал Данила, снова привлекая внимание Жени. Он часто говорил про дождь, про погоду — и хотя его предсказания никогда не сбывались, в народе его в шутку называли провидцем. Женя улыбнулся.

— Говорят. Как здоровье твое?

— Хорошо, благодарю, Евгений Александрович.

Несмотря на слухи о своем слабоумии, Данила знал большую часть деревни по имени-отчеству, а когда заговаривал — говорил грамотно, только невпопад. Как будто в голове у него какие-то совсем другие мысли, к разговору неподходящие.

— Не обижают тебя дети? — спросил Женя, смотря на Данилу. Тот стоял к нему боком, подняв голову к небу. Даже сейчас, в начале марта, на нем было лишь легенькое пальто с чужого плеча. Длинные волосы рассыпались по плечам, придавая его облику действительно что-то божественное. «Иисусик опять подходил и про погоду говорил», — насмешливо говорили девушки на танцах, а парни только поддакивали и посмеивались в ответ. Женя их за это ненавидел. Данила стоял, задрав голову и, смотрел на крышу церкви, и что-то перебирал руками — Женя присмотрелся и увидел, что это была катушка с нитками. Он всегда что-то перебирал пальцами, когда говорил или когда молчал.

— Нет, что Вы, что Вы. Дети — это же дар божий, — Данила улыбнулся, и Жене показалось, что он совсем-совсем ребенок, не старше Леши. Леша. Женя запнулся в мыслях, а когда снова перевел взгляд на Данилу, тот уже говорил серьезно, все еще смотря в одну точку перед собой, и уже выглядел взросло, почти старо, — Любовь Матвеевна, доброй души человек, помогает мне. Не обижает.

— Говори мне тоже, если кто-то будет тебя обижать, — дрогнувшим голосом сказал Женя. Он понимал, что для всех в деревне этот чудак-человек был вечным ребенком, тем, о котором нужно заботиться, но никому нет до него дела.

— Спасибо, спасибо, — заговорил Данила, все еще не поворачиваясь к Жене. Ему стало немного жутко, и от того — немного стыдно. Женя поднял воротник пальто, — святой Вы человек, Евгений Александрович.

— Не говорите так.

— Святой, святой, — закивал, как болванчик Данила, и мелко затрясся — иногда у него случались припадки, из-за которых его и боялись дети, — я вижу по Вам, что святой. Не такой, как все.

Женя замер. Лицо его окаменело. Он быстро совладел с собой, выпрямился, хотя спина от напряжения и так болела.

— Я пойду. Доброго здоровья Вам, — Женя начал двигаться в сторону от церкви и Данилы, а тот продолжал бормотать и кивать самому себе. И Жене на миг — на один единственный миг показалось, что Данила посмотрел на него и как-то слишком понимающе кивнул.

Женя, не оборачиваясь, бросился к школе. Сердце его гулко стучало.

***</p>

Когда Женя зашел в кабинет, Леша уже поджидал его там — сидел на учительском столе и болтал длинными ногами в воздухе. Снова помятая рубашка, верхние две пуговицы расстегнуты. У Жени даже глаз задергался от такого зрелища — и это подобающий вид?! Неужели он не может хотя бы немного привести себя в порядок?

— Доброе утро, Женя Александрович, — Леша повернулся и помахал учителю. В руке у него было огромное красное яблоко, от которого он с шумом откусывал, — а я тут Вас уже жду.

— Доброе утро. Слезь со стола.

Женя прошел мимо Леши, осторожно положил стопку тетрадей, начал ее перебирать. Леша нехотя сполз со стола, но оперся на него бедром.

— Как себя чувствуешь?

— Нормально. Бабушка вчера самогону налила.

Женя округлил глаза, а Леша засмеялся.

— Ну. Чтобы согреться! Я для нее теперь герой, представляете? А Аркаша, дурак этот, сегодня уже в школу пришел. Что тонул, что не тонул — ему все как вшивому баня.

Женя смутился, поджал губы. Снова вернулся к образцовому порядку на столе.

— Ты молодец, Алексей. Среагировал быстро.

— Да я даже не думал, — Леша пожал плечами, снова шумно откусил от яблока — Женя отвернулся, чтобы не смотреть, как заблестели губы ученика от брызнувшего яблочного сока, — все на моем месте поступили бы так же.

— Очень на это надеюсь.

— Хотите?

— Чего?

Женя чуть не выронил тетради из рук, когда увидел, как Леша протянул ему ладонь с яблоком. Он попытался незаметно скривить губы, но маска отвращения сама застыла на его лице. Леша поднял брови.

— Брезгуете?

— Это просто неприлично.

— Ой, опять Вы за свое. Вы и не пьете, да? Я как про самогон сказал, так Вы чуть в обморок не упали.

— Не пью, — Женя достал тетрадку со своими заметками, положил ее сверху, лишь бы чем-то занять руки. Вцепился в бинт, еще сильнее затянул его.

— Ну, Вы прямо идеал, неудивительно, что все девушки за вами бегают, — Леша снова вгрызся в яблоко, шумно начал жевать, — скукота.

— Алексей, ты газету подготовил? — спросил Женя, стараясь скрыть злость и раздражение в голосе, но к этим чувствам теперь примешивалось и что-то еще — но что, Женя объяснить не мог.

— Ага. Вон там лежит, — Леша махнул рукой на заднюю парту, — а что?

— Ничего. Ты почему не по форме одет? — зацепился Женя за эту деталь, лишь бы чем-то занять паузу в кабинете. Леша открыл рот, вытер губы ладонью. Женя готов был выть от отсутствия манер у этого парня. А еще городские что-то говорят про деревню! А сами-то!

— А что Вам не нравится? — Леша критически оглядел себя с ног до головы, — мои вещи мокрые, еще не высохли, а Ваши я не стал одевать, мне штаны короткие.

— Надевать, — поправил Женя, скорее машинально, — а рубашка? С ней что?

— А что? — Леша вытянул вперед руки и оглядел рукава, — она же чистая.

— И мятая!

— И что?

— Сегодня концерт перед директором! — Женя начал злиться, да так, что на лбу выступила вена. Он сжал кулаки, сделал глубокий вдох.

— Так я ж не выступаю! — Леша пожал плечами, — какое дело ему до моей рубашки?

— Все равно так неприлично! Ты же в школе. Застегнись.

— Ладно.

Леша зажал зубами огрызок яблока и липкими пальцами полез к воротничку рубашки. У Жени от этого вопиющего нахальства чуть не перехватило горло. Ну, какой же он поросенок! Грязными руками и к чистой рубашке!

— Не трогай!

Женя подлетел к Леше, хлопнул его по ладони и заставил замереть. Наклонился, чувствуя запах яблока — холодный, морозный, вязкий в носу — и быстро застегнул пуговицы. Сердце забилось чуть быстрее.

— У вимя ишо гастук, — промямлил Леша с забитым яблоком ртом, и Жене оставалось догадаться, что подросток имел в виду.

— Галстук?

— Угу, — Леша кивнул, кадык на худой шее дернулся, — довтанете? В каа’мане.

— А сам? — спросил Женя, сводя брови к переносице. Где-то в желудке что-то заскреблось — сначала едва-едва, а потом все сильнее и сильнее.

— ‘уки липкии.

Женя сглотнул, затаил дыхание. Леша опустил голову, все еще не выпуская яблока изо рта, а руки болтались по швам.

Женя осторожно коснулся ладонью бедра Лёши, доставая галстук из кармана. Он старался не смотреть Леше в глаза, но это было сложно — подросток был одного роста с ним, и Женя чувствовал его дыхание у себя на лице, видел бледную кожу с тонкой полоской светлого пушка, несколько редких веснушек, раскинутых по лицу хаотично.

У Жени заклокотало где-то под ребрами. Он медленно отступил на шаг, кидая Лёше галстук. Он вытащил яблоко изо рта и довольно улыбнулся.

— Спасибо. Научите завязывать?

— Да, — Женя прижал ладонь ко лбу — он горел, и решил, как смог, поменять тему, — покажи мне…

— Что? — едва слышно спросил Леша.

— Покажи газету.

— А, вот. Смотрите, — Леша сунул огрызок яблока в карман и в два шага оказался у последней парты, где был разложен ватман.

На белой бумаге большими желтыми буквами было написано «С ЮБЕЛЕМ».

Женя готов был застонать в голос.

До концерта оставалось пять часов.

***</p>

Все были на взводе. В тесном помещении актового зала негде было развернуться — главные артисты вечера готовились и переодевались. Девочкам помогала Люба — поправляла бантики на волосах, одергивала юбочки. Парней наставлял Степан. Женя бегал между ними и сценой, поправлял занавес, заглядывал за него, наблюдая, как зал наполняется учителями. Плакат решили повесить так, с ошибкой, потому что исправлять его не было времени. Леша лениво болтался за сценой, путался у всех под ногами и ныл, что хочет домой.

— Будешь помогать. Там мы вставили еще один номер, надо будет вынести на сцену скамейку.

— Я вам что, бесплатная рабочая сила? — огрызался он, и Женя закатывал глаза. Будто и не было между ними утренней сцены с галстуком. Женя тут же одергивал себя. О чем он?! Какая утренняя сцена?! Они даже не друзья! И Женя снова мчался в раздевалку, где Люба наставляла маленьких девочек перед выступлением.

— Все будет хорошо. Не волнуйтесь. Вы справитесь.

— Любовь Матвевна, можно Вас? — Женя поманил пальцем учительницу, и та, поднявшись с пола, подошла к нему. Она улыбалась, глядя на детей с любовью. Женя замялся. В дальнем углу зала Степан тут же напрягся, увидев Женю и Любу вместе.

— Я… Хотел поблагодарить за помощь, — Женя откашлялся, и Люба снова улыбнулась. И хоть она была не красавицей, Женя чувствовал к ней тепло. Спокойствие. Он уже давно убеждал себя признаться ей. Уже было пора. Может, романтические чувства возникли бы потом сами? Нельзя ведь продолжать так истязать себя, только потому что Жене казалось, что с ним что-то не так. Глупости. С ним все нормально. Ему просто нужно жениться и все пройдет. Женя поднял глаза и встретился взглядом со Степаном. Тот молча встал со скамейки, отряхнул руки, будто в чем-то испачкался, и вышел. Люба даже не обернулась.

— Да мне только за счастье было.

— Вы… Я… — Женя не мог найти слов. Люба смотрела так просто, так открыто, а Женя чувствовал себя школьником, первоклассником, лепечущим что-то у доски.

— После концерта праздник у Михаила Васильевича будет в кабинете. Вы идете? — Люба улыбнулась, и перекинула косу через плечо. Женя закивал.

— Да, а Вы?