Глава XVI. Истоки ереси (1/2)

Кто в деле пребывает, тому и время быстро проходит — то истина простая да летами долгими проверенная. Не замечает люд рабочий, как луна солнце сменяет да темнеть начинает, потому как трудятся крестьяне простые рук непокладая да головы не подымая. Да и всякий труд бывает: кто косой в поле ржаном махать станет да лишь пот проступивший смахнёт, кто весь день перо в руке держать станет да к концу дня гласить будет об усталости своей смертной, а кто весь день на месте одном сидеть станет да думки гонять, собирая их в строки длинные, того философом назовут да пронесут имя его сквозь лета долгие... а кто в поле пахал, чтоб зёрна для хлеба у философа того были, и не вспомнят вовсе. Любит народец болтовню послушать, потому готов глупцов всяких слушать, только б просвящённым себя мнить. Ежели б не слушал люд простой философов громогласных, то и не было б их вовсе, иначе зачем мысли эти тягомотные, когда и сам человек истины простые понять может. От того и вольнодумства много в Европе Западной: всё ищут они средь народа своего астрологов да мистиков, почести им всякие отдавая, не могут правители с заразой это справится, какая уж не только власть монаршью порицает, но уж и до церкви католической добираться стала. Потому сильна вера православная, что не дают цари ереси появиться да дурость порицают; то ж и в Порте Оттоманской: не слыхать их земелт османских о ереси какой, а ежели и есть она, то присекается властью султанской. Однажды, чтоб оградить мусульман от помыслов вероотступнических, запретил Сулейман Великолепный пить кофе эфиопский, а то больно много времени в кофейнях проводит люд простой... а там от болтовни пустой появиться могут думки небогоугодные да течения еретические. Терпеть ересь али изгонять её — всяко государь сам решить может, главное слабины не дать, иначе станут мысли дурные превыше мнения всеобщего.

К чему слова те о труде тяжёлом, философах пустоголовых да ереси протестантской? Ждала Миранда вечера того, когда будет ждать её Альсина в замке своём, да вот долго тянулось время, потому как нет деве занятия толкового: то сидит она у банки стеклянной, где каду растёт, за ростом его наблюдая, то сидит у костерка угасающего, мысли свои гоняя. А на что замахнулась-то?! На веру, прости Господи! Кто сведущ был в Европе Западной, тот знал, кто нет в землях румынских веры единой: на востоке живёт люд православный, на западе католики хозяйничают, редко тут мусульман встретишь, потому как в империи Османской была религия эта превыше другой, остальные неверными считались, потому война супротив них — долг святой для мусульманина каждого. Кто восточнее жил, тот Богу единому молился да крепка была вера у людей простых. В Европе Западной больно много волнодумства появилось: всё гласят там о свободе людской, церкви жадной, науке мудрой, симонии безбожной да торговле индульгенциями ценными. Погрязла церковь католическая во лжи бесконечной, грязи позорной да побогах бесчисленных. До той поры устал народ от безобразий этих, что появились в народе герои свои, готовые стоять за реформацию религиозную: в Германии Матрин Лютер с лютеранством своим, во Франции Жан Кальвин да гугеноты его, в Англии учинил Генрих VIII церковь англиканскую да главой её себя объявил. Боролась власть с заразой этой, да худо выходило: уверовал народ в отцом Реформации европейской, что началась бойня знатная уж после смерти Лютера. До того жестоким был Карл V, что ради веры католической с турками примирился да гнать стал протестантов проклятых, за что ополчились на него князья испанские да прогнали с трона императора своего. Настолько загнали Карла противники его, что пошёл он на Аугсбургский мир, потому установлена была свобода вероисповедания по приниципу мудрому «Cujus regio, ejus religio», потому всякий мог как протестантом стать, так и откреститься от него да в лоно церкви католической вернуться. Сильна Реформация эта, до сих пор во Франции гугеноты с королями борются, а злодей у них главный — Екатерина Медичи, мать короля Карла IX, каким Гизы крутят да ведут за собой католиков французских, однако ж не так дурна Королева Чёрная, потому выступает она за примирение веры католической и веры протестантской, а её всё ведьмой гадкой считают, да напрасно. К чему все рассуждения эти длинные? До сих пор свежи в памяти Миранды разговоры купцов приезжих, что побывали подальше границы румынской, так и мнили себя знатоками жизни заморской: там-то жизнь свободная, а здесь скука смертная. И ведь как легко поддавались они на росказни простестантские, что ежели б услышали попы православные, то точно б... кадилом тяжёлым их, грешников, приложили. Давно уж усомнилась учёная в милости Божьей, особо когда не стали заступаться за неё священники православные на суде людском, ведьмой клянули и за вероотступничество бранили, да тогда не отвернулась она от Бога... а он ей защиты своей не дал, будто и он от неё открестился, за дитя своего не считая. Уж больше она силы в Боге Чёрном видела: ни молитв он не просил, ни подношений особых, сам понял он боль гостьи своей, потому принял её, залечил раны телесные да тайны свои ей поведал. Неужто нашла она существо такое, что и вера православная в ненадобность придёт? Всё ж ежели подумать, то нематериален Бог да коснуться его нельзя, а вот находка её живая да силы целительные имеет, однако ж нет в нём разума особого. Ох, ей бы только с мыслями собраться да получше о судьбе своей подумать: цель она имеет великую, а поддержки нет. Всё ж как народ бабу из леса вышедшую слушать станет? Богобоязнен люд румынской да чтят они верю свою, потому надобно ей друга такого найти, чтоб поддержкой он ей был да щедростью своей не обделял. Вот на то Димитреску и сгодится, всё ж немало она ей даров отдала: банка стеклянная да шуба норковая. Теперь уж думать надо, что ещё ей пригодиться может, всё ж много ей вещей надобно в пещере сырой. Один лишь путь у Миранды — в такие тиски Альсину эту строптивую взять, чтоб слушалась она её бесприкословно да слова поперёк неё сказать не смела. Нужно на то ум твёрдый да настойчивость великая, всё ж нелегко будет с гордячкой такой справиться. Много думала об том учёная да ответ никак найти не могла, одна у ней сила была — мазь целебная, какой никто сделать не сможет. Да и ежели дать Димитреску мазь эту, то не будет ей надобности в провидице загадочной... ещё б чего его придумать, чтоб интерес был у пани богатой. О чём уж не думала только дева красная, чтоб скорей пролетело время до встречи важной.

Уж больно сыро стало в пещере её подземной, ночами целыми не спит Миранда: то воняет ей гарью после костра, то будто с потолка каменного вода льётся. От того страшно было учёной неграмотной: смоет сейчас вода талая все записи её драгоценные да вспоминай потом, о чём речь велась да чего сказать она хотела. К тому ж больно много клочков бумаги старой у неё осталось, переписать бы всё это на листы новые, да вот где ж взять их? Нынче дорого бумага обходится, потому как из Европы Западной она везётся, от того и цена не малая, это ж всё ж сделай её, а потом вези в страну дикую. Да окроме опасений за записи свои ценные не могла спать провидица от воя вечного, что слышен был словно у уха самого, будто у входа в пещеру кто рычать вздумал. И вечный страх у ней был, что придёт сюда зверь дикий да порвёт её в клочья мелкие, потому как скоро зиме быть, наесться нужно перед спячкой долгой. Совсем потеряла Миранда сон крепкий: уж соберётся она ко сну отойти, положит под голову суму кожаную, накроется шубкой новой, глаза закроет да вроде б уж засыпать станет, как опять вой слышен да капает ей на голова вода талая. Злится учёная: скидывает она меха норковые, подымается в манере гневной да расхаживает по пещере мрачной, только б прекратилась пытка эта ужасная.

Потому стоит сейчас Миранда у входа в пещеру свою, накинута на ей шуба норковая, упёрлась она плечом в стену каменную, руки на груди сложила да смотрит на дали лесные: не видать сквозь сосны вековые горизонта пылающего. Всё ждёт учёная, когда солнце зайдёт, чтоб наведаться в замок готический, ждут её там сегодня. Скучно да уж противно сидеть ей в пещере мрачной, хоть ищи себе в деревне домишко маленький, да денег на то не сыщешь. Ничего, сейчас главное договориться с барыней этой высокомерной да потекут тогда реки золотые... ежели дурна она настолько. До тех думок дошла провидица, что уж вновь грезить стала о религиях западных: это ж какую силу иметь надобно, чтоб повести за собой народ богобоязненный? Всё ж и Мартин Лютер, как и она сама, крестьянин простой: отец его Ганс перебрался в Айслебен за жизнью лучшей, где работать стал на рудниках медных. Будто она чем хуже! А всё ж дуростью она занимается: одно дело — Европа просвещённая, а другое дело — Румыния дикая, где чуть чего — Богу молятся. Уж видать совсем одурела от скуки Миранда: пришла она в места эти, чтоб искать спасение от болезней падучих, а теперь слава да власть — Цари в голове её, от тогг и взялась она за дела высшие, какие порой и философы премудрые постичь не могут. А чем же ей ещё заниматься? Нет у неё ни хозяйства худо-бедного, мужа верного да детушек маленьких, а ежели б были, то некогда б учёной было греховством заниматься. Одно ясно — сильна вера средь люда простого, на том и стоять нужно... только б вилами не закололи за ересь грешную. Опомнилась лекарша от мыслей своих, как услыхала она карканье воронье: велела она другу своему пернатому искать себе помощника нового, потому как и за Димитреску ей следить нужно, и за людом деревенским, во всём ей сведущей быть надобно. Как улетела птица чёрная, так и не видала её девица день целый, уж подумала она делом грешным, что сгинул друг её верный, как бы нового искать не пришлось. Зашуршали ветви густые да пролетел сквозь них ворон её преданный. Сел он на плечо хозяйки своей да будто ластиться стал, к щеке прижимаясь. Промелькнула на лицо её улыбка мягкая да почесала она грудку его пернатую, что прикрыла глаза птица бесовская да осела мирно на плече её мохнатом.

– Ты где ж был-то, друг любезный? – спросила Миранда, на что каркнул ворон. – Поручение моё выполнял? Ну и как, сыскал ты мне ворона нового?

Каркнул ей в ответ ворон чёрный, что чуть не скинула его с плеча учёная за голос звонкий. Закачались ветки верхние да вылетел из них... ворон смоляной, ничем не отличный от друга её верного. Села птица незнакомая у входа в пещеру глубокую да уставилась на проводицу взглядом непонятливым. Не по себе стало девице напуганной, будто в глазах у неё двоиться стало: сидят у ней две птицы чёрных, совсем не отличить их даже, только вот одна знакома была, а другую она и знать не знает. Выдохнула Миранда шумно да опустила к ворону новому: стоит он себе неподвижно, не каркнет даже, будто и не живой даже. Погладила учёная перья его чёрные да будто прокралась в разум самый: не дурна птица эта, да всё ж не особо-то хочет он на посылках быть. Уж изрядно почернели пальцы её от субстанции чёрной, потому погладила она головку его да словно яснее разум птичий становился, на подвигм готовый. Ухмыльнулась провидица от гордости своей да встала на ноги, только б платье не запачкать... и пропала уверенность её великая, когда поглядела она на соглядатаев своих: совсем они не отличны ничем от сородичей своих, так и спутать их можно, однако ж и мысли их прочитать она сдюжит. Да вот откликаться им на что-то надо, а то позовёт она птицу одну, а прилетят обе али и другая вовсе.

– Ну и как я вас различать стану? – она почёсала подбородок. – Вот возьму у Димитреску ленты да на ноги вам повяжу... да не до лент мне, иное чего просить у ней стану, не до цацок мне вам. Именами обойдётесь, – глянулв она на птицу на плече своём. – Ты у меня первым появился, потому тебе я первому имя давать стану. Не буду я голову ломать да не до того мне — Чоара<span class="footnote" id="fn_30166572_0"></span> тебя назову и спорить с тем не смей! – поглядела она на ворона нового. – Не стану я изгаляться тут, потому нареку тебя Корвусом<span class="footnote" id="fn_30166572_1"></span>. Так легче мне станет, иначе с ума я сойду от сходства вашего, а так хоть по имени я вас величать стану. Значит так, пойду я сейчас к Димитреску, назначена мне встреча в замке её, потому, Чоара, сопроводишь ты меня: сядешь на ветке у окошка, где сидеть мы будем да наблюдать станешь. А ты, Корвус, у церкви посидишь: проповеди послушаешь, поглядишь на паству местную, присмотрись к батюшке деревенскому... Доложить ты мне должен, чем завлекают в церковь крестьян простых. Разумеешь?

Кивнул Корвус, развернулся в сторону леса чернеющего, расправил крылья широкие да улетел в деревню ближнюю, частенько сидит он там, правда уж не разумеет он ни черта, авось теперь от прикосновений нежных поумнее да повнимательнее он станет. Теперь уж есть у ней соглядатай свой, какой и поведает ей о силе церкви православной, что способна брать и поборы великие, и задурить умы крестьянские. Поглядела Миранда на небо посиневшее: пора ей в путь-дорогу к замку огромному сквозь леса дремучие. Накинула она на голову капюшон широкий, поправила на плечах шубейку норковую да пошла по тропке знакомой, а в помощь ей был Чоара, что летел пред ней да кричал об опасностях предстоящих, будь то овраг али зверь дикий.

Темнело в деревеньке лесной, окружённой лесами непролазными, потому уходил люд простой по домам своим да отгоняли их от врат замковых, не принимает боле Альсина Димитреску, нет у ней ни сил, ни желания, к тому ж будет у неё сегодня гостья загадочная, что не выходит у неё из думок: ясно пани, что выгоду ищет провидица от дружбы с женщиной щедрой, а нет ничего иного у румынки, кроме денег да богатств огромных, будто кто смотрит на ум её обширный да познания глубокие, какие не у всякой королевишны сыщутся. И чтоб избавить себя от мыслей тяжёлых, велела Альсина принести вина красного, да не от фрягов Беневьенто, а своё, иначе отравится она пойлом этим отвратным. Промялось уж кресло у Димитреску от сидения её вечного, весь день просидеть она может, в стену уставившись, даже к книгам али к вышивке не притронется. Вьётся вокруг неё Катерина расторопная: то подложит подушечку мягкую, то откроет оконце скрипучее, то подольёт вина красного, а то уж больно хрупкая барыня её болезненная: чуть порез какой, так летят из глаз слёзы мелкие да кричит, что будто смерть за ней пришла. Ещё ж не стара пани богатая, хотя уж 43 годка ей, одно лишь печально — нет хозяйке её отдушины сердечной, хоть бы зверя какого б себе завела, чтоб хоть одна душа живая подле неё была. Не хочет, ждёт всё румынка манны небесной, когда даст ей Господь ребёночка своего... а как же ж появится он, ежели не ложится Альсина в постель с мужиком моложавым? Боится Димитреску дикарей этих — чуть что, так и получить можно оплеуху крепкую, что потом голова седьмицу целую качаться станет. Ох, как хотелось Катеньке вразумить да встряхнуть госпожу свою горующую, да всё не найдёт она в себе сил, боится она, что отходят её розгами тонкими да язык длинный, а потом и из замка выкинут, как шавку дворовую. Зажигает камеристка свечи восковые, чтоб немного хоть в покоях света прибавилось, не сидеть же Альсине в темноте этой, пока не разбила она чашу свою полную. Самой же Димитреску не до света тёплого было, ждала она провидицу эту проворную, от какой недавно и боли головные начались — всё трещала она да трещала, не решили они ничего толком, так ещё и голову недуг свёл. Всё время это, что отведено было до встречи судьбоносной, думала пани о предложении знакомой своей: станет лечить её Миранда от болезни кровяной, а Альсина ей дружбу свою да помощь. Не худая сделка, да вот не сходится с прошениями люда деревенского: все как придут к ней, так в ножки кланяются да просить чего начнут — леев серебряных, хлеба ржаного, заступничество пред паном каким... а девка эта дружбы просит без родовитости всякой, на кой пани богатой она сдаться должна? Выгоду небось ищет баба коварная, всё ж есть в том смысл вздравый: то придётся Миранде в ножки ей кланяться да просить помощи какой, а тут услуга за услугу выйдет. Да и ежели рассудить, то нет дурного в том: ну придёт к ней провидица эта за помощью какой, как крестьянка обычная, чего ж не помочь-то? Услыхала Димитреску брань бабскую над ухом самым, от того и перестала думать о гостье скорой. Обернулась пани на звук бранный да увидела, что уставилась Катерина в окно широкое, а сама сглотнула, будто чёрта самого увидала.

– Опять здесь... – пробубнила Катя.

– Кто? – спросила пани.

– Опять здесь ворон этот! – ответила камеристка. – Уж не первый раз его вижу!

– Господь с тобой, Катерина! – махнула рукой хозяйка. – Откуда ж знать тебе, что тот же ворон это? Села птица похожая под окно моё, разве того быть не может?

– Дурная птица то, пани, дурная, – покачала головой служанка. – Уж сколько лет я у вас камеристкой служу, а только сейчас вороны под окнами вашими сидеть стали.

– Господи, ну всё тебе дурно, Катя! – шумно выдохнула госпожа. – Книги я латинские читаю — дурно, платья ношу манера европейского — дурно, на вечерню не хожу ежедневно — дурно, вино пью — дурно, Исидоре себе выписала — тоже дурно! Теперь и птица тебе покоя не даёт!

– Беспокоюсь я, пани, за здоровье ваше, – опустила голову Катерина.

– Прости ты меня, Катя, что голос на тебя повысила, – потёрла переносицу Альсина.

– На то вы и хозяйка моя, – почтительно сказала Катя. – А всё ж прикажите отстрелить беса этого крылатого.

– Не королёк же, зачем его трогать? – пожала плечами Димитреску. – Ты вот что, Катерина, ступай себе, одной мне побыть надо да освежить мысли тяжёлые, небось опять заговорит меня Миранда эта.

– Ваша воля, пани, – кивнула камеристка.

Поклонилась служанка хозяйке своей да вышла из опочивальни господской. А Катерина сама не своя: уж больно насторожил её ворон этот, всё сидит он и сидит у окон барских, никогда раньше того не было. Была она обескоена визитом проводицы этой, не веря даже, что сам по себе сесть на ветку мог ворон чёрный. Да всё ж не напрасно переживала Катька: чуяло сердце её простое, что беду принесёт Миранда проклятая, не может ведать она того, что только барыня её да Господь Бог знать может. Да и понимала камеристка, что не весь разговор поведала ей госпожа, то её беда, небось такую правду поведала ей гостья загадочная, что и признаться стыдно. А ежели не доверяет Альсина служанке секреты свои? На то её воля, не гоже камеристке простой дружбу вести с госпожой родовитой, а боле и некому поведать Димитреску тревоги свои: ни батюшки, ни матушки, ни брата толком, нет у неё и подруги близкой для бесед приватных, всё таит в себе пани несчастная, все слёзы свои в подушку она изливает, а опосля ходит с лицом опухшим да глазами красными. Ох, боязно ей было за госпожу свою! И до той поры задумалась Катерина, что как подошла к лестнице крутой, так ступеньку одну пропустила. Со страху стала камеристка не за перила хвататься, а Богу молиться, чтоб ниспослал он ей спасение какое. Как навернулась бы Катька, ежели б не поймали её руки крепкие, пред ней оказавшиеся. Подняла служанка глаза испуганные да увидала пред собой... врага заклятого — Сидора немого. От чего ж немой он, ежели говорить умеет, всё ж не дурной он да умом не слаб. А вот в чём дело — худо говорит Рантало на языке хозяйском, уж больше по-испански да на латыни говорить любит, нежели на языке чуждом, от того и немцем его зовут — немой значит, языкв хозяйского не знающий. Переводит женщина дыхание сбитое, а сама смотрит на спасителя своего: лицо у него длинное, нос прямой с горбинкой лёгкой, кожа смугловатая да глаза карие; есть у него уж залысины первые, как у учителя его, Мигеля Сервета — растут волосы по бокам головы тёмно-каштановые, а между ними чубчик кучерявый; бородка у него треугольная на подбородке растёт, а над губой верхней усы пушистые, как и положено испанцам современным. Одежда у него простая, без излишеств всяких, да и та пошита на деньги заработанные, потому как приехал он сюда с двумя нарядами, каких хватало ему в Испании родной, а тут то и дело понять всё приходится — то извозился он в грязи деревенской, то запачкается кровью барской. Монотонные цвета были у одежд его, не принято у испанцев щёголем ходить, потому и не носит Рантало рафов плоёных. Поставил он на ноги бабу эту сварливую да захлопал очами ошарашенными.

– Ти не ушибся, Каталина? – с некой заботой спросил Исидоре.

– Не ушиблась, – ответила Катерина. – Я баба крепкая, не чета испанкам вашим!

– Ти опять ругатся со мной, – покачал головой Рантало. – Если бы ти ушибся, то я бы помог те́бе. Я ше лека́рь.

– Ох... – выдохнула Катя. – Ну ты уж... прости меня, Сидор.

– Я редко слышу́ от теба извинения, – по-доброму усмехнулся лекарь.

– Даже бронить не станешь, что Сидором назвала? – изогнула бровь служанка.

– Я уше привик, – махнул рукой испанец. – Да и ти не обругаль меня за Каталина.

– В суматохе такой и не заметила я даже, – чуть покраснела женщина.

– Ти будто задумался, – заметил мужчина.

– Да думаю всё о барыне нашей, – не утаила она опасения свои. – Пугает меня гостья её.

– Я как раз для этого́ прийти! – опомнился он. – К синёра пришёл тот самий гость.

– Ох, Батюшки святы! – воскликнула Катерина. – А мне что ж не сказали?

– Тебя нигде не билё, вот и я решиль долошить это нашей синёра, – ответила Исидоре.

– Тогда спасибо тебе, Сидор! – опошла его Катя да побежала за гостьей барской.

– Mi nombre es Isidore<span class="footnote" id="fn_30166572_2"></span>, – по-испански прошептал Рантало. – К... К-к-катэрина.

Ох, это ж как заработалась Катерина, что уж лекарь стал гостей принимать? А где ж служанки верные да привратники крепкие? Небось побоялись они колдунью эту проклятую да попрятались в каморках своих пыльных. Да всё ж не могла Катя вслух браниться да звать помощниц своих бестолковых, потому как поплёлся за ней лекарь немецкий. А куда ж ещё ему деваться, ежели по пути было: она гостью встречать пойдёт, а он отправится в спальню свою. Неспокойно от того камеристке стало, что в спину ей дышит недруг её заморский, не свернёт даже да не поймёт за что гнев на себя навлёк. Мало ей опасений из-за гостьи загадочной, так ещё и дуростями голову забивать. Уж издали слышала Катерина лай собак сторожевых, каких велено было из земель аглицких привезти для защиты покоя барского, а то есть любители лихие у ворот стоять да деньги клянчить на ракию хмельную. Подхватила по пути камеристка бекеш овечий да закуталась в него крепко, чтоб не замёрзнуть от холодов наступающих, вошла в переднюю да... чуть кони с испугу не двинула: думалось, что ждёт Миранда у врат самых, а теперь уж стоит она здесь да руки греет о свечу горящую. Вновь не видать лица её от капюшона глубокого, только и спадают с плеч локоны светлые; накинута на плечи гостьи мрачной шубейка знакомая, на барыне своей она её видала, небось уж выпросить успела ведьма проклятая. Что ж уж поделать можно, ежели добра душой хозяйка здешняя? Поняла целительная загадочная, что не одна она здесь, потому обернулась к Катерине: как не вертись, а всё ж не видно лица её, авось косая она али рябая даже, да не имеет то важности особой, ежели бережёт она здоровье пани Альсины пуще лекаря испанского... даже ежели выгода тут особая имеется. Сглотнула Катя, дурно ей сделалось: темно здесь больно да безлюдно, будто б исчезли слуги да привратники… проклятые: это ж как допустить можно было, чтоб гостя впускать без дозволения барского? Ох, упаси Господь, чтоб хозяйке её неведомо то осталось, иначе больно строго обойдётся она со своевольством крестьянским.

– Погляжу как, боишься ты меня, – молвила Миранда голосом тихим.

– Кажется вам, – возразила Катерина.

– Да полно врать-то! – усмехнулась гостья. – Боишься да скрыть того не можешь.

– Не ведомы вам чувства мои, – чуть нахмурилась Катя.

– Ведомы, Катерина, ведомы… – как змея говорила провидица.

– Кем пустить вас велено? – строго спросила камеристка, важностью своей кичась.

– Ждала меня пани ваша, потому и пришла я, – спокойно ответила Миранда.

– Не об том я ответа требую, – важно сказала Катерина, голову вскинув. – Кем пустить вас велено, ежели дозволения на то не было?

– Как не старайся, Катерина, да всё ж не заменить тебе Эржебет покойницы, – цокнула языком гостья. – Гувернантка она барская, потому честь да хвала ей. Это тебе не руку роженицы держать.

Насупилась Катерина от слов обидных, да всё ж смолчала, покуда не донесла на неё хозяйке гостья загадочная, мало ли чего наговорить она может. Повела Миранду Катя по залам богатым путями извилистыми, что к барыне здешней вели. Подивилась учёная вкусу дурному: снаружи замок будет из Европы самой доставленный, а внутри изба избой да уставленный предметами роскошными: ковры персидские, вазы фарфоровые, сабли воеводские, картины маслянные да прочая приблюда бесценная. Не Миранде судить, да всё ж не те цвета замку полагаются... хотя сама ж она в пещере сырой обитается да об убранствах барских только в книгах и читала. Много тут комнат всяких, да всё ж дурость какую понаделали: чтоб пройти в покои хозяйские, должно пройти чрез двор внутренний, где не всегда стоит погода тёплая, видать неопытны оказались мастера здешние. Уж скоро дошли они до лестницы знакомой, на этаж второй ведущей, где и есть покои барские: стоят тут на ступеньках свечи мелкие, того гляди подожгут они половицы деревянные да не будет выхода с этажа верхнего, но не ей тем голову забивать, должно ей сейчас об одном думать — как не одуреть от слов премудрых, какими пани здешняя отмахнуться может. Как подошла к месту нужному гостья званная, то постучала Катерина в дверь опочивальни барской.

– Войдите, – сухо дозволила Альсина.

– Пани, явилась гостья ваша, – приоткрыла Катя дверь да голову в неё сунула.

– Проси, – сказала Димитреску.

Приоткрыла камеристка дверь тяжёлую, чтоб войти могла провидица мрачная. Окинула служанку Миранда взглядом высокомерным да вошла в покои хозяйские с достоинством великим. Ох, как хотелось Катерине отпустить дверь тяжеленную да чтоб устукнула она по затылку гордячку этакую, но не можно, вдруг накличет она на себя гнев барский да не снискать ей потом прощения высшего. Вошла в покои Миранда да закрыла за ней дверь со скрипом лёгким. Не глянула Альсина на гостью свою, устремлён взгляд её в окно большое да подпёрт подбородок её кулачком, перстнями осыпанным. Не обратила внимания лекарша, насколько стол завален у знакомой её: лежат на нём бумаги стопами бесчисленными, стоит рядом чернильница хрустальная да перо гусиное для подписи своей, подле печать да миска с сургучом коричневым. Но особо привлекла её книжка толстенная со страницами неровными, усыпана обложка камнями драгоценными да золотом сверкающим, а посередине название чтива сего написано «Библия». Стало быть верит Димитреску в Бога, но вот в какого — католического али православного? Подняла Миранда взгляд свой да увидала, что висит в углу красном икона позолоченная, уложена на неё ткань с узорами алыми да висит пред ней лампада синия, в какой подрагивает огонёк мелкий. Не замечала этого гостья званная, потому как давече познакомилась она с благодетельницей своей да спасла жизнь её, не до Библий да икон ей было, а тут как задумалась она о силе Бога Чёрного, так сразу ей в глаза бросаться стали предметы религии православной. Подошла Миранда поближе к иконе православной да увидала она, что изображена на ней Матерь Божья, а на руках у неё Иисус младенцем представленный, стало быть Богородица это, в каждом доме висит икона такая.

– Долго ль вас икона моя привлекать станет? – нарушила тишину Альсина, что даже вздрогнула гостья.

– Не взглянете вы на меня, так и не стала я мешать вам, – ответила Миранда да развернулась к пани. – Погляжу я, что в Бога вы веруете.

– Не так сильно, как в юности своей, однако ж спасают меня молитвы православные, – ответила Димитреску да голову к ней повернула.

– Не защитил он вас в минуты важные, за то вы на него обиду затаили, – сказала гостья.

– То между многой да Богом быть должно, – одним жестом руки велела пани не говорить на тему эту, а затем указала на табурет низкий. – Садитесь.

– Строги вы да правды боитесь, – дерзко заметила учёная.

– Дерзость свою при себе держите! – строго велела госпожа. – Как погляжу я, больно вы важность свою почуяли, от того и дерзости сей понабрались!

– Я лишь то говорю, что вижу в разуме вашем чистом, – заискивала провидица.

– Ох, довольно мне словоблудства вашего, – шумно выдохнула Альсина. – Звала я вас для того, чтоб решение своё сказать.

– Каково ж решение ваше? – спросила Миранда.