Глава XV. С барского плеча (1/2)
Не так много дней минуло, как спасла Миранда жизнь Аленькину, за что награду она чудную получила — банку стеклянную. Попросил бы другой за дело своё правое леев серебрянных али меха соболиные, а ей надобность в сосуде этом сталась. И не мучали учёную сны кошмарные да мысли дурные, что чудом не свели барыню в могилу слова её, всё ж черна душонка у провидицы этой, ежели хочет она на горе чужом нажиться. И чему дивился Исидоре, так тому, что сколько не осматривает он хозяйку свою состоятельную, так изъянов болезненных найти не может: сердце в груди стучит мирно, не лечится она отварами крапивными да с утра подъём у неё лёгкий, всё ж обычно от слабости своей и с постели она встать не в силах, помогают ей в том служанки молоденькие. Да и больно барыня его бодра стала: просителей больше принимать стала, аппетит к ней возвратился да на воздухе свежем она бывать стала, а не только у окна стояла. Это ж чем хозяйку колдунья эта обмазала, что сила такая заимелась? Не знал Рантало трав таких, чтоб бодрость великую возвращали. Ежели об Альсине слово молвить, так сама она не понимала чудес таких: была в ней бодрость такая только от молитв православных, для того она через боль великую в церковь деревенскую ходила да не прекращала славу Господу гласить, покуда сама с коленей не подымется. Ежели до подучести болезнь Димитреску изводила, то приходил к ней священник деревенский, крестил иконой православной да умывал водицей святой, от чего засыпала барыня да о боли забывала. Никто и понять не мог, откуда ж в вдове богатой болезнь такая: ежели б от отца то было, то и Карл бы хворью такой занемог. Стало быть от матушки её покойной болезнь ей поганая досталась. А ежели и сама она на матушку свою наговаривает? Авось и болеет брат единокровный, а она об том не ведает, всё ж редко встречи у них бывают, раз в год только, чтоб почтить память батюшкину, да и то не за столом они вдвоём собираются, а на кладбище деревенское являются, возложат на могилу цветов живых, заведут разговор краткий да разойдутся по домам своим. Разделила их смерть Мирчева да на мир они идти не хотят, больно гордость их обоих одолевает. Была у Альсины и думка другая: а ежели болезнь эта только баб одолевает, бывает же такое, как горячка родильная... да не то это совсем, не дано ж мужикам детей рожать, им их делать только во чреве бабском. Да поведала ей Миранда тайну страшную, будто б кровь у барыни поганая по линии женской, по матушке её, стало быть не в корольке махоньком дело было. Вот и верь в приметы опосля дум таких!
По обыкновению своему взошло над деревней солнце ясное, стих ветер ночной, слышно в полях блеяние овечье да кипит жизнь у церкви деревенской, куда уж народ делом первым приходить стал, прежде чем дела свои начинать, даже пани Ирина ни одну утреню не пропустила, ходом своим идёт она к храму Господню, чтоб помолиться за здравие мужа да дочерей своих, одни они у неё и остались; особо молится она за упокой души сына своего распутного, однако ж о нём уж либо хорошо, либо ничего, грех покойников словом лихим поминать. В замке ж нет сна да покоя слугам верным: как запел петух голосистый, так за дела они принялись — кто едьбу готовит, кто пошёл к реке бельё полоскать, а кто уборкой себя занял. Стояла под дверями опочивальни барской прислуга утренняя, какой должно о здравии справиться, одежду, обувь да украшения на выбор предоставить, волосы в причёску собрать да чашку кофе эфиопского подать. Первыми надобно входить камеристке Катерине да лекарю Исидоре Рантало. Должно Кате подле хозяйки своей быть да распоряжения первые отдавать; Исидоре ж положено осмотреть барыню да без утайки о состоянии здоровья её докладывать, иначе упустят они барыню свою, что лекарь никакой не поможет. Стоит камеристка у двери барской, руки в замок сложила да всё на лекаря заморского косится: держит он в руках ларчик свой знахарский да часа нужного дожидается. Сразу служанка гостя иноземного невзлюбила, как явилась ко двору телега его: больно недорчива она к немчуре была, потому как ведала о смерти пани Бьянку, какую лекари заморские кровопусканием залечили да до гибели довели. Авось до той поры Рантало барыню залечит, что уж потом и волхвы бесовские да водица святая не помогут. Исидоре ж спокоен к камеристке хозяйской был — дура и дура, чёрт бы с ней! То лекарства она его перероет, то с советами своими обывательскими лезет, то делом первым икону несёт, то Сидором его кличет... Не даёт она ему знания да навыки свои применить, хотя ежели честным быть, то не особо-то знания эти от дикарских отличных: и в Европах этих лечат травами полезными да молитвами католическими, иногда и к магии чёрной обращаются... грех-то какой! Мешает ему Катерина, а Исидоре потом выслушивай от бродяжек всяких, что шут он гороховый да врачевательство его — дело пустое.
– Шего уставилáсь ти на ме́нья? – с акцентом привычным спросил Рантало.
– А что ж, и не посмотри на тебя? – нахмурилась Катя.
– Ти смотре́ть на ме́нья, как на... – задумался лекарь. – Как тут у вас говóрят? Как бáран к нови́й двери.
– Как баран на новые ворота! – шумно выдохнула камеристка. – Уж не первый год в Румынии живёшь, а всё не знаешь толком языка нашего.
– Я испанет! – важно сказал иностранец, букву последнюю с трудом выговаривая. – Мее слосше́н ясык ваш...
– Как же ж ты с речью такой до земель наших добрался? – фыркнула служанка.
– Тебе би́ло би́ скукно без ме́нья, – ухмыльнулся мужчина.
– Да! – посмеялась женщина. – Мало мне служанки голову морочили, так и ты ещё, бес латинский, из Европы своей приехал!
– Закончился спор ваш? – послышался из-за двери голос барский. – Могу ль сказать теперича, что проснулась я?
Побелела Катерина от страха такого, а Исидоре платком шёлковым лоб вспотевший утёр. Покуда тёр Рантало головешку свою, проплыла пред ним Катя лебедем белым, чтоб первей в опочивальне хозяйкой оказаться, всё ж баба она опытом намудрёная, потому и знает, что пока станет она служанкам распоряжения отдавать, то проскочит мимо лис испанский да уж ножки Аленькины рассматривать станет, а она только в спаленку войти успеет. Заранее она служанкам молоденьким раздавать стала, потому не станет она понапрасну время терять. Только прошла камеристка, так и лекарь за ней вошёл, поклон манера европейского отвесив.
– Buenos días, signora!<span class="footnote" id="fn_30010413_0"></span> – по-испански поздоровался с пани Исидоре.
– Quando disces dicere «Bonum mane» in lingua mea?<span class="footnote" id="fn_30010413_1"></span> – на латыни спросила Альсина.
– Простите, синёра, – с улыбкой сказал Рантало.
– Здравы будьте, пани! – с улыбкой поздоровалась Катерина.
– И тебе не хворать, Катерина, – кивнула Димитреску, с постели поднялась да в кресло села. – Чего это вы напуганные такие?
– Гнева вашего напужались, – ответила Катя.
– Тебе ль его пужаться, Катерина? – ухмыльнулась пани. – Сама ж знаешь, доверяю я тебе. Али сомнения я должна заиметь?
– Напрасны мысли эти, пани, – ответила камеристка.
– Разрешите приступить к осмотру́ тела вашего? – влез лекарь.
– Приступай, – ответила румынка да ноги вытянула.
Делу этому утреннему много времени посвящала Альсина, да не от возраста своего, а от болезни, потому как даже ежели где порез мелкий случился, то лечить его долго надобно. А ежели желудок шалить станет? На то отвар ромашковый имеется. Кровь хлещет? Несут Димитреску отвар крапивный. На случай всякий твары целебные найдутся, главное, чтоб не отраву ей варили, а лечили да жизнь продлевали. Хотя были времена такие, когда и жить не хочется — дочь покойная мерещится, в пору вешаться только... Ох, лучше и не думать об том, иначе удар хватит! Отвела пани взгляд к окнам, только б ещё ящичек лекарский не видеть, потому как глянула она туда один раз да дурно ей сделалось: лежат там инструменты из металла холодного с лезвиями огроменными, какие небось в руках она не удержит. Были тут щипцы, чтоб стрелы вынимать, пинцет пулевой, пила ампутанионная, ножички хирургические, протез зубной из дерева японского, нити шёлковые, порошочки да баночки всякие, от каких запах ужасный, да эффект полезный. Всё ж не так всё дозволено в Европе Восточной, где на бабу и взглянуть нельзя; Димитреску ж для здравия своего на всё идти готова, только б исцелили недуг её проклятый. Достал Рантало пластину железную да показал барыне, что рот ей открыть надобно, потому послушалась она лекаря своего да по воле его поступила. Сунул ей немец в рот пластину холодную да высматривать чего-то стал, того гляди краями острыми язык пани порежет. Катерина на то и смотреть не могла: охала она да ахала, а ничего поделать не могла, потому как мало она что в делах знахарских понимала, единожды только держала она руку Аленькину, когда роды у неё преждевременные начались.
– Всё хоро́шо с зубами у вас, синёра, – сказал Исидоре да пластину вынул. – Закрывайтэ.
– Глаза теперича мучить станешь? – спросила Альсина.
– Si!<span class="footnote" id="fn_30010413_2"></span>– на языке родном ответил Рантало.
– Бог с тобой, – махнула рукой Димитреску да глаза выкатила, только б больше пальцами он в очи её не тыкал. – Катерина.
– Да, пани? – спросила камеристка.
– Есть вести от дворов европейских? – спросила пани.
– Нет, пани, – ответила служанка. – Никто вестей не шлёт, стало быть нет в том надобности.
– Чего там Порта Оттоманская? – вновь спросила румынка.
– Как воюют крымчаки с московитами, так и воюют, – ответила Катерина. – Нет вестей победных али поражённых, так стало быть и идут дела военные.
– В Московии дела какие? – поинтересовалась Альсина.
– Окромя вестей о смерти Владимира Старицкого нет ничего, – ответила Катя. – Совсем вам писем заморских сегодня не было.
– Скучно в Европе стало, – заметила Димитреску. – Как помер Сулейман, так никто Европу не трогает да волнения не подымает. Султан Селим больше во дворце сидит, в походы не ходит, тем паши его занимаются.
– Так лета его не молодые! – сказала камеристка.
– Отцу его, Султану Сулейману, 71 годок был, когда на Сигетвар он войной пошёл, – напомнила пани. – В походе он и помер. А сын же его от жизни такой затворной ежели только на наложнице окочурится!
– Пани, тише! – напужалась служанка. – Услышат ведь!
– Да кто услышит-то? – усмехнулась барыня.
– Хорошо, хорошо... – закивал Исидоре да волосы её смотреть стал, чтоб не было на голове её гнойников кровоточащих.
– Что ж ты думаешь, что предатели есть в замке моём? – спросила Альсина.
– Мало ль кто нажиться захочет на словах ваших, – ответила Катерина.
– Ты ж думаешь, что станет Султану дело до слов моих? – усмехнулась Димитреску. – Для того донос на меня ещё до Контантинополя дойти должен.
– А ежели дойдёт? – сглотнула Катька.
– Вообразить себе то забавно! – звонко засмеялась пани. – Придёт к Султану визирь его Соколлу Мехмед паша, жалобу на меня покажет да так разневается падишах османский, что отряд янычар на меня отправит!
– Когда я жил в Европа, то все боялись османский султан, – сказал Рантало да к ручкам барским перешёл.
– Теперь глядеть станем, каким правление Селима будет да как опосля него дети править будут, – сказала хозяйка. – Катерина, вели кофе подать.
– Синёра, нельзя! – влез лекарь.
– Ох, да всё ты мне запретил! – стукнула по подлокотнику Альсина. – По наущениям твоим одно вино мне пить можно!
– Синёра, я заметиль, что когда ви пить кофе, то ви не сидеть на месте, у вас в груди сильно биться сердце, – спокойно сказал иностранец, осматривая её руки на наличие порезов.
– И что ж мне ждать, когда ты щупать меня перестанешь? – шумно выдохнула Димитреску.
– Si! – на родном языке ответил испанец.
– Замордовал... – пробубнила пани.
Раскинула она руки на подлокотниках широких да глаза прикрыла, авось заснёт да поскорее осмотр этот завершится. Стоит Катерина да всё на Исидоре поглядывает, как бы чего дурного не задумал немец проклятый! Всё водит Рантало пальцами холодными по руке барской, а пани только пальцами чуть подёргивает. Чего там всё смотреть можно — не понимала Катя. Авось и нужно так, тому Исидоре в Европе Западной учился, однако ж наверняка и не думал он, что закинет его судьба в Румелию дикую. Отпустил Рантало руки Аленькины да достал трубку бронзовую из ящичка своего лекарского. Приложил он трубку холодную к груди Димитреску да сердце её слушать стал: то дышать просить, то не дышать велит. Уж закипала камеристка, что немец поганый пани её командует и рот для ругани открыла, да ни слова вымолвить не успела — выставил лекарь палец в сторону её в жесте повелительном, чтоб мешать она не смела, иначе не услышит он стука сердечного. Умерила служанка гнев свой да всё в окно оглядывала: чудно ей было, что сидит на ветке ворон чёрный да не шелохнётся, будто слушает он чего али выведать желает. Дал бы кто, так согнала б Катерина птицу бесовскую, да не велят — дыхание у Альсины проверяют. Опускалась трубка бронзовая к животу, что не по себе Димитреску от холода металлического сделалось, а от того есть пуще прежнего охота... потому, чтоб Димитреску не позорить, отложил Исидоре трубку свою да ноги трогать стал. Долог осмотр его был, покуда не вошла в покои служанка молоденькая: принесла она миску воды холодной да полотенце чистое, чтоб руки обтереть. Как перестал Рантало ступни пани мучить да руки свои пошёл полоскать, то выдохнула хозяйка да жестом руки указала она Катерине, что кофе нести можно. Улыбнулась Катя, за дверь выглянула да подозвала служанку, какая с подносом кофейным стояла. Вошла в покои девушка молоденькая, в глаза барыне не смотрит, только руки протягивает, чтоб поднос подать. Спокойно Альсина была, потому ногу на ногу закинула, взяла в руки чашечку позолоченную да отпила маленько: поначалу оказалсч напиток крепок да горек больно, особо ежели без сахара его пить, а только молоком разбавлять. Уж даже и смешно было, что не ко всем дворам европейским кофе представлен, а она его с замужества пить стала, благо на то деньги имелись, а сейчас и связи особые имеются.
– Ну что, Исидоре, чем на сей раз пугать станешь? – с усмешкой спросила Димитреску. – Подагра? Чума бубонная? Цинга?
– Синёра, я осматривать вас которий день, однако ви совершенно здоров после тот случа́й, – ответил Исидоре, обтирая руки.
– 20 лет с мукой этой живой, а тут ничего найти ты не можешь, – удивилась пани.
– Я дольжен врать? – не понял Рантало.
– Всё же лучше быть здоровой, чем мучиться от болей, – сказала Катерина. – Помню ж я, когда ночью замок весь поднят был: такая боль живот ваш скрутила, что ни лежать, ни стоять нельзя. Опосля того ни ночи не болей не было.
– Давно я не спала так спокойно, как сейчас, – мечтательно проговорила хозяйка. – Я уже давно не радовалась утру.
– Видимо вас спас тот... та женщин, – сказал лекарь, он постоянно путал род обращения к мужикам да бабам.
– Это что ж она такое дала мне, что болей нет? – задумалась Альсина.
– Я подумать, что это был зо́ла, – рассуждал испанец. – Но это было что-то более жидкий и липкий, как лекарственный мазь.
– Да вонь такая стояла, что на золу не подумать, – согласилась Катька. – И еще чёрная, как головешка.
– Не помню я, какой запах да цвет был, но нужна мне вещица такая, – сказала Димитреску. – Авось дурно мне опять сделается, так где я Миранду эту искать стану?
– Ваша правда, пани, – кивнула камеристка. – Велите сыск учинить?
– Дозволяю, – ответила пани да глоток кофе сделала.
Поклонилась служанка хозяйке своей да улыбка лицо её озарило: не смог Исидоре снадобье такое наварить, так госпожа теперь к бабе простой за тем обратится, пусть и искать её — дело трудное. Авось ещё и так сложится, что выгонят Рантало из замка этого да обратно в Испанию его отправят, чтоб глаза неумелостью своей не мозолил. Стала Катерина служанок запускать, чтоб помогали Альсине в порядок надлежащий себя привести, всё ж дело то нелёгкое, особо с платьями заморскими. Все наряды новые по выкройкам да образцам аглицким пошиты были на манер всякий, однако ж не любила Димитреску воротников высоких, какие в обществе высшем носить должно. Однако ж ежели не по силам пани был раф душащий, то охотно ей было ходить в корсете из уса китового цены небывалой, потому особый уход за ним имелся. Хороша талия у румынка, потому для красоты больше она корсеты носит, от каких бабам дурно делается да в обмороки они валятся от удушья грудного. Да и ежели подумать, что не абы для чего корсет госпожа носила, а чтоб поднимать грудь пышную, какую во всяком платье видно будет, как ни скрывай её. До той поры заняты все в опочивальней этой были, что и не заметили даже, как слетел с ветки ворон чёрный да улетел в сторону лесов глухих, что только его и видели. Ох, и не ведала Димитреску вовсе в беду какую она угодила, с провидицей это статакавшись...
Покуда тешится пани богатая платьями своими, исходит кто-то от идей своих великих. Нет, не о Карле речь пойдёт, а о той, кого велено было в сыск скорый объявить — Миранда. Как получила учёная банку желаемую, то начала она проводить опыты свои чудные: промыла в ручье сосуд стеклянный, накопала червей плоских, Богу Чёрному скормила, получила из того каду махонького да в банку ту положила, авось чего путное из него сделается. Взяла она ножичек, какой Михаю покойному принадлежал, да выцарапала на нём имя творению своему — «Cadou». Теперича ждёт она, когда толк из дела сего выйдет... и успех малый имелся: раньше высыхал каду в колбе узкой, а сейчас уж поболе ноготка бабского сделался. Однако ж хоть волком девка вой: нет уж в пещере её места пустого — и стены холодные, и земля каменная письменами угольными изрисована. Хоть выходи на свет Божий да испиши землю лесную... да всё одно — дождь смоет али звери затопчут. Да и больно тяжко становится Миранде из пещеры своей выходить: уж глобок октябрь стал, на пороге ноябрь, оттого ежели днём на риск свой выйти можно, то уж ночью холодать стало да зябкость одолевает, а укрыться-то не нечем — нет у ней ни шубы, ни тряпья даже. Да и пещера её в пору ночную хуже подвала всякого: холодно тут да копоть с сыростью смешались, что дышать уж нечем... особо боязно было учёной за письмена свои напольные: упаси Бог Чёрный, ежели станет со сводов пещерных вода талая али дождевая падать, то смоются наблюдения её бесценные, от каких и букву потерять — уж смысл всякий теряется, да не вспомнить потом, опыт какой тут в виду имелся. Да и не спасает её костёр горящий: уж не найти в лесу бескрайнем сучьев сухих, потому подбирает она палку любую да бежит она в пещеру свою, чтоб не загрызли её звери лесные. Ежели сумеет дева костёр развести, то будет она в тепле ночеватть, а ежели не сумеет, то свернётся она клубком, как кот пушистый, да на руки свои дышать станет. А толку? Холодна земля каменная да от стен тепло не исходит, подохнешь тут с голоду да холоду, ежели и звери дикие сюда не забегут — закрызут они ведь девку светлоокую.
Сидит себе Миранда на земле холодной, прижала к груди ноги длинные да колени руками обхватила крепко, чтоб согреться только. Не выходила ещё учёная из пещеры своей, только у входа самого встала да ясно уж стало, что не будет сегодня дня тёплого: гонит ветер облака серые да нагоняет потоки холодные, что хорош б сейчас костерок развести да руки у него погреть. О том и девица красная сообразила, да бестолку: остались у неё со дня вчерашнего палки подсохшие, потому стала она из них огонь разводить... да толку от того не сделалось: свет да тепло от него пошли, что будто и надежда на жизнь появилась; погорел огонёк минуты считанные да погас вовсе, что до сих пор идёт от него дымок сероватый, извияясь будто змей живой. Потому, чтоб не подохнуть от холода такого, стала Миранда думки свои гонять. Надобно ей друга такого найти, чтоб поддержкой он ей был да щедростью своей не обделял. И кажись нашла она человекв такого — пани Альсина Димитреску: поняла учёная, что надломила она душу её, слова её в сердце самое закрались да небось и не выйдут теперь, к тому ж жизнь она ей спасла. Нет, нельзя ей жилу эту золотую терять: и с народом она в мире, и богатства у неё несметные, и друзья заморские... Одного провидица понять не могла, откуда ж ей тайны рода Димитреску ведомы? Как узнать она могла, как убит был воевода молодой Стефан Димитреску? Откуда тайна об Илоне мертворождённой? Да почему ж мысли о крови поганой по линии материнской? Сама не ведала дева, откуда взяло это: что видела она, то и говорила, а значит правда то была, раз стала пани слезами заливаться да на утро следующее чуть с жизнью не простилась. Видала она слёзы барские, потому ясно стало, что дочь для госпожи — пята Ахиллесова: ничто не тронуло душу её, как слова о девочке мертворождённой, стало быть цепляться за то надобно. Послышался Миранде у входа в пещеру её крик вороний, что с мгновением каждым приближался скоро: обернулась она да ощутила, что пролетела над головой её птица чёрная — ворон, имя какому она всё дать не может. Сел на выступ свой ворон чёрный, сложил крылья широкие да что-то каркать начал хозяйке своей, а она кажись и понимает его, как человека простого.
– В сыск меня вывело объявить? – удивилась учёная. – Мазь целебная?
Всё кивает ей птица чёрная, да с места не двинется, всё звуками своими животными вещает она. Слушает её дева ясноокая, а сама уж вторую мысль в голове держала — понадобилась она пани этой высокомерной, стало быть довериться может. Уж дней столько переживала Миранда: нашла она богатство такое, исцелила её средством особенным, а теперь уж третий день пошёл, да не звали её, а тут надобность в ней появилась, потому и условия свои диктовать можно... ежели не выкинут её из замка за дерзость такую. Встала учёная с земли холодной да отряхнула платье своё грязное: уж давно она одёжку не меняла, эта и то покойной Бернадетт Вульпе-Беневьенто принадлежала. Да и пред кем ей красоваться? Пред барыней, у какой денег хватит и на платье королевы анлицкой. Тут другое дело: милосердна Альсина эта, потому ежели увидит сирого да убогого, то поможет делом каким, хотя б денег даст. А провидице коварной денег и ненадобно, другие планы у нее имеются, готова она лишения терпеть, чтоб потом внсь свет о ней говорить стал, что будто б чуму она победила. Затушила Миранда костерок, вернее остатки его погасшие, да стала меж пальцев локоны тонкие пропускать, словно гребнем чешет. Не понимал ворон чёрный, что задумала хозяйка его, потому каркать стал. Подошла она к выступу, где сидел друг её верный да почесала она грудку его пернатую.
– Не болтай ты мне под руку! – осекла его учёная да волосы свои отпустила. – Хороший ты помощник мне. Где б ещё мне ворона такого сыскать? Всё ж надобно мне и за замком, и за деревней всей следить, полно тут панов знатных, а мне сейчас без щедрости их туго придётся. Димитреску б мне на сторону свою переманить, тогда и начнутся дела великие, – наслушался её ворон да каркнул громко. – Помощника себе сыщешь? Что ж, погляжу я на друга твоего, только б не дурнее тебя был, дурак мне не надобен.
Кивнул ворон чёрный головой своей остроносой, взмахнул крыльями широкими да вылетел из пещеры тёмной по делу порученному, стало быть и мешать он не станет. Много было у Миранды мыслей шальных, да все к одной сводились — Димитреску к себе расположить да так, чтобы отвертеться она не смогла. Нашла учёная у пани места слабые: здоровье шаткое да скорбь вдовы бездетной, на том и стоять надобно да торопиться не нужно. Нужно, чтоб нужду Альсина в дружбе провидицы имела да не забывала поощрять щедро. Да вот дурно будет... ежели совсем Димитреску здорова будет, иначе зачем ей толк в лекарстве неведомом будет? Не всё продумала Миранда коварная, да и трудно это, толком человека не зная, на разговор бы барыню вдовствующую вывести да задеть струны нужные. В думах сих собралась учёная, уж подрагивая немного от пути дальнего да ветра холодно, но нет у неё пути иного — велено её в сыск объявить, потому самой явиться надобно, покуда силу не применили. Взяла дева колбу небольшую, где лежала мазь целебная, положила её в рукав широкий, вздохнула глубоко да отправилась в путь свой нелёгкий в замок деревенский.
Уж скоро слышен был звон колокольный, гласящий о молитве дневной, потому сбегался в церковь деревенскую весь люд православный, позабыли даже о делах рабочих да обеде скором. Кому далече бегать было, тот молился в доме своём пред углом красным, где стояли иконы православные да горели свечи церковные. А кто трудом тяжким занят был да отойти не может от дела своего, тому всего лишь перекреститься дозволено, чтоб увечий себе не нанести.
Грешно было молитву пропустить, что для христиан православных, что для народа мусульманского, только в том они едины и были. Ко времени тому сидела уж Альсина в столовой замковой да трапезничала под звон колькольный и шёпот слуг набожных, что молитвы себе под нос бубнили. Не до той поры богобоязненна была Димитреску, потому как только в болезни вспоминала она Господа Бога, а во времена другие уж и кляла она его, что не уберёг он её от мужа жестокого... или б хоть пусть дочка живой родилась, выходила б она её, жизни своей не щадя. Скромен был обед у пани: чулама свинная да бокал вина красного, ни фруктов ей свежих, ни сыров. Не особо-то лют аппетит у румынки был, так поклюёт чего да пойдёт по делам в кабинет свой. Однако ж много вина в бокале её осталось, потому как невозможно наслаждаться пойлом этим италийским: совсем обленился Виктор Беневьенто — что ни вино, то кислое, то сладкое больно, то вообще вкуса нет, подкосила его сына единственного, видать потому гробит он дело семейное, какое от предков ему досталось. Как попадает вино в бокал барский, то зовёт к себе Альсина служанке помоложе, какую не жалко будет, сунет ей пойло это да пробовать заставляет, а то мало ль чего пану мстительному в голову взбредёт, ведь и отравить же может, око за око. Порой и свои вина пила Димитреску, правда от части большей шли они на продажу в богатые дома деревенские, потому от вкуса его отказывались все от пойла Беневьенто. Да правда вот беда с пани была: сколько лет живёт она и вином занимается, да всё ж про меру помнить должна — больно худо ей от вина становится, что саму себя она сдержать не может. Ежели в целях лекарственных, как велит Исидоре, то пьёт она только своё вино, потому как знает о свойствах его да точно не станет она отраву себе сыпать. Часто думает пани во вреся трапез своих: то о делах прибыльных, то о дочери да мужем почившем, то об одиночестве своём. Так и сейчас: подпёрла Альсина рукой голову свою тяжёлую, щёки втянула, отложила вилку серебряную да в окно глядит, глядючи на двор внутренний, где стояли кусточки нагие да цветы загибшие. Поправила Димитреску на плечах шубейку норковую, всё ж нет здесь камина горящего, содит из двери ветер прохладный, от того ноги мёрзнут, нельзя поесть без накидки какой. Одни и теж мысли в голове её кружат — всё о дочери любимой... да новая дума появилась — Миранда: не может никак пани о лекарстве том забыть, о каком и вспомнить она не в силах, всё ж слаба она была для мыслей всяких, благо хоть спасителя своего запомнила. Вздохнула румынка да хотела уж взять прибор столовый, пока не раздался в дверь стук прерывистый, будто напуганный кто стучался, от того отвлеклась госпожа от думок своих да перевела на звук сий взгляд усталый. Это кто ж явиться-то мог?