Глава XIV. Роковое знакомство (1/2)
Октябрь 1569 года. Для деревни всей месяц сий — шанс последний на зиму запастись, хоть в городе чего купить да на день чёрный запрятать, покуда холода не сойдут да можно будет поля бескрайние засеивать. Для бар богатых месяц этот благодатным становится — на всё крестьяне бедные готовы, только б денег заработать да хоть краюху б хлеба за службу свою нелёгкую получить. А для барыни одной, октябрь — месяц страшный, когда спать ей дурно в опочивальне своей: слышит она смех младенческий да удары крепкие, потому ночами не спит, у окна стоя... да ощущая, будто б руки её касаются, от чего дёргается она да потом день целый сама не своя ходит. Всякий барыню эту знает — пани Альсина Димитреску. Уж померли старики те, кто сказать мог, что не потомок она истинный, что от Чезаре Димитреску пошёл, да лишь невестка она Богдану Димитреску. Уж 43 года ей, 25 лет вдовствует она да детей не имеет, панам знатным в браке законном отказывая. Да и понимает она, что не она сама толстосумам этим нужна, а богатства её несметные. Потому посвятила она жизнь свою образованию собственному: считает она лучше бабы всякой, на румыском, италийском, немецком, латыни да древнегреческом разумеет, французский учит потихоньку, выработала у себя почерк каллиграфический да манерам королевским обучена. Вкладывает она деньги свои в замок огромный, какой разросся в два раза, однако ж как ни крути, а всё одно — снаружи это замок помпезный, а внутри изба огромадная, потому как нет в Румынии мастеров таких, какие смогут интерьеры под вид заморский сделать. К тому ж занялась она ростовщичеством, как евреи в Порте Оттоманской: даёт она деньги в долг под проценты на время определённое, а потом трясёт она долги, изредка лишь отсрочку давая. Помимо того страсть она великую заимела: получает она корреспонденцию политическую от знакомых заморских, с какими она в делах торговых замешана была. Слали ей письма из Порты Оттоманской, Московии, королевства французского, королевства аглицкого, королевствв щведского, королевства датского, Речи Посполитой, Священной Римской империи да прочих владений европейских. Да поражены бары деревенские: это ж кем Альсина возомнила себя, что а ж из Европы ей письма шлют?! Когда ж эта баба власть такую имела? Будто забыли они, как бабы мужьями, сыновьями да государствами целами помыкают: Клеопатра, Изабелла Кастильская, Хюррем Султан, Нурбану Султан, Мария Кровавая, Елизавета I да Екатерина Медичи. Восхищалась ими Димитреску безмерно, потому и хотела без власти мужицкой обходиться да имуществом своим распоряжаться. Да как похорошела паночка, к лицу ей возраст пришёлся: осанка величавая, взгляд проницательный, глаза серо-зелёные, ум острый, талия тонкая, грудь солидная да локоны вороные отросли за лета долгие отросли; пыталась их Альсина укладывать в причёски замудрённые, как у баб европейских, да тяжелы они ей были, потому не мучила она локоны свои: просто в пучок собирала да локоны передние выпускала. Всякий говорил, что по молодости даже хороша она так не была. Да и важно было, что занимается Альсина вином своим: закупает она из Европы Западной сорта виноградные, у себя сажает да ухаживает лично, никому она урожай свой доверять не может. Вроде б всё она имеет: богатства несметные, друзей зарубежных, уважение барское, знания ценные, красоту статную... да одного у неё нет — счастья бабского, всё мечтает она ребёночка заиметь, чтоб отрата ей душевная была, никаких денег она на дитёнка своего не пожалеет, только б рядом был. В том и печаль её была от слабости бабской.
Да всё ж не так спокойна была жизнь её одинокая. Обострились отношения родов Беневьенто да Димитреску: всё винит пан Виктор в смерти сына своего вдову проклятую, ведьмой её да колдуньей называя, однако ж доказательств тому найти не может. Давно уж в деревне известно, что будто б пани Димитреску Сашку Беневьенто жизни лишила: как бегал тогда Виктор по деревне, правду глаголя, так многие на барыню ополчились... до голодомора первого: как жрать стало нечего, так все благодетельнице богатой в ножки пали, только б хоть 10 леев серебряных в долг дала; пожалела всех Альсина по доброте душевной да денег раздала, только вернули их все с процентами, чтоб убытку ей не было. А отец отчаявшийся всё правды своей да доказательств честных ищет, а сам и не признаёт вины своей, всё ж не своим умом Александр покойный к вдове друга своего старинного пошёл. Да и как же ж уж спустя 25 лет правду найти, ежели нет свидетелей кроме слуг пани богатой да никаких вещей возле замка готического не оказалось, потому как сумели слуги бутыль вина фряжского к речушке мелкой закинуть да спалить в костре меха овчинные, к тому ж убрали они снег кровавый, чтоб совсем уж подозрений не осталось. Слугу того, что по неосторожности своей сумел Сашку жизни лишить, барыня с Богом подале от деревни отправила, чтоб по пьяни не стал он околесицу нести. Да и кто ж Виктору поверит, ежели видят все, как творит Альсина дела благие: детушек-сироток она в дома барские пристаивает, сама частенько с ребятишками чужими возится да особо важно для крестьян было, что построила она в деревушке глухой церковь деревянную, крестом золотым увенчанную, куда всякий на богомолье ходит. Носит она имя Феодота (Богдана) Адрианопольского, даже икона здесь своя имеется, а главный тут — батюшка Иов, какого Димитреску из Брашова привезла, почитание обещая. И мало уж помнил кто, что раньше на месте этом особняк родовой стоял, в каком жили Димитреску румынские. Вообще никто уж и Богдана Димитреску не помнил — последнего прямого потомка Чезаре Димитреску. Как ушёл он в монастырь, так все и позабыли его, будто б и не было вовсе. Однако ж долго ещё Богдан после смерти сына прожил — 15 лет. Всё ж сообщили об том невестке его да та схоронила его по обычаям православным, подле супруги Бьянки да детушек его похоронив. Одна сношенька его хоронила, никто не явился, от того и горько ей стало, что позабыл люд о человеке таком хорошем. Да Виктор и в том вину её увидал, будто б сама Альсина в монастырь дальний съездила, свёкра убила да теперь схоронила. А что толку ей Богдана убивать? Не соперник он ей да не враг, сам же имущество огромное да фамилию родовую ей отдал. И всё ж, состоя с Виктором Беневьенто во вражде кровной, была Димитреску благосклонна к супруге его Ирине да дочкам его Донне и Энджи — все они жертвы тирана сумасбродного, какой сына своего единственного на погибель верную отправил. Да и Бог с ним, давно уж пани дружбы с ним не ведёт, виня во всём слабоумие старческое, всё ж поболе 60 лет ему уж был, а всё ту да же!
Помимо нападок барских да бесплодия бабского, появилась у Альсины проблема странная, какой никто решение найти не может, лет в 20 случилось то: стали у Димитреску пятна странные на теле появляться в местах незаметных, кожа отончала больно, что всякий порез неделями не заживает, плечи пузырями мелким покрываются, частенько в обмороки падает, пульс порой аж в ушах слышно, зрение её подводить стало, потому читает она в очках италийских, какие она в дар от купцов заморских получила; пронзают живот её боли резкие, какие начинаются резко да заканчиваются неожиданно; часто кажется ей, что будто б ноги ей жжёт да пятки покалывает, при чём без причины всякой. Сколько не старались лекари, а всё одно — не могут они понять, что за недуг мучительный с барыней приключился. Однажды пытались они ей кровь пустить, да опосля остановили на силу, чуть не потеряли олухи паночку прелестную. Думалось Альсине сначала, что отравили её, однако ж не может яд так действовать долго, давно б уж со свету сжил; на порчу она подозрения делала, потому как есть у неё враг, какой всякий способ ищет, чтоб отомстить за смерть сына своего, наверняка готов он пойти супротив воли Божьей. Да и думалось Димитреску, что это смерть косой своей наточенной подле неё размахивает, всё ж недолго матушка её прожила, авось и ей пора, зажилась, хотя померла Илона от родов тяжёлых. Авось и наказание ей это было за убийства Стефана, Людмилы да Александра, однако ж те грех большой совершили, за то и убиты были, лишь тем себя румынка и утешала. Как при смерти она лежала, так камеристка верная за батюшкой бежала, а тот икону православную приносил, молитыы тихие читал да отпускало Аленьку, когда она уж с жизнью своей прощалась. Да и боязно было Димитреску помирать — на кого она имущество всё оставит? Разбазарят ведь, ежели только родственник дальний не найдётся. Да и братцу своему она ничего завещать не может: как помер батюшка их родной, так мало они общаться стали, только на годовщины кончины Мирчиной собирались за столом трапезным, однако ж в тишине полной, поскольку нечего друг другу сказать было. Не было у пани обиды на брата младшего, а тот от одиночества своего мысли дурные гонял, потому к выводу единому приходил — сгубила сестра старшая батюшку родного откровениями своими. Чем больше времени шло, тем дальше друг от друга родственниеи кровные отдалялись, что годы последние праздники всякие они раздельно праздную, так им тише да спокойнее, чтоб глаза не мозолить. И вовсе уж не думала Димитреску, что последнюю связь родственную она с Хайзенбергом теряет, со всех сторон она врагов нажила: где ненароком, где по глупости, а где и причины она не видела да вины своей. А ежели так, то будет она, как свёкор её — никто на похороны не явится, благо хоть у Богдана она была, а Альсину кто схоронит? В яму погребальную сбросят да забудут о Димитреску, как о сне страшном.
Прошёл у Альсины Димитреску день сегодняшний в делах да заботах: приняла она у себя просителя очередного, долги с должника злостного стребовала, вновь за пяльцами вышивальными сидела да получила весть из Московии дикой, что убит по приказу царя Ивана Васильевича брат его двоюродный Владимир Андреевич Старицкий, правда противоречивы донесения политические: италиец ей написал, что казнили Владимира через отсечение головы, а шляха польская доносит, что будто б зарезали князя удельного; помимого того нашла и записочка мелкая, что будто б опоили Владимира Андреевича ядом смертельным, да не абы кто, а брат его двоюродный Иван Васильевич. Потому теперь сочла Альсина, что отдохнуть ей надобно: сидела она в опочивальне своей в кресле мягком, что пред камином горящим стояло, обряжена она была в сорочку ночную, локоны длинные грудь закрывали, нога на ноге лежит мирно да на кончиках пальцев обувь домашняя висит, покачиваясь легонько. Держит Димитреску в руках своих изящных книгу занятную от автора италийского Андреа Альчато — «Emblematum Liber», в 1531 году написанную, где эпиграммы собраны на добротели да пороки современников его. На подлоконике плоском был бокал хруситальный, в каком плескался напиток оливково-жёлтый да имбирём чуть горковатым пахло, однако ж помогал отвар этот от боли головной да от того спазмы всякие из тела уходили, что даже живот не болел да состояния полуобморочного не было. Темно уж за окном было, наверняка люд деревенский спать лёг, потому как рано по утру им вставать да делами заниматься. Да и прислуга замковая уж ко сну готовится, не спит одна только камеристка верная — Катерина. Померла Флорика преданная семь лет назад, а на место её служанку поставили, какая Альсине при родах руку держала. Умела Катерина тайны хранить, за то и ценила её Димитреску, всё ж единственная она уж осталась, кто ведал, почему пани прехорошенькая вдовой бездетной стала, потому как в деревне молча устояла, что убили Стефана завистники его давние, а вдовушка его от переживаний бесконечных плод потеряла. Остальные слуги уж померли али отослала их румынка подальше отсюда, чтоб потом шантажа ей не было от челяди нижней. Всё у Альсины под контролем строгим было, как некогда у гувернантки её Эржебет, какая тоже уж в земле сырой лежит. Бывали моменты такие, что задумывается Димитреску, как хотела б она в лета юношеские вернуться, когда легко всё было да не она судьбу свою вершила... авось родилась бы дочка её, ежели б не стала она к дверях закрытыми кидаться, а сразу б по лестнице вниз побежала... да поздно об том думать, всяко и на ней, и на муже её вина имеется. Да и мечтала пани знатная, чтоб подошёл к ней мужик крепкий, до хруста б плечи её хрупкие сжал, локоны назад окинул, к шее б носом прислонился да прошептал «Люба ты мне, душа моя!», да чтоб нежно и с чувством, а не как муж прежний с похотью звериной. Какая баба о таком не мечтает? Жаль только, что не сыскать уж мужиков таких! Упущен шанс на счастье бабское, поздно ей и матерью, и женой становиться. Однако ж сейчас все думы её на книгу были пущены, потому как не хотелось ей вновь одно и то же предложение по сто раз перечитывать. И только хотела барыня страницу перелистнуть, как вдруг в тишине ночной раздался стук робкой в дверь дубовую.
– Войди, – не отрывая взгляд от книги, велела Альсина.
В тишине полной, едва камином нарушаемой, приоткрылась дверь тяжёлая да вошла в опочивальню женщина, что ровесницей барыне была: фигура у неё приличная — не худая, не толстая, глаза карие, почти чёрные, что зрачков не видать. Волосы тёмные в косу собраны да приглажены сильно, что будто б кожа на лбу натянулась да того гляди лопнет. Сложила она руки в замок да реверанс сделала на манер европейский, как того пани знатная желала. Было на женщине платье манера европейского из льна плотного с вышивкой гранатовой да нитью серебряной, какое ей хозяйкой за службу верную подарено было. Всем в замке жещина эта известна — главная камеристка Катерина. Лишь за то она пост такой высокий получила, что во время своё руку барскую при родах держала, молоденькая она тогда совсем была да несмышлёная, однако всеми силами своими помогала. Как Людмила померла при обстоятельствах загодочных, так на место её Флорику поставили, что некогда пану Богдану да пани Бьянке служила, за то у пани Альсины уважение имела. Не стало камеристки второй, так свалилась на Димитреску задача новая — камеристка ей нужна, нельзя хозяйство без присмотра оставлять, однако ж не было на то кандидаток достойных, никто так не выслуживался пред ней, как Людмила и Флорика, покуда не заприметила барыня девку одну да вспомнила, что та при родах тяжёлых ей помогала — Катерина. Назначили её камеристкой главной, а та поклялась, что верой и правдой барыне своей служить станет да не выдаст тайн её, даже крест на том поцеловала. И правду сказала Катерина — уж 7 лет она Альсине служит, а всё ешё не знает никто, как румынка дитя своё потеряла.
– Пани, – окликнула Катерина хозяйку свою.
– Что-то стряслось, Катерина? – спросила Альсина.
– Пани, гость к вам, – ответила камеристка.
– Какой гость, Катерина? – удивилась Димитреску да на часы голландские глянула. – В своём ли он уме? Уже половина одиннадцатого, а я уж после семи часов посетителей не принимаю!
– Что ж поделать я могу, пани, ежели настойчиво просятся? – пожала плечами служанка.
– Ежели это пан Виктор, то вели взашей гнать, не до него мне сейчас, – сказала пани да глоток напитка имбирного сделала.
– Так там не пан Виктор, а баба какая-то в платье добротном, будто б видела я его где... – сказала Катерина.
– Баба в час такой? – поразилась Альсина. – Чего ж ей надобно?
– Говорит она, что видеть вас желает да причину визита своего только вам одной поведает, – ответила камеристка. – Я её расспросами пытать стала, а она будто слабоумная талдычит: «С пани я разговаривать желаю».
– Имя она своё не называла? – спросила Димитреску. – Авось долги пришла вернуть?
– Говорю ж я вам, что не отвечает она на вопросы мои, с вами наедине говорить желает, – ответствовала служанка. – Пускать велите али от ворот поворот дать?
– Ох, не ожидала я гостей в час такой... – засуетилась пани, локоны свои поправляя. – Вели пустить... да ножичек мне принеси, авось защита мне пригодится.
Кивнула Катерина да за гостьей поздней направилась. В голову Альсине прийти не могло, кто в час сей поздний наведаться решился. Ежели б кто из паночек это был, то сразу б их камеристка главная узнала, а тут личность незнакомая. Не стала уж Димитреску книгу в руки брать да напиток имбирный трогать не стала, всё равно подостыл он уже. А впрочем, какое дело ей, кто явился? Авось проситель очередной станет оды возвышенные об уме да красоте её слагать, только б денег побольше получить? Другое страшно — намерения дурными оказаться могут, благо продупредила она Катерину верную, чтобы та ножичек кухонный принесла, только б незаметното сделала, ума на то много не надобно. Шибко задумалась женщина, о госте думая, как вдруг послышался за окном удар резкий, будто что на подоконник рухнуло. Обернулась румынка да увидала за окошком ворона чёрного, что пристроился удобно да на хозяйку замковую глядит. Подняла румынка ручку тоненькую да знаменем крестным себя обвела, всё ж верит она в приметв народные. А как не верить, ежели и батюшка, и матушка померли после того, как птицу в стекло врезавшуюся в руках подержали. Не любит Альсина птиц, корольков особо, потому велит их чем угодно от замка своего гнать... ежели отыскать сумеют. Долго ждала Димитреску гостью незванную: приоткрылась дверь дубовая да вошла Катерина, а вслед за ней женщина незнакомая. Не видать лица её из-за капюшона широкого, только концы прядей блондинистых на груди лежат, руки у неё изящные да пальцы тонкие, талия осиная, бёдра женщины нерожавшей, а ноги не разглядеть от платья длинного... да то добротным было: ткань льняная цвета чёрного, горло закрыто да рукава до костяшек пальцев самых опускаются. Подошла камеристка главная к хозяйке своей да якобы что-то на ухе ей шепнула, а сама положила на подлокотник её свёрток цвета сливочного, в какой нож был запрятан.
– Благодарю, Катерина, можешь идти, – сказала Альсина, свёрток заприметив.
– Ваша воля, пани, – поклонилась ей Катерина да из покоев удалилась, да недалече, а лишь подальше от двери, чтоб чуть чего барыне помочь.
– Что ж, не скажу я, что гость вы жданный, в расплох вы меня застали, – сказала Димитреску, на гостью глядя. – Я уж ко сну отойти хотела...
– Не отошли б вы, пани, – смело заявила гостья незванная. – Всё одно б поспали часок да в окно смотрели б, рассвет ясный встречая.
– Что за вздор?! – возмутилась пани. – Я пустила вас в замок свой в час поздний, а вы ещё дерзить мне смеет?!
– Так не я ж разговор наш со слов высокомерных начала, – в голосе незнакомки не слышались нотки сожаления или оправдания.
– Потому как я в час сей поздний делами барскими не занимаюсь, только отдыхаю пред сном грядущим, – сказала румынка.
– Так не затем я к вам пришла, чтоб денег да почестей просить, – сказала гостья незванная. – Даже б сказала, что я вам поболе нужна буду, нежели вы мне.
– Это ж с чего бы? – усмехнулась Альсина. – Не бедствую я, сами поглядите, что из хрусталя пью, книги заморские читаю да обряжена в наряды шёлковые.
– Вы богаты, спору нет, – согласилась незнакомка. – Да всё ж несчастны вы душой, пани.
– Вы по чём знаете? – изогнула бровь Димитреску. – Я доселе вас не видала, потому мало стану рассказам вашим верить.
– Я прошлое до колена десятого увидать могу да судьбу вашу рассказать, – тоном серьёзным сказала гостья нежданная.
– Не иначе цыганка? – посмеялась барыня.
– Цыгане всё за золото делают да редко когда правду скажут, – парировала незнакомка.
– Нет, и слушать я того не стану, подите вон, – сказала румынка да сделала пальцами жест характерный.
– А ежели я такую правду скажу, что уверуете вы в силы мои? – предложила гостья.
– Что ж, рискните, давно я от души не смеялась, – позволила хозяйка.
Подошла к Альсине незнакомка да подле неё в кресло села. Не сняла гостья незванная капюшон свой, едвв лишь лик подняла, что нос её светлый виден был. Взяла незнакомка Димитреску за руку изящную да даже не глянула на неё, просто сжала, будто б связь с разумом её искала... да то ей не нужно было, и без того она от самоуверенности своей всё ведает. Как бы не глумилась румынка над гостьей «юродивой», однако ж по руке её прекрасной пошли ощущения такие, будто б скачет по ней кузнечик озорной, особо по местам тем, где пятна незаметные были да порезы незаживающие.
– Матушка ваша в родах тяжёлых скончалась да велела вас Альсиной наречь, – сказала гостья, в точку одну глядя.
– Вся деревня об том знает, что без матери я росла, – спокойно сказалв Альсина.
– Как 3 года вам стало, так женился батюшка ваш на женщине другой и та от него сына понесла... Карлом нарекли, – продолжала незнакомка.
– Об том поколение старше ещё помнит, – как-то ухмыльнулась Димитреску.
– Хм... – задумалась женщина в капюшоне. – Не полнородная вы Димитреску, лишь жена потомка Чезаре Димитреску — Стефана.
– Кому надо, тот то и вспомнить может, – пожала плечами барыня.
– Что ж... – чуть рыкнула от негодования гостья. – Свекровь ваша через месяц опосля свадьбы вашей померла.
– И об этом многим известно, – румынка будто хотела раздавить её самоуверенностью своей.
– И вскоре вы узнали, что беременны, – продолжила незнакомка.
– Можно что-то по-существеннее? – устало спросила Альсина. – Пока не сказали вы ничего такого, что могло меня в силу вашу уверовать.
– Ваша воля, пани, – сказала гостья. – Муж ваш жесток к вам был: бил, оскорблял, глумился над телом вашим беременным... сына хотел... Владом желал наречь...
– В-верно... – едва наклонила голову Димитреску.
– Первый раз ударил он вас опосля того, как свекровь ваша померла, – поняла незнакомка, что беседу завела нужную. – Пощёчину дал, а потом силой вас взял... Частенько он так делал, потому забеременели вы вскоре.
– Стало быть насилием дитя зачато, а не любовью... – прошептала себе под нос барыня.
– Любил вас муж, однако ж как собственность свою, – сказала гостья. – Ревновал он вас дико, потому и колотил без причины всякой, верны вы ему были.
– То правда... – сказала румынка да шею потёрла.
– Середина октября... – продолжила незнакомка. – Торжестао было...
– Ну об том многие паны мололые помнят, – сказала Альсина да руку свою выдернула, с кресла встала да к окну отошла. – Ничего дельного я от вас не услышала, потому напрасно лишь время потратила, всё это у люда деревенского выспросить можно, особо у стариков, какие меня девицей юной помнят.
– Торжество это помнят... – согласилась гостья, едва капюшон назад отодвинув, что нос целиком показался. – Однако ж только вы да камеристка ваша Катерина правду ведают... да и она не всему свидетель...
– Довольно! – осекла её Димитреску.
– Муж ваш с пьяну двери все запер да к вам в опочивальню пришёл, – не унималась незнакомка. – Разговор меж вами грубый был: винил вас муж в отношениях с братом вашим, покойным Александром Беневьенто да Сальваторе Моро. Скажете не права? Кто ж мог ещё кроме вас да мужа вашего разговор этот услыхать, ежели прислуга вся ко сну отходить собиралась, никого на этаже вашем не было.
– Правда ваша, было то... – заметно занервничала барыня.
– А потом обвинили вы его в том, что танцевал он да лобызался с девками порочными при жене живой, – нагнетала гостья. – За что пощёчину получили, а вы в ответ толкнули его, потому из спальни выбежали... Кто ж такое увидеть мог?
– Н-никто... – заикалась румынка, будто прошлое на неё давить стало.
– Двери все заперты оказались, потому на лестницу вы побежали, на помощь слуг своих надеясь, любы вы им были за доброту свою, – сказала незнакомка неугомонная.
– И что же дальше было? – со страхом спросила Альсина.
– Настиг вас супруг на лестнице самой, остановить хотел, чтоб не голосили вы, потому за волосы ухватил да силу не рассчитал...– продолжила гостья. – Куборем вы с лестницы покатились, что вызвало у вас роды преждевременные. Катерина, камеристка ваша, вас за руку держала. Разрешились вы от бремени к утру самому... дочкой мёртвой, за что гнев мужа своего снискали: сына он хотел, наследника себе, а дочь, по убеждениям его мужицким, не от него зачата была. Но его это ребёнок, не было у вас мужиков других. Разве б могла камеристка ваша верная рассказать мне такое, зная, что розгами отходить могут?
– Верна мне Катерина, не могла... – сдалась Димитреску да руками изящными живой свой накрыла, будто дитя там, какое защищать нужно от напастей всяких. – Прошу вас, не бередите вы рану мою...
– Не стану, одно лишь скажу — заслужил муж ваш смерти своей собачьей, – сказала незнакомка. – Ведь в деревне верят все, что потеряли вы дитя своё от переживаний по смерти супруга любимого. А это вы ведь саблей его господарской зарубили, опосля того, как он дочь вашу погубил да локоны длинные отсёк... Об подробностях сих только вы знать и можете, ни Катерина, ни даже брат ваш. Я б такое и во сне бредовом придумать не сумела б.
– Ваша правда, – сказала румынка да ощутила, как по щеке слезинка одинокая течёт. – Моя Илонушка... единственная отрада б могла быть в жизни моей...
– Настолько любили вы её, что хоронить запрещали, – сказала гостья. – А камеристка ваша первая схоронила её без воли вашей, за что убили вы её ножом кухонным.
– Имя Илона будто б несчастливое в жизни моей... – сказала пани да к стеклу оконному лбом прислонилась, только б не разрыдаться. – Что матушки я в лета младенческие лишилась, что дочери своей живой не увидела...
– Не имя несчастливое, судьба так сложилась, – пожала плечами провидица.
– Когда ж она ко мне благосклонна будет? – шмыгнула носом Альсина, живот наглаживая. – Я ж всего лишь счастья бабского хотела: муж да дети, а сама живу жизнью мужицкой: дела решаю да главой рода являюсь.
– Имя у вас сильное да и под звездой вы такой родились, матушка ваша того у Бога молила, чтоб характер ваш крепок был да сломать вас невозможно было, – сказала гостья.
– Уж не верю я в милостью Божью, всё он у меня отнял: матушку, свекровь, мужа, дочь, свёкра, отца... брата, – впервые за лета многие ощутила себя Димитреску слабой такой.
– Видимо Бог нам с вами не помощник, я уж тоже веру всякую утратила, – насколько б холодна незнакомкв не была, однако ж и ей жалко вдову бездетную стало.
– Как зовут вас и кто вы? – спросила пани, на подоконник оперевшись, потому как в животе у неё покалывать стало.
– Достаточнн того вам будет, что Мирандой меня зовут, учёная я, – ответила Миранда. – Остальное со временем сами узнаете.
– Что вы за правду эту хотите? – спросила румынка, а сама слёз своих остановить не может.
– Нужна мне лишь благосклонность ваша, – ответила учёная. – Готова я вас от печали излечить, а вы мне защиту свою дадите, потому как понять должны, что ежели баба наукой занимается, то все ведьмой её нарекают.
– Понимаю, – сказала Альсина. – Что угодно за правду свою просите.
– Мне и ножичка этого хватит, – сказала блондинка, на свёрток глядя, в каком нож лежал. – Это ж для меня припасено, чтоб защититься вы могли.
– Забирайте да идите, одна я побыть желаю... – слабо прошептала Димитреску.
– Ваша воля, – пожала плечами Миранда, с кресла встала, убрала свёрток цвета сливочного в руках длинный да к двери направилась.
– Одно лишь спрошу... – вдруг сказала барыня. – Ежели б не упала я с лестницы, то смогла б я родить?
– Да, – честно и спокойно ответила учёная. – Большая у вас была сила детородная, что с возрастом угасла. У вас была бы дочь. Потом сын. Ещё сын. И ещё один сын. У вас было бы 7 детей — 5 сыновей и 2 дочери. Будь умнее супруг ваш, то нянчили б вы сейча внука своего первого.
– Благодарю вас за утешение печали моей, – сказала румынка.