Глава XIV. Роковое знакомство (2/2)

– Я завтра ещё приду, наверняка нужна буду, – кивнула учёная.

Вышла она из опочивальни барской, что вскоре на Катерину наткнулась: недоверчив взгляд её был, но не интересовало то ведунью, какая и сама не понимала, как прошлое увидала... авось как с Бернадетт покойной это случилось: девка имена ей называла, а она человека этого пред глазами своими видела, да тут дело другое — держала она за руку Альсину эту да вся судьба её как на ладони была, а потом уж говорила Миранда лишь то, что в памяти её крепко засело, то есть правду всю, стало быть не напрасно она тогда лики покойников увидала, когда Бог Чёрный силу ей свою даровал. Не сняла учёная капюшон свой, а лишь взглядом очей голубых камеристку главную окинула да восвояси направилась, короток разговор с барыней стался, хотя обычно таким он и бывает. Как скрылась гостья незванная, так сразу Катерина к двери опочивальни барской подошла, чтоб ежели чего хозяйку расспросить да остановить незнакомку строптивую. Приоткрыла дверь Катька да... душа её бабья сжалась: лежит Альсина на постели своей холодной, рукой одной живот обнимает, словно плод там, а другой подушку к груди прижала, шепча потихоньку: «Илонушка... девочка моя...». Как горько да больно то слышать было, у всякого душа сожмётся. Всё у Димитреску есть: богатства несметные, уважение люда простого, связи заморские, а всё одно — несчастна жизнь её личная: ни мужа, ни детей, давно уж ей лекари сказывали, что больно долго терпит она да мужика достойного ждёт, потому совсем уж скоро силв детородной лишится... ежели сейчас уж она не иссякла. Уж и не знала камеристка главная, что сказала барыне незнакомка эта, а всё одно лезть она в то не стало, как предшественница её, Людмила, делала. Прикрыла Катерина дверь дубовую, что неслышно было, да в опочивальню свою пошла, давно уж ко сну отходить надо, вставать ей завтра рано да за дела приниматься. Не заметила её вовсе румынка, всё о своём плачет: клялась она себе, что не станет она слёз лить пред людьми чужими о судьбинушке своей несчастной. А всё одно, куда не плюнь — везде напоминание о дочери покойной, какую по пьяни своей Стефан загубил. Дурно Димитреску сделалось, будто кто сердце её в кулак крепкий сжал да трясёт что есть силы, только б раздавить поскорее. Задыхается она от слёз своих, сердце в горле клокочет, что дышать не можно... да не хочется вовсе, хоть яд пей, чтоб прекратились мучения эти, нет сил у неё одиночество это терпеть? Чем же ж она Богв провинила, что с рождения самого забирает он у неё людей близких? За что крест ей сей великомученический? Как пройдёт по деревне барыня богатая, так все ей обзавидуются: обряжена она в мехв соболиные, в шапках перья фазановые, пальцы перстами драгоценными обвешаны, в годы свои выглядит она роскошно... а всё одно — завидует Альсина жизни бабы крестьянской: всё за неё мужик решает, а она дела домашние ведёт да детушек рожает. Как ни пройдёт Димитреску мимо двора какого, а там не меньше пяти ребятишек бегает, все дружные такие, не страшны им тяготы бедностные. Всегда бедный счастливее богатого бывает, вот и барыня исключением редким не стала. Страшно, больно, жалко ей себя безумно, а ничего она поделать с собой не может, вот и сейчас слабину дала от воспоминаний ужасных. Всё живо было в памяти бабской, будто пред глазами жизнь замужняя пронеслась. Ежели б только возможность была дитёнка заиметь, то всё б на свете она сделала, страсть как хочется матерью быть! А пока один ей удел — в подушку по ночам плакать, дочурку свою вспоминая.

– За что, Господи? – шептала Альсина, икая от рыданий своих. – Уж не знаю я, пред какой иконой стоять да утешения себе вымаливать. Богатств ты мне золотых дал, а душу пустой да сиротской оставил. Ежели б только могла я, то окружила б дитя своё заботой невиданной, всякому на зависть будет, женихи да невесты б в очередь выстраивались! На что мне жизнь эта, ежели пуста она да смысла никакого не имеет?

Не могла Димитреску с собой справиться, долго она терпела да слёз не показывала, в теперича поток их сдержать не может. Не жизнь это, а мука настоящая, пытке подобная. Да крестьяне деревенские посчастливее её буду, в бедности век свой живя, однако ж хоть детишки у них есть. Всегда барыня в детях отдушину видала, однако ж сама бездетна была, нет ей счастья бабского, живёт она жизнью мужицкой, какая ей судьбой намечена и нельзя слабину проявить. И не знает румынка, как утешить себе. Была б у неё дочка маленькая: подошла б она к матушке своей, на постель подле неё б легла, по волосам ласково погладила да прошептала: «Не печалься, матушка, я у тебя есть». И боль всякую как рукой б сняло, ан нет, нет ей утешения в лета её немолодые. И как осторожно держит Альсина руку на животе своём, на каком уж и следа нет от беременности прежней... а так хотелось бы, чтоб дитятко там ютилось. Да и батюшка её со свёкром внука своего первого не увидели. И неужто правда могла она семерых детушек выносить? Эх, Стефан, что ж наделал ты?! Переждал бы год-другой, так сына б заимел долгожданного, а за ним ещё четверых... Аж горло от боли той пережимает! И ребёнка муж покойный сгубил, и счастье её бабское, проще какого и быть не может. А за что страдания её такие? За то что Господь их дочкой наградить хотел, как желала того пани молодая? А ежели б был Стефан помудрее, то были б у них сыновья-красавцы, какик хочешь имена им давай: хоть Влад, хоть Александр, хоть Мехмед... хотя ненавидел воевода покойный турок проклятых. А сама б Альсина дочерьми занималась, Илоной и Бьянкой, в честь матерей её обеих названных — одна родная, другая крёстная. Воспитала б она из них девушек достойных, за какими б очередь из женихов знатных у врат замковых стояла. Глядишь, уж внука б ей народили... да Сашка Беневьенто жив бы остался, авось совсем иная у Донны да Энджи девственных судьба сложилась. Да что толку прошлое бередить, ежели воротить его невозможно? На то оно и прошлое. Не заметила Димитреску в раздумиях своих печальных, как сон её одолевать стал. Прикрыла румынка глаза осоловелые, прижала к груди подушку перьевую да засыпать стала, разум свой от дум дурных освобождая.

– Хоть во сне с тобой повидаться, ангел мой, – прошептала тихонько пани да спать завалилась.

Долго Альсина во сне пребывала, однако ж лет сколько прошло, а всё реже она Илонушку свою видела, только три девчушки озорные вокруг неё вьются да кричат: «Матушка, не горюйте, мы у вас есть!». А кто ж эти «мы»? А Бог его знает! До полудня проспала Димитреску уставшая, небось там за воротами замковыми народ голодный да бедный собрал, оды во славу барыни богатой сочиняя. Да всё ж стала Димитреску просыпаться не от лучей солнца октябрьского али гомона крестьянского, а от того, что дышать ей больно трудно стало да под носом от холода осеннего подмораживает что-то. Слабость была в теле у румынки, потому едвв подняла она ручку свою изящную, чтоб слёзы засохшие утереть, да глаза открыла: едва на кончиках пальцев тонких вода солёная была, а вот на ладони с края левого, потому как рукой правой она капли засохшие утирала, пятно красное оказалось, свежее верно. Провела пани ладонью под носом своим да поглядела: уж труда ей не составит кровь алую от ещё жижи какой отличить. Да и что ж под носом окромя крови оказаться может? Дыхание у Альсины в груди смёрло, ни носом, ни ртом она дышать толком не может. Ох, как недобро в животе закололо, что аж сердце защемило.

– Катька! – прокряхтела Димитреску, что даже кто б рядом в постели с ней лежал, не услышал бы.

Так вот и помрёшь в постели от кровоизлияния проклятого, благо хоть кровопускание ей уж не делают, как свекрови её покойной. Лежит румынка на кровати своей, да уж от боли кататься не может, совсем она силы на то не имеет. Хоть механизм ей какой придумай, чтоб над кроватью верёвочка висела: дернёшь за неё, так по замку всему звон колокольный разноситься станет да поймут люди служилые, что помощь барыне их нужна. Слабость у Альсина появлялась, голову ободом словно то жар палящий, то холод морозящий охватывает! Что ж за напасти ей такие судьбой придуманы: то жизнь бездетная, то муки постоянные? Хоть бы в этот раз... не спали, больно устала она от доли своей бабской. Едва услыхала Димитреску, что вновь на подоконник её упало что-то с грохотом резким, от зрения слабого да лучей солнечных, едва она силуэт вороний увидать сумела, как вчера было, когда Миранда эта к ней вчерв явилась. Стало быть близка смерть её долгожданная. И как назло только помереть соберёшься, так сразу всем нужна она становится! Послышались за дверью шаги скорые да стук настойчивый раздался, на какой румынка и ответить не сможет.

– Барыня, проснулись вы али спите ещё? – послышался голос Катькин.

Не ответил ей Альсина, потому как слабость её одолела: то в животе боль колющая, то в голове жар да холод, то дышать нечем... а кровь из носа так и хлещет, что уж подушку она всю залила. Так ко всей боли этой ещё и камеристка главная в дверь стучит, будто дятел лесной! Сказала б ей Димитреску слов ласковых, да язык онемел словно, совсем сил у неё не осталось. Вдруг открылась дверь дубовая да шагом тихим Катерина вошла. Не хотела она нагоняй барский получить за сон испорченный, потому подошла тихонько к пани богатой, из-за спины на неё глянула да... дрожь её одолела: глаз Альсина открыть не может, дышит с хрипом надрывным, из носа кровь алая потоком неостановимым хлещет, вся свернулась барыня, как от болей в животе, да уж бледнее обычного она сделалась.

– Пани, худо вам? – замешкалась камеристка главная да по лбу себя стукнула. – Да чего ж спрашиваю я, ежели сама всё вижу?!

Подорвалась Катерина с места своего, оборки платья пышного подбирая, да за лекарем побежала. Уж тоже в замке лекарь другой появился: была Лина — лекарша деревенская, а теперича выписала себе барыня лекаря заморского — Исидоре Луиса Рантало, какого тут попросту Сидором кличут; поначалу обижался немец на имя этого, а потом и свыкся вовсе, главное, что Альсина его правильно называет. Родом он из Испании был, а везли его сюда в телеге обычной, на какой велено было виноград в замок доставить. Говорил он по-румынски худо-бедно, однако ж не потому Димитреску привезла его в глушь эту, другое тут дело: Исидоре — помощник ближайший учёного испанского Мигеля Сервета, того самого, что малый круг кровообращения описать смог, к тому ж знаком Рантало с трудами учёного италийского Маттео Реальдо Коломбо, какой открыл кровообращение лёгочное да одним из первых секель бабский описать смог. Да что Сидору от этого толку? Лишь в теории он всё то поведать может, а на практике никак понять не может, почему что не делай — идёт кровь у барыни да не останавливается? Уж чего он только не пробовал: и лекарства горькие, и прогулки долгие, и кровопускает безостановочное... а всё одно — пришёл он к медецине народной, что поразило его безмерно: нет такого в Европе Западной, всё чем-нибудь да лечат, а тут должен он отвары крапивные банками варить да хозяйку свою ими потчевать. Пока добежит за ним Катька, то Димитреску трижды уж кони двинет... а всё это наблюдал ворон чёрный, что будто шпионить сюда послан, а кем — дело ясное — Мирандой, уж больно всё она о жизни барыни богатой знать хочет, чтоб в доверие втереться. Каркнула птица бесовская, с хлопком громким крыльями взмахнула да в лес бескрайний устремилась к хозяйке своей.

Во время то, пока Альсина кровью истекает да с жизнью проститься поскорее желает, была Миранда в пещере своей лесной да в ус не дула. А чего ж ей теперь горевать? Видать, налаживается жизнь её: платье она себе да обувку богатую заимела, силы свои на Альсине испыталась, так теперь ещё и ножичек удобный с салфеткой атласной получила. Теперича кинжал ей нужен для защиты только, а ножичком таким столовым можно и тела бездыханнын вскрывать. Поняла учёная, что ведениями своими правдивымм зацепила он паночку гордую да видать стойкость её надломила, раз аж слёзы она горькие полночи лила. Одного лишь девица понять не могла: это ж насколько дурой быть надо, чтоб побои тяжёлые да оскорбления грубые терпеть? Неужто не додумалась Димитреску эта, что хоть кому, но донести надо правду горькую, что муж её — тиран жестокий да изувер безжалостный? Да всё ж понимала Миранда, что времена тогда другие были: раньше баба и слова своего сказать не могла, а уж теперича и государствами они правят, как Елизавета Аглицкая, да интриги свои плетут, как Нурбану Султан. Да и сама Альсина видать баба не глупая, раз за лета прошедшие богатствв свои преумножила да уважение крестьянское заимела, да не жестокостью, а добротой своей душевной да подарками богатыми. А у учёной что для того имеется? Бог Чёрный, каду, кинжал, нож да записи порванные? Нет, надобно ей для начала себя в порядок надлежащий привести да пещеру свою глубокую обустроить, а Димитреску тому помощником и станет, главное ей в доверие втереться хорошенко, потому как ясно, что баба онв далеко не глупая, смекнёт, что деньги из неё волоком тянут, сама она то предлагать нужна, тогда уж и Миранду винить не в чем будет. А пока на время надобно опыты свои прекратить, лучше уж записи старые и новые перенести на бумаги заморские да в книгу единую собрать, чтоб потом по суме пузатой средь клочков не рыться. К тому ж давно уж слух по деревне пошёл, что люд простой пропадать стал: уж два юнца в лесу без вести пропали да юродивый оттудв не вернулся, в тут беда иная. Пошёл с утра мужик водицы из колодца набрать да баньку истопить: повесил он ведро железное на ворот колодезный да рукоять изогнутую крутить стал. Как отяжелело ведро, так стал стал его мужик подымать, а то не поддаётся: и так, и сяк тянул мужичина ведро своё железное, а оно обратно тянется... да до поры той, пока не оборвалась верёвка крепкая. Не долго думал мужик крестьянский: позвал он односельчан покрепче, опоясал себя верёвкой пеньковой да на дно колодезное полез. Как обомочил он ноги свои так обернулся... да как ошпаренный наверх забираться стал, будто чёрта самого увидел. Видение его и хуже того оказалось: достали это что-то со дна колодезного да жалеть Николая Вульпе стали — вытащили мужики крепкие из колодцв глубокого труп дочери его младшей — Бернадетт. Ох, как кричала да горевала мать безутешная, а Николашка себя винить стал, что дочь обидел. Да не могла сама девка такая жизнерадостная в колодце утопиться, помогли, иначе как объяснить теперь, что нагую её из колодца вытащили? Даже крест ироды сняли! Пообещал Николай награду высокую за душегуюв эдакого, какой посмел дочь его любимую жизни лишить. Потому и стоит Миранде притаится, всё ж боится она гнева людского, потому как защиты не имеет. Ей бы хоть Альсину эту обдурить да с поддержкой её народ простой воле своей подчинить, чтоб не бояться ей боле.

– Ах, до чего ж нож хорош! – хвалилась Миранда, ножик столовый в руках разглядывая. – Им и вскрыть удобнее будет, всё ж не легко камнем дыры в голове пробивать, а тут всё аккуратно сделать можнг будет. Много мне для опытов своих надобно, всё для блага людского!

Вдруг, послышался вдали голос звериный: то ли вой, то ли рык волчий, не понять толком, однако ж близко где-то, будто у пещеры рядом. Уж который месяц слышит учёная звуки эти звериные, а поискать выйти — страх её берёт, авось зверь этот в раза два поболе её будет, каким уж тут ножичком защитишься? Тут аркебуза с пулями свинцовыми нужна да чтоб побольше! Закатила глаза девица довольная да лик её негодованием великим искажаться стал. И ненадоело ль ему выть день и нощно? Всё воет и воет, спасу от него нет! И вот уж не до ворчания Миранде стало, когда услыхала она, как у входа пещерного ворон чёрный каркать стал, ясно стало, что к ней питомец её пернатый вернулся. Влетела птица бесовская в тупик пещерный да на выступ свой любимый села, где крылья сложила да на учёную уставилась. Вытаращила дева глаза голубые на ворона чёрного да... будто карканье его как речь человеческую понимала, всякок слово разобрать могла. Совсем она что ли умом тронулась? А ежели б и тронулась, то как бы сама она смогла речь вороную выдумать? Не сама ж она себе беды тяжкие выдумывает!

– Что Димитреску? – она чуть сузила глаза да в ответ ей ворон каркнул. – Кровь из носа остановить не могут? Да что ж она, дитё малое?

Замолкли Миранда да ворон чёрный, как услыхали, что Бог Чёрный надуваться стал, а зрелище то дико жуткое было, особо когда размером он стал с локоть бабский да вновь кормят его червями одними, а толку? Нет уж у учёной колб свободных, потому гибнут каду уродливые, как слизь их чёрная высыхать начинает. Да и в колбах они помирают, потому как негде им расти в стекляшке узкой, им бы банку какую что ли... Да где ж её взять? Недолго дулся Бог Чёрный: полилась из него субстанция чёрная, той подобна, какую Миранду тогда окутала да раны её исцелила. А ежели знак это? Не могут лекари замковые барыне знатной помочь, а тут она явится с жижей целебной, а ежели поможет она, то так и недолго в доверие войти. Ох, всё само к учёной в руки идёт! Подорвалась с места девица красная, взяла колбу с каду засохшим, крышку откупорила да вытрясла оттуда чудовище засохшее, что в горсть сыпучую превратилось. Протёрла она колбу обрывком платья старого да стала собирать туда субстанцию чёрную с запахом зловонным, что помочь должна пани умирающей. Закрыла Миранда колбу стеклянную да в рукав её запрятала, как ножичек столовый. Взлетел с места своего ворон чёрный да на плечо хозяйки своей уселся, стало быть доносчиком он её служит, правда вот одного ей мало будет, ещё ей нужна птица такая бесовская... да тот вопрос не стоит ножом острым, потому рано за решение его браться. Так и отправилась учёная в путь свой спасительный, всё ж много дело её благое стоить может.

Неспокойны дела в замке готическом: лежит на постели своей Альсина бледная, закрыты очи её зелёные, раскиданы по постели локоны вороные, уложены руки плетями слабыми, дыхание её хрипом сопровождается, пульс слышен слабо, а из носа кровь течёт алая. Привела Катерина Исидоре Рантало, в покои барыни своей да принялся тот за дело своё бестолковое: уж кружится он час целый над Димитреску умирающей, а толку от того никакого — лишь сумео он ей боли в животе унять отваром ромашковым, а кровь как хлестала, так и хлещет, даже хуже становится. То и дело утирает камеристка главная кровь барскую, однако уж тряпки чистые кончаются, а из носа поток не унимается. Всё крутится Исидоре вокруг барыни знатной да охами причитает, фразами на наречии родном бросаясь. То глаза он румынке откроет, то пульс слушает, то прикладывает он к груди её пышной трубку холодную да лёгкие слушает, то нос трогает, что пуще прежнего хлещет кровь алая... Совсем уж ничего Рантало понять не может, а всё по причине той, что не он находит единомышленников средь обитателей замковых: говорит он, что надобно волосом конским раны открытые зашивать, а нет, спорят кухарки простые, что льном али пенькой шить нужно; убеждает он, что надобно барыне давать благовония расслабляющие, чтоб боль снизить — порой соглашаются кухарки настойчивые, а порой готовят они на кухне отвары ромашковые, дабы попила пани знатная... а ежели от боли своей и пить она не может? Так и на то ответ находят слуги суеверные: прикладывают они Альсине ко лбу икону православную, молитву читают да кажись отпускает её боль нестерпимая... авось и сила убеждения такая. Уж как только не ругал дикарей этих испанец резкий, на родину уехать грозился... а уж кому он там сдался? Уж лучше здесь пусть лечит, чем всё подмастерьем у медиков великих быть. Да и ежели подумать, то не так уж и плохи советы слуг простых: помогают же Димитреску отвары травяные да молитвы святые, так чего ж не лечиться средствами этими? К тому ж неужто в Европе Западной лучше лечат? У них и льдом, и золой раны открытые натирают, и травами лечат... А ежели немцы умные такие, то чего ж не спасли они Генриха II, когда глаз его копьём проткнули? Да нет ещё силы такой, что глаз на место прежнек вернуть способна. Авось придёт ещё время, когда станут медики учёные и глаза, и кровь, и зубы менять, небось ни Исидоре, ни Катерина, ни Альсина даже до векв того не доживут. А всё ж как ни крути, а принёс с собой Рантало не только ящике с инструментами медицинскими, а ещё и банку отвара крапивного, какая кровь остановить может. Но без толку: уж и так, и сяк прикладывали пани к носу тряпки отваром вымоченные, а кровь как шла, так остановиться не может.

– Наш синёра весь красны́й и опухши́й, она плакаль? – спросил Исидоре, лёгкие барские слушая.

– Да, рыдала вчера ночью, – честно ответила Катерина, уж чуть ли не рукавом своим кровь Аленькину вытирая.

– Смею предполоши́ть, что слёзи — виновни́к, – размахивал рукавами Рантало. – Возможно, она плака́ль и у носу что-то лопну́ль, пошёль много кровь...

– Ни к чему мне, Сидор, догадки твои! – осекла его камеристка главная.

– Я не Сидор, я Исидоре! – разгневался лекарь.

– Ежели помрёт барыня, то вернёшься ты в Испанию родную, а мне потом место новое искать! – процедила сквозь зубы камеристка.

– О се́бе пече́шься? – насмехался над ней мужчина.

– Будто ты о судьбе своей не думаешь! – усмехнулась женщина.

– Я в первую очередь думаю о синёра... мне платят за это деньги! – важно сказал он.

– Лис испанский! – презрительео фыркнула она.

– Campesino!<span class="footnote" id="fn_29388845_0"></span> – по-испански выругался Исидоре. – Ты ужасный женщин, Каталина!

– Какая ж я тебе Каталина? – удивилась Катерина.

– А я почему Сидор? – парировал Рантало.

– Не могу я имя твоё запомнить! – пожала плечами камеристка главная.

– Это взаимно! – фыркнул лекарь.

– Ты б лучше пани нашу лечил! – бранила его камеристка да подала ему платок чистый. – На, вымачивай в отваре крапивном!

– Ты слепой или дура́? – возмутился мужчина. – Не видишь, что синёра это не помогать!

– Так предложи получше чего! – осекла его женщина. – Ты ж лекарь главный, за то и жалование немалое получаешь!

– Salvajes!<span class="footnote" id="fn_29388845_1"></span> – забубнил лекарь да стал вымачивать платок шёлковый в отваре крапивном. – Se tratan con hierbas! Podría también llamar a una bruja curandera o a un gitana anciana...<span class="footnote" id="fn_29388845_2"></span>

Недолго бубнил Исидоре важный: послышался за окном хлопок тяжёлый, от чего подпрыгнул да взвизгнул лекарь замковый, а Катерина креститься заполошно стала – ворон чёрный. Не боялся Рантало птицы этой, а вот камеристка главная больно суеверена была, потому напужалась она птицы бесовской, прогнать её хотела да боялась жутко, чем позабавила испанца надменного. Вдруг, ещё боле напужались слуги верные, когда отворилась дверь дубовая да вошла в опочивальню барскую гостья вчерашняя, какая Мирандой представилась, да только Альсина об том и знала. Уж схватилась Катерина за сердце напуганное да уронил Исидоре платок шёлковый в банку полупустую. Окинула их учёная взглядом призренным да к постели барской подошла: лежит Альсина бледная да холодна, слова ни скажет, только кряхтит слабо да хрипит громко, того гляди уж приставится румынка знатная да совсем уж присечётся род румынский.. а у Димитреску и завещание не готово да и некому завещать богатства эти. Провела гостья нежданная пальцами под носом Аленькиным, кровь размазывая да едва поток прерывая.

– Давно кровь идёт? – спросила Миранда.

– Час назад я заметила, а там авось и раньше дело началось, – ответила Катерина.

– Чем лечите? – допытывала их учёная.

– Отвар ромашковый от боли в животе и отвар крапивный для остановки крови, – ответила камеристка главная.

– Помогает? – спросила девица.

– Только боли в животе сняли, – ответила камеристка.

– Это всё лечение заморское? – усмехнулась гостья нежданная да на испанца напуганного глянула.

– Я не виноват! – оправдывался Исидоре. – Мне не веря́т и говорят лечить синёра отварами иконами!

– Тебя на то из-за границы выписали, чтоб ты пани лечил методами премудрыми, а ты баб простых слушаешь! – отругала его Миранда да рукой махнула. – Чёрт с вами, сама пани лечить стану, вы её так в гроб загоните!

– Чем лечить станете? – спросил Рантало.

– Этим, – ответила учёная да достала из рукава колбу стеклянную с содержимым невиданным.

– Это зо́ла? – спросил лекарь.

– Нет, не зола, а мазь целебная, – ответила Миранда.

Откупорила учёная крышечку тугую да наклонила колбу на носом Аленькиным, к ноздрям ближе, чтоб процесс лечебный пошёл. Помнила гостья нежданная, как сама по себе обволокла её субстанция чёрная да лечить стала... не хотела того Миранда лекарю показывать, потому вид делала, что сама она выливает жижу чёрную да колбой её размазывать начинает, чтоб вдруг на неё эффект не перешёл. Как вылилась капля последняя, так убрала учёная колбу пустую в рукав свой да на барыню глядеть стала. Не прошло и минуты целой, как действие лечебное началось: затекала в нос самый слизь зловонная, что небось больно да неприятно было, но надо ж как-то кровь останавливать. Чудно как: сама по себе кровь оставшаяся исчезала, в нос затекая да рану от волнения пережитого исцеляя. Прекратился хрип громкий да дыхание выравниваться стало, едва краска к лицу бледному хлынула да уж чётче пульс прощупывался, жар да холод с головы спали да едва дрожали ресницы длинные, стало быть легче ей становится. Ухмыльнулась победно Миранда хитрая да горда собой осталась, что утёрла она нос мужику учёному, так ещё и немцу. Приоткрыла глаза Альсина слабая да виделись там слёзы застывшие: то ли от боли нестерпимой, то ли от горя своего. Собралась в уголке глаза слезинка мелкая, потекла по лицу бледному да в волосах длинных затерялась.

– Зачем вы спасли меня? – жалобно спросила Димитреску. – Я хотела к своей семье... меня там ждёт дочь...

– Вздор какой несуразный! – ужаснулась Катерина. – Куда ж вам помирать, матушка?

– Тяжек мне мир этот без семьи моей... – дрожал голос у пани. – Не могу я так больше.

– Ви ещё так молоды́, синёра! – уговаривал её Исидоре.

– Уж до 43 годков от бездетности своей да вдовства дожила, – сказала пани да углядела гостью свою вчерашнюю. – Миранда, вы ли это?

– Я, пани, – кивнула Миранда.

– Как оказались вы здесь? – удивилась румынка.

– Сказала я стражам вашим, что есть у меня средство лечебное, вот и впустили они меня, – пожала плечами учёная.

– Предупреждены они, чтоб пускали в замок лекарей всяких, только б со свету не сжили, – сказала Альсина.

– Так чего ж вы так на свет тот рвётесь? – спросила гостья. – Вам бы лучше за жизнь держаться... с возрастом только интереснее жизнь станет!

– Интересна б мне жизнь была, ежели б не одинока я была, – сказала Димитреску.

– Неизвестно ещё, как жизнь обернётся, – сказала Миранда. – Кто ж знает, авось завтра вы мне жизнь спасёте.

– И то верно! – поддержала её Катя. – Прислушайтесь, пани, ежели нас с Сидором слушать не желаете!

– Я Исидоре! – важничал Рантало.

– Да замолчи ты! – осекла его камеристка.

– Хоть шуты у вас есть, – усмехнулась учёная.

– Это слуги мои верные! – едва смех сдержала барыня.

– В Исидоре толк есть, дельные он вам советы даёт, – сказала гостья. – Хотя б то, что вина вам много пить надо.

– К тому я прислушиваюсь, – улыбнулась румынка. – Но ежели правильно поняла я, то это вы мне жизнь спасли.

– Я, – не стала скромничать Миранда.

– А чем же? – спросила Альсина. – Часами мне кровь остановить не могут, а тут за минуты считанные кровотечение прекратилось.

– Будем считать это секретом моим, – сказала учёная.

– За спасение моё просите дар любой, – сказала Димитреску.

– Многого мне, пани, ненадобно, скромны желания мои, – сказала гостья да на столик прикроватный глянула. – Мне б банку ту, в какой отвар крапивный был.

– Банку? – поразилась пани. – Ну ежели желание это ваше, то берите, мне не жалко.

– Благодарю вас, пани, за щедрость вашу, – сказала Миранда да банку ухватила, к груди прижимая. – Что ж, пора мне.

– Ежели какая нужда застанет, то обращайтесь без стеснения всякого! – сказала Альсина.

– Ах, да! – опомнилась учёная. – Кровь у вас больно странная...

– Как это? – удивилась Димитреску.

– Поганая она по линии женской, – ответила гостья. – По матушке вашей. Сама я того понять не могу, но кровотечения такие — болезнь неизлечимая.

– А как же ж жить с этим? – напужалась пани.

– А как же ж раньше вы с этим жили? – спросила Миранда. – Так и живите!

Не ответила ей Альсина слабая, ей теперича самой до себя: Катерина ей подушки подкладывает, садись помогая, всё ж поесть ей надо да вина выпить, чтоб легче стало, да и Исидоре теперь барыню богатую осмотреть надобно после мази, какой всего пару капель надобно было, чтоб кровь остановить. Поняла Миранда, что исполнила она дело своё благое да пошла она довольная в логово своё пещерное с банкой из-под отвара крапивного, теперь уж посмотрит она, как живётся каду чудесным в колбе такой просторной, авось и жить они дольше станут да сил наберутся, а ежели дело пойдёт, то можно ещё у Димитреску щедрой банок выпросить, только и палку перегибать не стоит, иначе погонят её от замка помпезного вилами острыми да огнями жаркими, тогда уж точно спасения ей не будет.