Глава XIII. Дар (1/2)

Не минуло и седьмицы первой, как стала Миранда быт свой чинить. Не худо обустроилась девица на месте новом: нашла она в лесу хворостины сухой да по учениям книжным костёр разводила для тепла да света, всё ж нет в пещере свечей да лампадок, а ветками обугленными рисунки она наскальные писала да наблюдения свои за мальцом чудесным. Собирала она грибы да ягоды, какие на пути попадутся, да не глядела, что ядовитыми они оказаться могут, чай не мухоморы да ягоды волчьи, их уж она отличить сумеет. Окромя пищи такой давно уж она дичи мясной не едала да воды чистой не пивала, всё воду из ручья ближнего хлебала, а ей всё нипочём, будто б не берёт её болезнь падучая да отрава горькая. Не сумела она переписать наблюдения свои старые, потому как неначем и нечем, однако ж охотно собирала она в склянки пустые субстанцию чёрную, какую то и дело зверь невиданный из себя извергал, авось пригодится для опытов безумных. Да и тварь диковинная переменилась, какому Миранда имени дать не может: кормится он кровью людской да звериной, ежели попадётся такая, когда сыщет дева зверька мёртвого, потому в размерах своих меняется — то был он размером с мизинец человеческий, а теперь уж в три перста величиной, потому и смолы своей вязкой больше извергает. Не суётся девица в деревню ближнюю, лишь издали на замок готический да церквушку православную смотрит, потому как боязно ей да толку нет: купить она ничего не сумеет, а видом своим лишь страх да подозрения у люда суеверного вызовет... хуже того, ежели за вилы возьмутся. Потому жила Миранда в удовольствие своё, за другом верным приглядывая, однако ж думать стала, что ежели приучит она его к крови своей, то сожрёт он её от голода да жажды, потому разнообразие ему надо, к тому же все руки она себе для пропитания его изрезала, пусть и лечит чудо это раны её. Позабыла учёная о человечности всякой, дурное задумала: зверей лесных для питания его отлавливать да опыты над ними ставить, прежде чем люд простой трогать, уверенность у неё должна быть, что толк от мальца такого станет. Потому что ни день, то яства новые: то червя она ему сыщет, то дятла, то белку, то мышь, то лягушку, а ежели зайца, то и сама она туши отведает, на костре жаря, всё ж болит уж живот от ягод да грибов одних. Да всё ж не выходят опыты небогоугодные: гибнут зверюшки лесные от субстанции чёрной, будто б в смолу попали, да выбраться не смогли, потому всё одно — для твари чудесной они лакомством становятся.

Был сегодня тёплый день августовский, солнечный, ни единого облачка на небе. Бегают ребятишки деревенские, за взрослыми занятыми увиваясь, что даже отголоски криков их в лесу отдаются, птишек разгоняя. Бабы бельё стирают, мужики в поле, кто в церковь уж сходил, а бары очередью винтовой у врат замка Димитрескова стоят. Всем здесь хорошо да вольготно, всякий тут в мире да согласии живёт, даже барин крестьянина своего не обидит, платя щедро, будто одной семьёй большой все живут. Однако ж замечать стали, что больно много ворон развелось, всё летают они да на головы каркают, что бабы суеверные весь язык отбили, в ответ на звуки резкие говоря: «Себе на голову каркаешь, птица бесовская!». Да никто не стреляет их, а сгоняют лишь, подобно котам чёрным. Как ни выйди из дому, то лежит пред порогом перо воронье, больна птица, потому «дары» свои оставляет, не станет же сама она оперение своё драть, чай не дура. Ежели не глядеть на странности эти, то не худо в деревне этой жилось... никто ещё о временах надвигающихся не ведал... да и подумать о том никто не мог.

Однако ж кому худо было, так это Миранде неуёмной: ходит она по пещере своей тёмной, задевая каменья мелкие носами сапог истёртых, урчит живот её голодный да застыл в глазах блеск безумный. То и дело спотыкается она о выступы да неровности мелкие, волосы белёсые теребит и с дыханием рычащим к другу своему бросается... да не в нём дело было, а в добыче новой: лежит на земле каменной червяк мелкий, какой всего час назад по мху влажному полз, а теперь... валяется рваный весь да покоцанный, кровью истекая, что тельце его субстанцией этой чёрной испачкана, будто в смолу зверёныш угодил, всё меж собой слиплось. Не страшилась дева гнева Божьего, будто б с ума она сходит: уж не одну животинку невинную сгубила для опытов своих жестоких, довольна она была, а теперь носится по пещере в бешенстве диком. Всё ей не так да худо стало! То ли голод её замучал, то ли одиночество наскучило, то ли тяга научная, то ли сна она лишилась от ведений своих, лица незнакомые примечая да голоса их слыша... то на языке румынском, то речь турецкую признавая, какую от велмож султанских слыхала, когда в библиотеку они заглядывали по редкости великой. Ничего Миранда понять не могла, потому как решения не сыскала ещё, только и делая, что зверей лесных истребляя, даже жители местные птиц да белок не трогают, будто б кары Божьей боятся. А теперича сидит девица пред трупом червяковым да думу думает, ногтями длинными по камню постукивая, всё у нее худо идёт: желала она чернь эту густую на зверях опробывать, чтоб понять, авось и лучше им так будет да и люд пока брать страшно, заколют ведь вилами... ой, заколют. Отодвинула она ногтём труп червяковый да стал его поедать друг прелестный, мерцая ярко, что сравнить и не с чем, будто б нет в природе чуда подобного. А всё ж грустно Миранде было: какого зверя она не поймает, всё одно — гибнет он да едьбой для находки её становится, будто б не хочет субстанция чёрная силы чудесные тварям лесным давать.

– Привередливей ты дитёнка маленького, – недовольно сказала дева, на трапезу друга своего глядя. – Зверей ему не надь, человечину подавай! Да где ж я тебе её сыщу? Будто б в избытке у меня её! Нынче и лесника не сыщешь, а в деревню боязно соваться...

Услыхала Миранда звуки чудные, будто б давиться стал зверь диковинный: раздулся он весь да разыигрался цветом алым, словно рубин драгоценный. Говорила ж ему девица, чтоб медленней ел, иначе подавится, всё ж мал он ещё совсем, чтоб целиком червей глотать. Не знала, чем помочь другу своему, всё ж нет спины у него, чтобы постучать. Однако ж вскоре реже он дуться стал да будто б появилось у него чего внутри. Перестали мерцать цвета яркие, по глазам бьющие, да выкатился из зверя невиданного комок чёрный, вес слизью скользкой покрытый. Пригляделась Миранда да подивилась: лежит пред ней червь убиенный, какого расчеленила она да мальцу чудесному скормила, да вот вид у него такой был будто б и не трогали его вовсе, а только-только из лесу принесли. Не сводила с него взгляд девв безумная, а сама за камень ухватилась, чтоб чуть чего — сразу прибить червя бесовского, что аж в желудке нечеловеческом он выжил. Секунды не минуло, как едва двинулся червь склизкий да калачиком свернулся... на дитёнка в животе бабском походя, всё ж видала Миранды книги Леонардо да Винчи, где картины такие намалёваны были. Протянула к нему дева палец свой да коснулась легонько: существо пред ней живое, до селе не виданное. Однако ж чудо то: чем только не потчевала она друга своего чудесного, а тот всё одно — съедает трупнину животную да в размерах растёт, а тут червяка убиенного съел, да обратно живым вернул. Авось червей он переваривать стал али... такого ж невиданного зверя она сыскала. Не простой червь на вид был: молочный какой-то да не круглый вовсе, а приплюснутый с боков. Никогда она до селе зверей таких не видала. Что ж за край она сыскала, где посредь гор да леса замок с церковью стоят да чудо на чудо, хоть отбавляй? Провела Миранда пальцем по телу склизкому да вылез у червя из боку отросток изогнутый, на корень двересный похожий... да коснулся он им пальца девичьего, будто б прирос плотно. Паника да неведенье её охватили, потому отодрала она отросток от пальца своего, однако ж остался след чёрный.

– Мне своего дара хватает! – скривилась Миранда, палец потирая. – Это что ж ты, всё время это червей мог жрать да измывался надо мной?! Я тебе и белок, и зайцев тащила, а тебе червей подавай! Что ж, оно и к лучшему, червей накопать легче, чем дичь словить. Однако ж не пойму я: до того я тебе червей скармливала, так съедал ты их, а теперича существа живые извергать из себя стал... авось именно таких червей тебе и надобно? Хоть бы слово сказал!

Не дожидаясь ответа немого, вскочила Миранда с места своего, взяла кусок древесины обугленной да письмена наскальные чертить стала, наблюдения свои записывая языком корявым. Уж места у неё на стенах пещерных не осталось, ей бы бумаги заморской да чернил железных, так написала б она поэму о находке своей чудесной да к тому ж надо б ей записи старые переписать, потому как изорваны в клочья опыты важные, без них мало что делать можно. Однако ж деньги нужны на богатства такие, да не малые, а у неё ни гроша за душой. К тому же ходит Миранда по пещере своей с опаской такой, будто б из стен иглы ядовитые выпирают, боится она и букву лишнюю задеть, иначе потом и не вспомнит она, что в виду имела. Долго дева письмена свои черкала в потьмах пещерных, только свет мальца неведомого ей лучиной и был. Откинула она деревяшку обогленную да обтёрла о платье грязное пальцы почерневшие, всё одно негде стирку ей затевать да взамен надеть нече. Бросила она взгляд на порождение друга своего да подивилась: вся спина его отростками мелкими покрылась, походя на ветки голые, однако ж шевелятся они; голова поболе стала, хвост на конце округлился да... четыре лапы у него вылезло... будто на руки да ноги похоже. Точно на дитя новорождённое похоже, однако по размерам не больше мизинца человеческого. Не могла Миранда чуда такого лишиться, потому бросилась к суме своей да рыскать там стала с рвением судорожным, будто б оружие там припрятано. Долго дева меж клочков бумажных рылась да нашла вещь нужную — колбу стеклянную, какие купила она ещё в Алба-Юлии, половину на опыты бестолковые пустила, мазки собирая, остальное ж люд жестоких поколол, чтоб не осталось у неё соблазна делом небогоугодным заниматься. Осталось у неё всего пять бутылей таких стеклянных, чтоб не поколоты были, остальное ж мазками чумы, оспы, лихорадки да холеры заняты были. Могла б Миранда червя этого оспой смертельной заразить, чтобы на вид его посмотреть, однако ж боязно ей стало — один он всего у неё был, ей бы больше таких червей надобно, чтоб опыты над ними ставить. Сгребла она подарок этот со слизью чёрной в ладонь свою грязную да запихнула в колбу узкую, пусть там себе сидит да часа своего ждёт.

– Стало быть и существ живых ты пораждать можешь, как баба простая, – сказала Миранда, на друга своего глядя. – А ежели ещё червя такого же дам, то сумеешь ли ты ещё один дар такой сделать? Хм, молчишь, оно и ясно. Хоть бы знак подал! Но не беда, ещё погляжу на червя этого да посмотрю, авось сгодится для чего... Со зверей лесных начну, а там... может и думать стану, как люд крестьянский сюда заманивать. Однако ж спасибо тебе за дар твой... за... каду<span class="footnote" id="fn_29006287_0"></span>... не иначе, как дар это, а ты тварь высшая, Богу подобная.

Ничего ей малец чудесный не ответил, только лишь размеры его увеличились малёха, однако ж не так сильно, как от белок да кроликов лесных. Да и не нужно Миранде слово его, будто б слушать она станет доводы разумные, воле её противные. Отложила дева склянку стеклянную, взяла кору дубовую, какую в лесу давеча нашла, да пошла ещё червей таких искать, благо хоть место помнила да вид их — белые да плоские, авось сумеет друг её ещё «подарков» таких наделать. Да и не дар это вовсе, а каду, так она червя этого нарекла, а то всё использует она язык обывательский да слова заимствованные для опытов своих, своего ничего дать и не может, пусть хоть червь этот именем гордым наречён будет — каду, красиво и броско, сразу запомнить можно, пусть и толку от него не станется. На всё дева готова ради цели своей, в рвение безумное перерастающее.

В день тот же накопала Миранда червей тех белых да в подоле принесла: какие по пути сдохли, а какие выжили... да и у тех судьба не завидная — всех их отдала дева другу своему чудесному, да не важной ей было, сдюжит ли он гору такую червяковую али подавится ими. Не стала она их на куски мелкие кромсать, так пусть ест, авось быстрее каду этих извергать станет. Уж на всё она готова была ради опытов своих безумных. Медленно ел малец, всё ж в размерах своих не больше он трёх перстов бабских был, а тут ему гору поболе кулака мужицкого принесли. Не могла Миранда ждать долго, не осталось у неё терпения никакого, потому пихала ему всех червей разом, пока и те не подохли да она беситься не стала. Уж даже жалко чудище диковинное стало, да не ясно вовсе, кто тут страшней да опасней — тварь невиданная али баба полоумная. Расшились глаза цвета небесного, когда проглотил малец мерцающий червя последнего да будто б отдышаться пытался после трапезы плотной. Не отходила дева от друга своего, да не потому что за жизнь его хрупкую боялась, а итога опыта такого дожидалась. Позабыла она об осторожности былой, когда тайком в лазареты к людям больным пробиралась да положение дел их описывала. Да и чего уж ей тут бояться? Ягоды да грибы она уж всякие ела, мясом сырым давилась, воду из ручья хлебала, да всё она даже слабости лёгкой не чувствует, будто не человек она уж, а тварь высшая. Поболе минуты ждала Миранда, на друга своего глядючи, как вдруг надуваться он стал, мерцая ярко, стало быть пошло дело, недолго осталось. Увелилась в размерах тварь чудная от трапезы сытный — теперь уж походила она на кулак бабский. Секунда и... замерло чудище поганое да пустеть стало, будто б роженица простая: потекла слизь вязкая да лежали в ней комки мелкие... чем недовольна девка осталась: накопала она червей немало, несколько по пути подохли, остатки она другу своему скормила, а тот... каду изверг по количеству перстов на руке её — пять всего. Нахмурилась Миранда, губы сжала да кулаком по земле каменной ударила, что развернулись черви чёрные, становясь дитёнышами человеческими.

— Ты что же это, шутки со мной шутить вздумал, бес поганый?! — возмутилась она. — Я тебе червей белых принесла, платье землёй измазала, а ты мне пятерых каду изверг?! Камнем тебя зашибить мало!

Не понравилось мальцу чудному обращение такое грубое, всё ж не он к ней в гости пожаловал, а она во владения его забрела. Замерцал он цветами яркими да... вылез из тела его отросток чёрный, как у каду первого да потянулся он в сторону её, пусть и мал он был. Не ведала Миранда, что в разуме у зверя немого, потому на колени упала, будто б совсем ума последнего лишилась... али икону православную пред собой увидала с образом святым. Совсем она одичала от голода да без общения человеческого, что раз перед тварью немой на колени падает. Тут уж и лекарь заморский не властен с бедой такой. Молила Миранда о прощении высшем... Богом Чёрным друга своего нарекая, а червей мелких — детушками его. А ежели Бог он да она первая его повстречала, то стало быть... пророк она великий. Ох, совсем бардак в голове бабской творится, даже б Альсина Димитреску да Донна Беневьенто вообразить себе того не смогли б, даже ежели б желали только. Усмирилось чудище грозное да выдохнула Миранда, смехом безумным заливаясь да на стену пещерную облокотилась. В бреду ль она али нет? Авось грибов плохих съела? Али совсем голова от жестокости людской разума последнего лишилась? Скачет она с одной мысли на другую: то на коленях прощенья молит, то теперича у стены холодной хохотом заливается, а от чего — сама не поймёт... точно с ума сдурела. Однако ж нашла она силы в себе, чтоб хохот свой унять да на ноги подняться. Взяла Миранда колбы стеклянные да распихала в них каду новых, однако ж поняла она, что творение первое Бога Чёрного подросло маленько да тесно ему в пробирке узкой, стало быть чего побольше искать надо... да вот негде, ежели б банку только сыскать... Выдохнула дева шумно, локоны грязные пригладила да к земле мокрой подошла.

– Я будто б вновь в веру ударилась, – призналась Миранда другу своему. – Ты будто б Бог, существо высшее, а я пророк твой. И цель твоя — мир весь исцелить... а вместе с тем и власть свою заиметь... Ежели ещё и теологией, займусь, то цены мне не станется. Только б вот сторонников найти, – сложила она руки за спиной да по пещере расхаживать стала. – Ежели рассудить, то слабы люди отчаявшиеся, по себе знаю, потому легко их воле своей подчинить. Вдовы бездетные, разумом слабые, люди безвольные... и немало люда такого, всех времена наши на прочность проверяют, а дальше и хуже будет, ежели не поменяет люд простой да добрее друг к другу не станет. Авось думаешь ты, что ума я последнего лишилась да слаба на голову стала... не прав ты, одного я хочу — людей от болезней смертельных лечить, чтоб пропали чума да оспа поганые, что города целые скашивают, будто б коса колоски полевые! А без поддержки людской не стать мне учёной великой! Защита мне нужна да опора... чтоб человек это был сильный да влияние у него было огромное! Да хоть бы и в деревне этой заиметь мне поддержку барскую, ежели есть тут люд знатный.

Устала Миранда речи толкать, будто б в горле пересохло, потому села на землю холодную да пальцами волосы светлые пошерудила. Стало быть, пророком она себя возомнила, однако ж и о цели своей научной не позабыла она. Сумеет она обе миссии свои воедине вершить, даже на трактаты научные силы найдёт, только вот... устала она уж по лесам белок шустрых да кроликов резвых на опыты свои отлавливать, а с червей ясно какой толк станется — существа живые, от прикосновения к каким кожа чернотой покрывается да не скоро сходит. Пора б за дела серьёзные браться, а не в детство впадать беготнёй ребячьей. Пора б ответ найти — каково ж на людях простых сила божественная скажется. И есть у неё мысль на то толковая, только б человека найти, да повзрослей дитёнка маленького. Всё у неё сложится, ежели рассудка последнего не лишится.

Так день минул, вышла Миранда из пещеры своей на прогулку пешую, чтоб воздухом подышать да водицы речной напиться, а там и умыться можно. Одна она пошла, без сопровождения друга своего чудесного, отдыхает он после трапезы вчерашней, а в колбах стеклянных ютятся каду подросшие, того гляди лопнут колбы хрупкие да сгинут существа диковинные. Да не об том дева думала, ей бы воды напиться да на голову свежую думать, как мужика али бабу в сети свои затащить. Да и хорошо по лесу утреннему прогуляться: влажен воздух от росы мокрой, вдали стучат дятлы старательные, солнце сквозь туманы плотные пробивается да речушка прохладная шумит. Постуть у девицы важная, величественная даже, будто б не баба она простая идёт, а королева французская. Видны из-под платья рваного сапоги грязные да сошла с рук чернота грязная, какую от прикосновения к каду чудесному осталась. Идёт она себе, улыбается, звуками лесными наслаждается, как вдруг в спутники ей ворон чёрный навязался, над головой каркая. Не было Миранде поначалу дела до птицы бесовской, летит она себе и летит, да вот гнев девицу обуял, когда стала каркать птица чёрная да всё за ней по пятам следует, до речушки самой провожая. И ведь не отгонишь её вовсе даже проклятьями всякими, всё одно за ней летит да не сворачивает вовсе. Ащи да нехотя, но добралась Миранда со спутником своим до реки. Вода тут холодная да тихоходная, рыба водится, а кто посмелее был из жителей деревенских, так ходил сюда за водой речной, однако ж такая же и в деревне самой водится. Склонилась Миранда к реке прохладной да ладони в неё опустила: почернела вода вокруг рук её, будто б грязь застывшая отмывается. Однако ж хорошо деве было да даже улыбка на лице её воцарилась: хорошо ей здесь было от свежести лесной да лучей солнечных. Недолго ей было одиночеством наслаждаться: воротилась птица бесовская, какой ворону кличут, да села на камень холодны, что подле берега развалился. Сидела б она да сидела, так нет же ж, не умолчала птица чёрная да каркать на Миранду стала, будто б заговорить с ней пытается. Обернулась дева от испуга великого, обернулась резко да выдохнула, окатив птицу каплями воды речной.

– Тьфу ты, окаянная! – плюнула Миранда. – Ну чего ты за мной увязалась! Кыш, кому говорю!

Не послушала птицы бабу полоумную, всё ж та подурнее будет, ежели вороны простой напужалась. Покачала головой Миранда, мину недовольную состроив, да стала лик свой бледный умывать, что будто б усталость вековую она с себя смыла. Желала б дева и в реке окупнуться, так не может она: ежели помоется она, то тело чистым будет, а платье грязнее лужи всякой. Хоть умыться ей да на том спасибо. Бодрила её вода прохладная, что даже локоны она ей окропила. Покраснели щёки да нос от прикосновений сильных, лицо каплями блестящими покрыто, а на душе покой такой да умиротворение великое, ради жизнр такой и из города многолюдного сбежать нежалко. Вдохнула она грудью полной воздуха лесного да глаза прикрыла, звуками природными наслаждясь. Всегда б ей так жить спокойно вдали от зла людского да жестокости человеческой. Всё ж, ежели б и не поймали её, то была б она в Алба-Юлии своей, книги по полкам раскладывала да науки премудрые постигала, а теперича жить ей в лишиях до конца лет своих. Есть у неё здесь пещерка обжитая, да разве ж можно жить там без света свечи восковой, кровати мягкой да стола письменного, особо, ежели писать не на чем, потому как вся бумага её — стены пещерные, потому не разойтись там особо, всё ж боится она письмена свои корявые задеть да стереть маленького, потом не разобрать ведь. Не может Миранда о бедности своей не думать, в какую ссма она попала: в деревню она идти не желает, потому как страшится общества человеческого... особо осуждения жестокого, всё ж никак не оправится она от ужасов столичных, когда даже баба да старики руку на неё подымали да ногами пинали. Не любила дева прошлое бередить, иначе кошмары ночные замучают да потом спать она не станет. Мотнула головой девица дурная да полетели в стороны разные капли мелкие, в реку возвращаясь. Хорошо Миранде было, ежели на лишения не смотреть... Ах, вновь мысли дурные да бестолковые! Да недолго об том думать было... вдруг, как гром средь неба ясного, заорала ворона горластая, что подняла дева голову тяжёлую да взглядом грозным её осудила, однако ж... перевела она глаза свои на берег другой да увидала там мужикв молодого, юношу даже: годков 20 ему на вид будет, нечёсаны волосы чёрные, заросло лицо щетиной небрежной, глаза у него карие, брови густые, а сам одет по-крестьянки, видать местный, из деревни сюда явился. За спиной у него мешок сучьев древесных, что того гляди в реку вывалятся. Склонился он к реку чистой да будто б позабыл, как воду из неё черпать: уставился он на деву молодую да рот разинул, будто баб никогда не видывал. Встретились взгляды их: у неё оашарашенный, у него восторженный. Набрал он рукой воды речной да в лицо себе брызнул, будто б отрезвить себя от воздуха лесного хотел, видать повиделась ему девушка прекрасная... ан нет! Живая, в лесу да настоящая! Подлетела ворона горластая да плечо Миранде уселась, будто б защита ей, да и та бестолковая — каркает она да и только. Утёр юнец рожу свою да перекрестился, будто б мертвеца воскресшего увидал.

– Чур меня... – прошептал он, на деву глядя. – Ты как тут очутилась? Заплутала? Поди ко мне, я тебя из лесу выведу!

Ухмыльнулась Миранда, будто б заигрывать с ним стала, подол приподняла да вглубь леса устремилась походкой дамы знатной. Ум у неё живой да острый, стало быть, задумала чего баба хитрая. Заморгал юноша, будто б от гипноза очнулся да... через речушку побежал за девой прекрасной, мешок с хворостиной придерживая. Совсем одурел юнец очарованный, раз за бабой первой встречной подорвался. То ли помочь он ей хочет, то ли имечко узнать да обласкать красавицу молчаливую. Бежит он за ней, бежит, да никак угнаться не может, будто б не идёт она походкой неспешной, а парит над землёй лесной. Чуть ноги он кореньями торчащими не переломал, по лицу ветки колючие били да плутала тропка неровная, а Миранда идёт себе спокойно да не оглядывается на преследователя своего. Сидит на плече её ворон чёрный да не крикнет даже, словно заодно он с ней сговорился безмолвно. Кричит ей юнец, подождать просит, а дева идёт себе средь лес густой… в сети свои заманивает. Долго он видение своё догнать старался да так бежал, что сапог во мхе мягком потоп, заволновался он, что девицу красную упустит, потому ногу застрявшую дёргать стал. Долго он ногу свою вызволял из плена мохового, а как выбрался… так след девичий простыл, будто и не было её тут вовсе. Забежал он на холмик высокий, откуда лес за версту видать, всё пред глазами его было: ели вековые, травы высокие, пни сухие, цветы расчудесные… а девицы след простыл, будто б от усталости она ему повиделась. Да не мудрено это, совсем он без продыху работает с серебром драгоценным, из каких он изделия для бар богатых точит. Ни крикнуть он не могу, ни слова молвить, потому как совсем рассудок в тумане густом был. Только на месте он и крутился, девицу прекрасную выглядывая.

– Ищешь кого? – послышался за спиной голос нежный.

Обернулся юноша да… глазам своим не поверил — она, ей Богу она… девица прелестная, что у речки холодной лик прекрасный умывала. Кожа у неё белая, глаза голубые, локоны пшеничные, губы алые, сама она росточка невеликого, телом слажена… будто не баба пред ним простая, а… барыня знатная, каких в деревне навалом было, да эта особенная, словно видом своим к себе располагает. Потрепал он волосы свои лохматые да улыбнулся радостно, словно клад какой али сокровище драгоценное нашёл. Взгляд у девицы прямой да спокойный больно, изучающий даже: глядит она на него с макушки смоляной да пят самых… хорош юнец, да глуп не в меру, однако ж золотые руки у него, ежели даже Димитреску привередливая заказы у него делает. Да, черны да грубы руки его, потому как денно и нощно он изделия серебряные точит да от того доход приличный имеет. Обошла его Миранда да за спину ему встала: скинула она с него мешок тяжёлый с хворостиной древесной да… стала пальцами позвоночник щупать, будто искала там чего. Зажался юнец, да потом выпрямился смело, однако ж не понимал за что ему прикосновения рук нежных.

– Как зовут тебя? – спросила Миранда, к рёбрам спустившись.

– Михай я, – ответил юноша. – Михай Маниу.

– Лет тебе сколько? – вновь просила девица.

– 21 годок, – ответил Михай.

– Раз не дитя уже, то чем живёшь? – допытывалась учёная.

– Серебряных я дел мастер, – отвечал Маниу. – Бары деньги платят, а я им изделия серебряные делаю.

– Чай не дура я, и без тебя мне известно, кого серебреных дел мастером кличут! – обругала она его.

– А ты что же в лесу-то забыла? – спросил серебряник. – Заплутала?

– Не плутала я тут вовсе, – ответила Миранда, лопатки нащупывая.

– Сама сюда пошла? – удивился Михай. – Да разве ж можно бабе одной по местам гиблым ходить?

– Я по местам таким не хожу, а лишь по тропе известной, – спокойно ответила учёная.

– Чудная ты, – усмехнулся Маниу. – Однако ж не местная, не видал я тебя в деревне нашей.

– Не местная, – подтвердила она. – Да не твоего это ума дело!

– Что ж груба ты так? – спросил серебряник. – Али ласки не ведала?

– Болел чем, дышишь больно худо… – простила Миранда мимо ушей вопрос его, к спине ухом прислонившись.

– Давеча кашель одолел да дышать не мог, – ответил он.

– У лекаря бывал? – допытывала его учёная.

– Времени не сыскал, работы много, – ответил Михай. – А там само всё прошло, много я Богу о выздоровлении молился.

– На молитвы ты время сыскал, а к лекарю не наведался? – усмехнулась девица. – А ещё меня чудной называет!

– Бог всё исцеляет, – сказал Маниу да на небо поглядел. – Всё вопросы у тебя какие-то странные, будто выпытать ты у меня чего хочешь.

– Да что ж я, буду щупать мужика незнакомого, какой за мной по лесу побёг? – удивилась она.

– А чего ж ты меня трогать стала? – не понимал серебряник.

– Да нравится мне щупать тела мужицкие… – игриво проговорила Миранда да бровью повела.

– Так не посреди ж поляны… – улыбнулся юноша. – Ежели хочешь, то… в мастерскую мою пойти можем…

– Эх, ты, богомолец! – посмеялась учёная. – В Бога веруешь, а не ведаешь, что нельзя поганить девку незамужнюю.

– Грешен, так все мы грешны, только младенцы безвинны, – сказал он.

– Да к тому ж странно будет: в лес ты один ушёл, а вернулся с бабой молодой, – юлила она.

– Никак я в толк не возьму, чего хочешь ты… – туго задумался Михай.

– Ежели ты и хочешь меня своею сделать, то не при всей же деревне мной хвастать, – ухмыльнулась Миранда.

– Говори ты толком! –уж гневался Маниу.

– Ко мне пойдём, я одна совсем живу да никого рядом нет, – повела бровью девушка.

– Ты из деревни какой соседней? – почесал затылок серебряник.

– Сам и узнаешь, – лукаво улыбнулась она. – Пойдём за мной да не отставай... сам говорил, что места тут гиблые...

Не смел Михай голоса девичьего ослушаться: подобрал он мешок с хворостиной добротной, волосы небрежные пригладил да за Мирандой по пятам шёл, не оставая даже, хотя походка у неё таже была, как когда гнался он за ней. Изящно ступает девица красная, подол платья придерживая, что видны носы сапог грязных, да не глядел на это Маниу, слепо за красавицей следуя. Так и сидела на плече учёной ворон чёрный, да молчит смирно, не шелохнётся даже. Да и какое до него дело, ежели тих он, будто младенец спящий. Совсем Маниу от красоты её голову да мысли трезвые растерял, слепо за знакомой своей следуя, совсем и подумать он не может, какие опыты руки её нежные сотворяют... ежели б предупредил кто, так он самой речки бы серебряник бежал от неё. Идут они чрез деревья высокие по тропе одной Миранде знакомой, да всё никак Михай не приметит лачужки какой али деревни соседней. И не думал он том, что хватиться его могут: что с ним станется? А ежели и станется, то не велика потеря! Вот ежели б барин в беду такую угодил, то другой бы разговор стался. То и дело хотел Маниу девушку за ручку мягкую ухватить, да только тянется он, так сразу ладонь огнём печёт, будто не к бабе тянется, а к пламени адскому, потому отдёргивао он руку свою. То и дело спрашивал он, когда ж на местеони будут, совсем он в штанах себя сдержать не может, ото и терпение теряет, а Миранда лишь утешает его, мол недолго осталось. Шли они по тропе средь трав высоких да вскоре довела его учёная до пешеры своей тёмной, где не видать дальше носа собственного.

– В пещере ты живёшь что ли? – не понял Михня.

– Нет, что ты! – лукавила Миранда. – По пещере пройдём, а там как раз ход до деревни моей!

Отошла учёная да рукой во тьму пещерную рукой указала, зазывая сладко, а глаза невинные такие да светлые, будто небушко. Мог бы Маниу одуматься её да бежать поскорее от пещеры тёмной, да настолько зазудело место его причинное, что не мог от утех плотских с девой прекрасной отказаться, к тому же связь мимолётная... уж ежели крестьяне на блуд такой идут, то чем же бары лучше? Ломаются устои всякие, предками заложенные... али наслушался люд о гаремах султанских. Да не об том речь! Пригнулся серебряник да в темноту пещерную вошёл: не привыкли глаза после света дневного, потому не видит он ничего дальше носа своего. Идёт он, будто слепой: вперёд смотрит, еле ногами волочить да за стены холоднын хватает, будто б боится, что появится тут склон резкий да покатится он вниз, что костей потом не соберёт. Ежели мужик тут идти не может, то как же ж баба тут одна ходит? Тихо тут да темно, не доходят сюда свет дневной да звуки лесные, в ушах стоит биение сердца взволнованного да слышно, как позади Миранда ступает. Как попривык Михай к темноте пещерной, так покрепче на ноги встал да руки от стены каменной убрал, ходу прибавив, уж поскрее хотел он девкой насладиться. Вдруг мимо плеча его пролетел ворон горластый, какой на плече у учёной сидел. Авось вперёд он на волю полетел? Да от резкости такой напугался юнец, что за сердце ухватился. Долго уж Маниу шёл ла никак в толк не возёт: всё идут они с Мирандой да идут, но не видать света в пещере этой. Неужто обманула? Да зачем ей это: девка она молодая, стало быть охота до тела да ласки мужицких. Уж хотел серебряник домой воротиться, как вдруг увидал впереди свет мерцающий, что так и маник видом своим, будто сияют там рубины драгоценные, потому ускорил он шаг свой. И вот в тупик он пришёл да... креститься стал заполошно: исписаны стены письменами невиданными, на земле сума пузатая лежит, кострище потухшее посреди пространства огромного расположилось, ворон чёрный на выступе крепком уселся да на гостя глядит. Особо боязно ему стало, когда увидал он на земле тварь невиданную, что размером с кулак бабский, только вот не ясно, что это за существо такое: цветок, гриб али зверь диковинный? А вокруг лежат колбы стекляннные, какие плесенью какой-то наполнены были, да тесно им там, на свободу просятся али сосуд им побольше надобен. Подумалось ему, что знакомая его против веры православной пошла, в протестантство обратившись. Затрясся Маниу да на колени пал, молится Господу вознося: каялся он, что похоть его дикая обуяла, не ведал, что к ереси придёт.

–Еретичка! – дрожал от страха серебряник. – Господи, помилуй! Грешен, каюсь, каюсь!

Не ведал юнец, какая опасность его поджидала, а он всё молится, а ему бежать бы отсюда надо, пока худо не стало. Да поздно: подошла к нему Миранда тихонько и улыбнулась даже, что пал на колени серебряник блудливый, тем лучше будет. Молчит ворон проклятый, не каркнет даже, чтоб обернулся Михай да побежал подальше, чтоб жизнь свою сохранить... как вдруг ощутил он удар резкий, какой в висок его пришёлся предметом тяжёлым: пред глазами всё помутилось, захрипел он да слова проронить не мог, потому упал на земь каменную, посочилась из виска кровь багровая, да потоком таким, будто не височная рана сделалась, а всю голову разом ему проломили. От кого угодно Маниу удара такого ожидать мог... да не от девы прекрасной, какую у речушки лесной повстречал: держала Миранда в руках камень крепкий, тяжёлый он был, потому сразу она им ударила, не было у неё времени к нападению готовиться. Бросила учёная камень окровавленный да руки о платье обтёрла, всё одно не жалко одежду старую. Села она подле знакомца своего да пульс искать стала: медленный он совсем, еле сердце бьётся... да всё тише да тише удары отдаются, а вскоре и затихли вовсе. Помер. Вместе с тем побледнел серебряник да холодеть стал.

– Дурень деревенский, – брезгливл фыркнула Миранда, на ноги подымаясь. – Ещё с тобой я утехам плотский не придавалась! Что ж, Бог ты мой Чёрный, принесла я тебе жертву новую, не ведал ты доселе трупнины человеческой!

Взяла она в ладони друга своего чудного, пальцами поглаживая, да поднесла к луже кровавой. Будто принюхался Бог Чёрный да кровь пить стал, даже замерцал ярче, чем от трупнины червяковой. Найдя занятие благодетелю своему, перевернула учёная серебряника да в лицо ему посмотрела: исказился рот его от боли ужасной да глаза карие открыты были, закатываясь потихоньку. Не дрогнула рука у девы: провела она ладонью по лицу его да глаза пальцами закрыла, чтоб совсем не смущал её труп этот. Хотелось бы ей грудь его вскрыть да на лёгкие поглядеть, да чем же разрежет она клетку его грудную? Это ежели ножом только! Пригляделась Миранда да увидала, что ударом своим сделала она дыру в виске его, куда палец свободно пролезть может... потому пришла в голову её мысль дурная. Подбежала она к колбам своим да взяла одну: разросся там каду, уж голову от тела не отличить, тесно ему там совсем да вырасти он толком не может... пора б ему свободу дать: вынула она из колбы стеклянной пробку тугую да вынула ногтями каду разросшегося. Не стала она его со всех сторон разглядывать, и так ему худо, потому поднесла она ладонь свою к дыре височной да едва пальцамм дёрнула, дорогу червю чудному указывая. Охотно червь зашевелился да... втискиваться в дыру стал: так противно выглядело это, когда тварь такая в череп самый лезет, складками собирается да за собой слизь чёрную оставляет со звуком противным... что даже сама Миранда будто ощущения неприятные в мозгу почувствовала да вздрогнула от того. Отвернулась учёная, чтоб не смотреть на старания эти, иначе покажет она что на завтрак ела... при том не в виде лучшем. Как затихли звуки старательные, так повернулась дева да на горе-любовника поглядела — дурак он и есть дурак. Все делом заняты: каду испытания первые проходит, Чёрный Бог трапезой балуется, а Миранда... вспомнила, что опыт свой записать надобно! В бытность свою в Алба-Юлии книга у неё была, в какой собирала она отчёты о наблюдениях своих... да как больных лечить пыталась отравой всякой. Нет уж книги той — всё в клочья изорвали, однако ж склеить всё да переписать можно, только бумага нужна. Стала рыскать Миранда в суме своей пузатой, на каком номере опыты кончились. Искала она, искала да не нашла ничегг более цифры 173, стало быть юнец этот 174 будет. Взяла учёная палку обугленную, с трудом нашла на стене каменной место пустое да наблюдения свои писать стала. Много она на то времени да места потратила: как встретила она его, как обманом в пещеру заманила... однако ж нет пока итога никакого, завтра уж она то и допишет. Поставила она точку жирную да руки отряхнула, однако ж осталась на них сажа угольная, такую ежели только водой речной смывать. Сходит она, туда ей и дорога, всё одно надобно мешок с хворостиной туда отнести, чтоб не стал люд деревенский по лесу бегать да серебряника искать. Подошла Миранда к пациенту своему, склонилась над ним да на лбу три цифры пальцами грязными написала — 174, номер это его будет. Ухмыльнулась учёная, откинула полу свиты его суконной да... увидала ножны серебряные с орнаментами романскими.

– Вот жучина! – выругалась девица. – Точно он такой купить себе не смог бы, больно много красотень такая стоит! Небось барину безделушку его выточил, а остатки серебряные себе прикарманил... али взял у кого, чтоб в лес безопасней ходить было. Что ж, вот и поплатился он за хитрость свою, да не только жизнью жалкой, а и оружие его теперь мне служить станет!

Вынула она из ножен клинок охотничий да подивилась красоте его: что не говори, а золотые руки у мастера этого... да и сам дурак: кто ж оружие под одёжкой верхней носит? Ежели выйдет волк из лесу, а ты в панике и ищи клинок свой. Да чёрт бы с ним! Улыбалась Миранда лучезарно, давно она о вещице такой мечтала, теперь уж может она не камнями жертвы свои долбать, а лезвием острым, а ежели надо будет, то наточит она его, это уж дело не хитрое. Не долго думала учёная безумная и ударом резким вогнала она клинок в грудь Михая... да вниз его вести стала. Потекла кровь багровая по рубахе да свите его, другой бы уж тошнотой изошёлся, а девице всё ни по чём! Режет она грудь жертвы своей, да греха в том не видит, всё на благо науки великой! Как дошла она до пупа его, так вынула клиной острый да Чёрному Богу кинула, авось понравится ему кровь грудная. Сунула Миранда руки в рану глубокую да... развинула её легонько, чтоб на лёгкие поглядеть: права она была, пневномия Маниу одолела, какую Гиппократ ещё во время своё описывал... да покрыты лёгкие рубцами уродливыми, что не смогла на то учёная смотреть долго, потому руки вынула да об одежду мужицкую обтёрла, скривившись брезгливо. Встала она, взяла палку обугленную, какой давеча писала, да запись добавила, что есть у жертвы её рубцы от пневмонии страшной. Закончила Миранда да на земь холодную села, дыша часто, потому как в пещере этой и самой ей страшно сделалось, чудная компания у неё: труп мужицкий да тварь неведанная, но ничего, стерпеть надо, всё для блага людского, всё для науки высшей.

Так день минул. Напужались люди деревенские, что не вернулся из лесу серебряник рукастый, потому снарядились они вилами наточенными да в лес подались. Каждый уголок они обыскивать стали, на деревья да под ним заглядывали, да в норы звериные не совались, всё одно — нигде и следа мужицкого нет. Как вышли к речушке лесной мужички крепкие, шапки свои сняли да перекрестились медленно: нашли от Михая лишь мешок с хворостиной добротной, кровью запачканный, а вокруг ни следа звериного, да и людского не сыщется. Боязно мужикам бородатым стало... всё ж чудно это, когда мешок кровавый имеется, а вокруг ни намёка на присутствие существа живого, потому махнули они рукой в деревню подались... побежали даже, однако ж в деревне хвалились, что увидали, как волчина голодный труп Маниу доедает да закололи его вилами точёными, но всё ж не спали серебряника да от тела его кости одни остались. Безбожники! Совсем народ Бога бояться перестал! В церкви деревенской грехи отмаливает, да тут же вновь грешить торопится! Одни из набожности своей детей чужих хоронят, а другие лгут без страху. А тем Миранде и лучше, хоть её не найдут, всякий боится ту сторону реки перейти.

Что ж до учёной самой, то не удачно вышел опыт её первый: не могла она ждать сутки ровно, потому как проснулась она, так сразу подошла к трупу мужицкому, да... разочаровалась больно: как лежал Михай трупом бездыханным, так и лежит себе, воняет только да... будто щетина его в бороду густую превратилась, зубы волчьими сделались, руки да ноги более волосатыми стали да ногти на руках и ногах когтями обратились. Боязно девице стало, потому приложила она всю силу свою, унесла из пещеры борова этого да нашла в скале одной, что подле пещеры её была, да нашла в ней расщелину узкую, куда человек здравый и залезть не додумается, а дурак всяко сгинет. Сбросила она туда труп зловонный да полетел тот вниз сл свистом утихающим. Совсем не было у неё угрызений совестных, потому пошла она себе спокойно в пещере свою, жалко было только, что каду она впустую потратила... а может и не зря: ежели толковое что выйдет, то хорошо, ежели нет, то худо, что напрасно она чудо такое истратила. Как вернулась она в обежище своё, так итог опыта сего начеркала: слаба взаимосвязь оказалась, всё ж трудно отрицать, что не было её вовсе, потому как волосами Михай оброс да когти отросли, а об остальном она не допытывалась. Скудны результаты у опыта сего, мало ей сведений нужных... ещё одного подопытного ей сыскать надобно, не зря ж Маниу сказал, что места здесь гиблые, всякий пропасть без вести может...

Так сентябрь пришёл. Не стала Миранда на всякого гостя лесного нападать, потому как не хотела совсем уж народ отпугивать, нужны ей пациенты подопытные. С холодами всё больше народу в леса по дрова идёт... да худо, что ходят сюда мужичёнки одни. Хаживают сюда за седьмицу по три мужика крепких: первых трёх она и вовсе трогать не стала, каду своими занимаясь, лишь на седьмице второй заманила она к себе мужичка старого, какого в деревне за юродивого принимали. Не спросила Миранда даже имени его, так клинком зарубила, какой ей на память от Михая остался, каду ему вживила... да тот и не изменился вовсе, побледнел только да трупниной завонял, вовсе толку от него не сделалось, потому унесла она его к реке да в воду бросила, пусть плывёт себе, авось найдёт кто... да так и не сыскал его люд деревенский, стало быть не сдался он никому. Вновь затихла учёная безумная, жертву свою жалкую дожидаясь, которая 176 по счёту стать должна... ей и стал пчеловод деревенский, какой в лес по дрова пошёл... да не вышел оттуда. Было ему всего 20 годков, молодой ещё да жизни неведавший, потому и на лесть да красоту бабскую падкий: как и Михая заманила его к себе Миранда обещаниями блудливыми, будто мужика из него сделать хочет, а сама прикончила его в пещере своей, каду в грудь вживила, да... помер малец, не прижился каду у него — засох он в груди да в горсть песка обратился, будто и не было его вовсе. Как поняла она, что толку от пчеловода молодого не станется, так бросила она его к норе медвежьей, да сама оттула сломя голову в пещеру свою понеслась, чтоб и ей зверь лесной ужинать не надумал.

Со дня того два дня минуло. Худо спит Миранда, потому провода она все ночи свои в опытах бесчеловечных. Не выходит у неё каду в голову человеческую вживить, да не хотела она сдаваться вовсе, авось ещё чего каду этому надо, чтоб приживался он лучше. Наверняка не дозревает он в колбе тесной. А может больно слабы пациенты оказались? На ком она опыты-то свои ставила: на серебрянике 21 года, юродивом немом да на пчеловоде двадцатилетнем. А ежели... и вовсе он в голове мужицкой жить не хочет? Бабу ему что ль искать? Да где ж уж в лесу девку сыщешь? Так они сюда по грибы да по ягоды ходят, да и то весной да летои только, а уж сентябрь на дворе, скоро уж октябрь на порог явится, а она всё в игрушки играется! Не нравились ей дела такие... потому ходит Миранда по пещере своей, руки назад заложив, да всё об опытах своих думает. Подле неё ворон чёрный вьётся, Чёрный Бог себе мерцает да каду в колбах ютятся... к тому ж больно странно стало, что подле пещеры её будто рык звериный стоит, совсем близко где-то, будто в расщелине той, куда она Михая скинула... да важно ль это, ежели опыты совсем не ладятся?

– Не дело это... – бубнила себе под нос учёная, по пещере расхаживая. – Совсем не дело... Кому каду не вживлю, так никто не выживает. Что ж не так я делаю? Каду не доросли? В голове им расти должно, а не в груди человеческой? Али и вовсе мужиков он не привечает? Да что угодно стрястись может? Вот скажи ты мне, Бог Чёрный, чего надобно тебе, чтоб метал ты зверей добротных, от каких толк станется? Ах, да, молчишь ты! Тем и лучше, хоть тебе душу излить можно! Серебряник этот хоть волосами да когтями оброс, так просто такое сделать не может. Юродивый да пчеловод померли, от обоих толка не сделалось! Авось и не черви тебе вовсе нужны? – слышно было тревогу в голосе её. – Ну что ж делать мне?! Развосся ты до размеров от пальца моего среднего до локтя самого, сам на каду походить стал, а толку от того... Ну вот чего тебе ещё надобно?! – вновь рычание послышалось. – Волк этот ещё с утра до ночи горланит, ворона моя тише будет! Ежели честной быть, то боязно мне, шибко боязно: три мужика из деревни пропали, авось неладное кто чует... Помощь мне нужна барская, только пан какой мне защитой стать может, да кто послабее волей нужен... А в деревню как попасть? Ведь запомнят же да вилами погонят... – глянула она на ворона своего. – А ежели тебя я отправлю? А что дурного в том сделается? Ты отправляйся в деревню да в окна все загляни, поищи кто побогаче живёт да... через детушек зайди, ребетёнка ко мне приведи, сам же ребёнок о дурном и помыслить не сможет... Понял ты меня?!