Глава XI. Фряжья натура (2/2)

– Так то для храбрости, сестрица! – ответил Беневьенто младший.

Вновь ухмыльнулся довольно Виктор, сына своего взглядом нахваливая, да побежал италиец младший за одёжкой себе, потому как не сильно тепло ещё на дворе да и торопиться надобно, вдруг у кого... отец также мудр да приницателен... до богатств чужих! Ежели б знал Карл, что змеюку такую на похороны пригласил... то не знался б с ним боле! Но уж поздно теперь, дал Виктор волю сыну своему, а там неведомо, чем обернуться всё может. На ходу бутылку полную открывая, пихал Александр ноги в сапоги из юфти, шубу овчинную надевал да шапку косматую на волосы свои тёмные надевал, походя на медвежонка пьяного, что даже пушком волос первых покрыться не успел. Неуклюжим Сашка от вина выглядел: уж на ногах шатается, околесицу под нос себе городит да никак бутылку не откроет, что злиться он начинает. Поддел он пробку тугую ножичком тупым да откупорил бутыль заветную, что отметил глотком крупным. Утёр Беневьенто младший губы юношеские да во двор выбежал: пасмурно на небе сделалось, стоит в воздухе сырость влажная, снег так и липнет к подолам шубы овчинной да идти тяжело по сугробам подтаявшим. Махнул фряг ручонкой, подобрал подол шубы своего да стал чрез сугробы пробираться, благо даль уж ручьи текут, редко снег в расщелинах встретишь. Однако ж вышла на крыльцо Донна, в шаль тёплую запотанна, глядит она на брата своего да так жалко его стало: мододой он ведь ещё, не ведает, что не всё ему подвластно да и накой чёртон вдовушке молодой сдался? Не дурна была сестрица старшая, потому обо всём догадывалась: убила Альсина Стефана за ребёнка своего мертворождённого, иначе и быть не может, однако ж не станет она о том молву разносить, зачем зря человека судить, ежели... права она была? Покачала дева головой тяжёлой: ежели дурное чего Сагка сделает, то... и подумать о гневе Аленькином страшно.

– Сашка, опомнись! – крикнула ему вслед Донна. – Ну не люб ты ей!

– Ты по чём знаешь? – с кряхтением спросил Александр.

– Да нужен ли ей кто теперь? – задалась Беневьенто вопросом риторическим. – Ребёночек ведь...

– Не боись, Донна, будут у тебя и племянники, и племянницы! – самоуверенно сказал Беневьенто да чуть в сугроб не провалился.

– От тебя только уродцы и родятся... – под нос себе сказала дева. – Дурак ты, Сашка. Как пёс ты цепной: батюшка волю дал, так ты побежал тут же! Она ж баба, ей любовь нужна, а ты ж к ней лишь похоть юношескую питаешь!

– Стрепится — слюбится! – махнул на неё рукой юноша. – Ещё судьбе она за меня благодарна будет!

– Да нужен ей второй Стефан! – тихо сказала сестра, головой покачала да в особняк возвратилась.

Меж тем покой был в замке Димитреску: метут углы служанки расторопные, расчищают привратники двор от снега до камня самого, стряпают служанки еду сытную да начались первые стирки в речушке оттаявшей, все к Мэрцишору готовились. Всё своим чередом идёт: так и одинока Альсина, замок этот темницей этой просторной стал, однако ж кажется он мрачным таким да старомодным, словно изба большая. Пока жила Димитреску у батюшки своего, то ленились слуги замковые да немало поели еды да разносолов барских, всё ж одна у них барыня да и та немного ест, не мужик она всё ж. Однако в имении батюшкином так легко да спокойно ей было: вспоминала она детство да юность свои, когда молода она да свободной панной Хайзенберг была, к тому ж родные рядом; а как вернулась она в замок свой, так тут же ужасы жизни супружеской вспомнила: жестокость, грубость, побои, ревность, пьянки, смерти... Чего с ней только за год этот не приключилось, а теперь вновь в стенах этих жить, слыша голос супруга да плач дочери покойных. Как схоронили Мирчу, так ни с кем Альсина и не виделась вовсе, в замке своём заперевшись: все седьмицы эти вывозили из имения Хайзенбергов имущество всякое, какое по завещанию ей принадлежать стало. Посылала она туда слуг верных да извозчика, сама ж и не появлялась там, мыторно ей каждый день без толку к брату наведываться, у него теперь своих забот не мало. Димитреску лишь прироверяла, чего навезли ей тут слуги посланные, а потом и оставляла имущество привезённое в зале али рядом с покоями своими, всё откладывая расстановку их... да всё ж интерьеры для того не те. Единственное что использовала румынка, так это ткани шёлковые да меха натуральные, платья да накидки себе пошивая, всё ж не только ей платья траурные носить надобно. Так и живёт пани: молодая одинокая вдова, потерявшая ребёнка. Тут никакие богатства жизнь не скрасят.

Сейчас же при деле была Альсина: наконец привёз извозчик наследство последнее, какое ей батюшкой было завещано да братом подарено. Много тут всего навалено было: ковры персидские завёрнуты да на стену облокочены, меха пушистые тюками уложены, сверкает от лучинки на свете подствечники золотые да вазы фарфоровые, рядом ровным стоят картины масляные, подле них тканей заморских немеренно, оружие разное грудой лежит, доспехи рыцарские в темноте словно живымм становились, сервизов хрустальных да фарфоровых тут на полк целый, украшения фамильные в ларцах богатых уложены... Такое и продать жалко, только и хранить, как память добрую! Держит Димитреску в руках свечу восковую да ходит меж рядом стройных, однако ж плавна да спокойна поступь её изящная, всё она рассматривает да выискивает, словно приглянуть чего себе желает, это в всё ей одной теперь принадлежит. Нет ни улыбки, ни печали на лице девичьем, спокойна она, лишь изредка пальцами имущества своего касаясь, обводя изгибы рам золотых да доспехов холодных. Подошла пани к столу из дерева красного, что уставлено было ларцами надутыми, только что их в замок поставили, потому стала их вдова молодая один за другим открывать: первые два полны были украшений богатых, что пани Марии принадлежали, персчёт теперь их треубуется; дальше было четыре ларца, что изобиловали украшениями, какие некогда пани Илона на себе носила, чего уж тут только не было — один ларец с кольцами, другой с серьгами, третий с подвесками, цепочками, медальонами, колье да ожерельями, а четвёртый весь браслетами да брошками наполнен. Восхитилась Альсина: как батюшка матушку её любил, раз всего за пару лет столько украшений ей подарил, а ей они наверняка и не нужны были — в деревне она к тому не привыкла, так и барыней не особо носила. Как жаль только, что не из рук батюшки али матушки Димитреску их получила, а только после смерти их.

– Отнесите ларцы с украшениями в опочивальню мою, – приказала Альсина, шкатулки за собой закрывая.

Флорика, что у входа стояла, поманила рукой служанок лет средних, уж они-то точно себе ничего барского не прихватят, иначе лично она их розгами отходит, потому как не просто это богатства фамильные, а память об эпохе целой. Вышла плеяда из шести служанок да каждая по ларчику с украшениями понесла, а сами думают, что даже ежели по три раза в день их менять, то до конца дней своих не сносить их барыне, всё ж много тут богатств. Да и на том сундучки да ларчики новые не кончились: другой наполнен был жемчугом перламутровым, из него можно и украшений новых наделать, потому как после ожерелья да серёжек жумчужных, уж больно люб стал Альсине материал этот драгоценный, к тому ж батюшка ей подарки такие приподнёс. Много тут шкатулок было, однако ж привлёк внимание Димитреску ларчик чудной: еле нёс его слуга замковый да больно большой он был, туда б меха да ткани складывать, а его к украшениям приписали да в день последний доставили. Поставила румынку свечу в подсвечник золотой да подняла крышку тяжёлую: внутри мерцали каменья драгоценные цветов да пород разных, уж сколько их них украшений наделать можно! Однако ж не помнила пани, откуда красота такая взялась, никогда она в имении родовом сундуков таких не видала: и рубины здесь, и янтарь, и изумруды, и сапфиры, и аметисты, и ониксы... да всё крупное такое, хоть ожерелье али серьги из них делай! Взяла пани рубин алый да меж пальцев его покрутила: холодный был камень, да быстро грелся в руках мягких.

– Откуда ж ларец такой? – задалась вопросом Альсина. – Много богатств у батюшки моего было, да не знала я, что каменья у него такие имеются.

– Ларцов драгоценных ровно 17 оказалось, пани, – сказала Флорика, с бумагами сверяясь. – Этот и есть семнадцатый. Видать только в наследство он и был.

– Может и права ты, Флорика, – закивала Димитреску да вернула рубин на место. – Вот что, пересыпь эти камни в ларец поменьше да в опочивальню мою снеси, пусть ценность такая подле меня будет.

– Слушаюсь, пани, – сказала камеристка.

– Что ж, вроде б всё доставили, – сказала пани, богатство своё оглядывая.

– Верно, пани, эти ларцы последними были, – сказала служанка.

– Раз так, то и прекрасно, – сказала румынка. – Пусть отдохнёт извозчик да передай ему 10 леев за службу верную.

– Ваша воля, пани, – сказала женщина. – Не желаете ль отобедать?

– Да, пора б уже, – согласилась девушка. – Давно мы тут наследство доставленное проверяем.

– Всему подсчёт нужен, – мудро изрекла Флорика.

– Права ты, Флорика, – сказала Альсина да свечу затушила. – Вели обед в столовой подать.

Поклонилась ей камеристка верная да как можно скорее на кухню отправилась, всё ж и правда обедать пора. Взяла Димитреску бумаги, что служанка оставила: всё ж содержался там список наследства её, подписью да печатью скреплённые, да в опочивальню свою отправилась, немного передохнуть ей нужно после дел барских. Эх, пани б сейчас в спальню свою зайти да увидеть там мужчину любимого, что с дитёнком время проводит; зашла б она, а они б к ней кинулись, чтоб обнять да душу суетливую утешить, однако ж ждёт её постель холодная да одиночество затрапезное. Всякий день её один на другой похож: проснулась, в баню сходила, позавтракала, указания слугам раздала, книги почитала, пообедала, вновь за книгу, а там уж ужинать да ко сну отходить пора. Скучно ей тут, не знает она, куда деть себя да чем заняться! Не иссякла тяга её к наукам полезным: считать она лучше стала, по-румынски уже не буквы отдельные, а слоги читает, даже думает, чтоб ещё языки помимо италийского учить... латынь али древнегреческий к примеру, всяко то полезно будет, всё лучше, чем лежать на постели без дела всякого. Но одиноко ей да тоскливо... нечем ей жизнь свою серую скрасить.

Пришла Альсина в покои свои: горит камин тёплый да закрыты створки оконные, от чего душно становилось. Уж давно не стоит тут колыбель детская, велела её Димитреску к наследству своему снести, авось пригодится ещё да озарит замок смех детский! Только тем и жила вдова, однако ж не хотелось ей женой чье-то становиться, а чтобы просто ребёночек был, сама она его воспитает да вовек от себя не отпустит, никому золотце своё не отдаст! Уложила пани бумаги на трюмо голландской, где и без того документов да книг немало было, всё в кабинете она работать хотела, однако ж всё никак не дойдёт она туда, хотя недалече он: по балкону пройти и до кабинета доберёшься, давно он без дела стоит, небось запылился весь да паутиной покрылся. Села девушка на стул крепкий перед зеркалом голландским да на себя поглядела: молода она ещё, не тронут лик возрастом наступившим, однако молода она ещё совсем и 20 годков ей нет; не осталось на теле синяков да побоев, какие Стефан ручищей тяжеленной наносил, а волосы уж сантиметров на 5 отрасли... однако ж так приглянулись Альсине локоны её короткие, что вновь бы стал с причёской такой ходить, однако ж времена такие, что волосы отрезать — позор великий, не станет она саму себя пятнать, запомнит лишь, что и такие волосы неплохо выглядят. Тела в зеркале не увидать, однако ж от беременности груди её да бёдра раздались, что плхорошела она, живота уж нет, а как талия хороша, словно осинка али берёзка, такую и не грех в руки мужские доверить. Открыла Димитреску ларчики с украшениями фамильными да разглядывать их стала: щедр был батюшка её на подарки дорогие, потому и наследство ей такое досталось — не жалел он каменьев на жён своих, однако ж у Илоны их побольше не будет, не мудрено это — она ж жена любимая. И золото тут с серебром, и алмазы с изумрудами, и рубины с сапфирами... чего тут только нет! Стефан же жаден был до подарков жене своей: ни перстенёчка он ей не подарил, даже броши у неё нет, мужем подаренной. Только и были у неё украшения, какие батюшка дарил, да особенно сердцу дороги ожерелье жемчужное с гербом Димитресковым да серьги к нему, по сей день она не снимая их носит, уж больно хороши, только на ночь она их снимает да на сто запоров в сундаке запирает, чтоб не украл никто! Взяла румынка горсть жемчуга перламутрового да стала меж пальцев катать, обратно в ларец пересыпая. А ежели самой ей себе подарок сделать? Есть в деревне ювелир толковый, он и сделал украшения батюшкины, так пусть потрудится да сделает ей брошь, кольцо да браслет из жемчуга белого, чтоб комплектом к украшениям её были. Только б распоряжение отдать! Взяла вдова листок чисток, обмакнула перо с чернила, что всегда готовые на трюмо должны стоять да записала пожелания её: кольцо, брошь да браслет жемчужные, хватит у неё на то материала да денег. Лучше почерк у неё стал: уж без ошибок банальных она пишет, буквы в пляс не идут да и сама она всё выводит мягко, что читаемы слова её. Отложила Альсина перо письменное да достала ожерелье матери своей: всё из золота оно да сапфирами крупными сверкает; кажется, что не сможет Димитреску носить такое — шея отвалится, потому как уже в руке оно тяжёлым было. Перебирала пани украшения фамильные да везде герб Хайзенбергов был — конь в подкове. Не должно ей теперь символику рода немецкого носить, всё ж Димитреску она теперь и свой герб у неё имеется. Это ж как ей теперь менять всё? А пусть для ювелира это заботой станет, сам уж пускай решает, как ему символы на украшениях менять. Записала это Альсина в листочек свой да... положила на кипу с другими бумагами, где дела её срочные написаны, всё она в ящик долгий откладывает. Но выходит, что Димитреску и надеть из украшений нечего, придётся пока в жемчугах походить, а там видно будет. Раздался стук в покои барские, что хоть немного отрезвило румынку от дум о богатстве своём.

– Ммм, войдите, – потёрла переносицу Альсина.

– Пани, – поклонилась вошедшая Флорика. – Ваш обед готов.

– Благодарю, – учтиво кивнула Димитреску.

Вздохнула пани да из-за стола поднялась, а камеристка взгляд опустила, чтоб вдруг не заругалась госпожа, всё всякое бывает, не разберёшь, чего в голову у бар этих бывает. Закрыла румынка дверь в покои свои да направилась вместе с камеристкой верной в столовую, однако ж на два шага позади шла служанка. Чем ближе были они к столовой замковой, тем ярче чувствовали ароматы трав пряных, мяса запечённого да кофе эфиопкого, какое Димитреску по несколько чашек в день выпивает, когда в Порте Оттоманской на него запрет действует. Ничего уж не страшится румынка: ни господаря валашского, ни князя трансильванского, ни даже султана османского, нечего уж ей терять, вся жизнь её пуста. Пришла она в столовую да как-то безразлична ей были кушанья её: хоть чего ей положи — в одиночестве ей разносолов не надобно, как и прислуги многочисленной. Такой бы стол да бродяге, так он бы и церемониться да скромничать не стал — сразу б всё умял, а было что: чорба овощная, кифти бараньи, яхния фасолевая, кашкавал из молока овечьего да кофе эфиопский. Куда одной бабе столько? Поклюёт она всегда понемногу да оставит, будто и не трогала вовсе, а слуга какой да доест с голодухи по харчам барским. Села Альсина на стул свой по главе стола, ложку взяла да чорбу есть стала: каждую сполна набирает, ест медленно, не хлюпает да в точку одну уставила — вновь думы дурные её настигли. Не будь Стефан дураком таким, так был бы жив он, во главе стола б сидел да смотрел на жену и дочь свою... а там глядишь вновь бы она брюхата была. А теперь удел пани Димитреску — прошлое вспоминать да о детях грезить. Однако ж негде ей взять их: каждую ночь снятся ей девочки маленькие, скачут они вокруг неё да всё кричат: «Матушка! Матушка!», а барыня хохочет да улыбается, целует их да из объятий своих выпускать не желает. Каждый раз снятся ей три эти девочки, а отца рядом не видать, будто нет его али судьба лица его показывать не желает. Грустно вдове от того становится, хоть волком вой: замуж она не хочет боле, а вот детишек бы ей побольше... да нет ещё времён тех, когда дети из ниоткуда берутся да никто за просто так не отдаст чадушко своё. Потому останется это мечтой великой до могилы самой, а хоронить её некому будет, ежели только брат к годам тем жив будет. Ест себе Альсина, дырку в стене прожигая да думки гоняя, ничего светлого в разуме её не появляется, будто с минутой каждой чахнет она да разум свой уродует. Досиделась Димитреску до поры такой, что остыли уж яхния бобовая да кифти бараньи, а она только чорбу доела, к тому ж чуть потемнело небо февральское. Отложила пани ложку, взяла ломтик сыр овечьего да кусочками мелкими есть стала, в окно на двор внутренний глядя. Тихо в столовой было да мрачно — одна свеча лишь горит, полюбилась румынке атмсофера такая... да недолго ей одиночеством тешиться: влетела в столовую служанка Анна, поклонилась госпоже своей, а сама от шага скоро задыхается да глаза его напуганы.

– Пани Альсина! – с отдышкой проговорила горничная

– Тише, Анна, – спокойно сказала Альсина, не сводя взгляд с окна. – Что стряслось?

– К вам гость, – ответила служанка. – Пан Александр Беневьенто.

– Сашка? – обернулась Димитреску да сыр отложила. – Чего это он пожаловал?

– Не ведаю об том, пани, – ответила Анна. – Велите пустить?

– Ну пускай, – пожала плечами пани.

Кивнула горничная да убежала пана звать. Не ведала румынка, зачем фряг к ней пожаловал: вроде б нет у них дел да интересов общих, ежели только память по Стефану, однако ж нет сегодня дат памятных, что вспоминать воеводу почившего. Выпрямилась вдова, лопатками к спинке стула прислонившись, сделала глоток кофе эфиопского да выдохнула шумно: никого она видеть не желает, а тут чужак заявился. Открылась дверь в столовую мрачную да... не сразу девушка гостя своего признался: стоит Сашка на ногах шатающихся, в руках бутылка вина початого, шапка овчинная набок съехала, шуба тёплая на руке одной висит, что подол в снегу да воде талой, за версту от него вином разит, как от мужа её покойного, вместе они всегда пили. Лицо Беневьенто оскалом чудным перекошено: будто б улыбнуться он хочет очаровательно, но больше на мину скотины пьяной походит. За версту от него вином фамильным разит, видать не одну бутылку вылакал... и даже не две. Кряхтит у двери фряг да порыкивает, будто медведь разбуженный, потому проложился он к горлу бутылки да стал оттуда вино высасывать, благо чуть больше половины там было. Сглотнула Альсина, да страху не кажет, однако на секунду ей будто Стефан пьяный почудился, потому помотала она головой да глазами заморгала, чтоб мысли дурные отогнать. Ухмыльнулся криво Александр, шаг вперёд сделал да будто обратно его понесло, чуть не упал он, благо стенка рядом стояла. Не сводит с него Димитреску взгляда презрительного, противны ей мужики пьяные, что ушёл бы поскорей Беневьенто младший, чтоб проветрила она замок свой после пьянчуги такой. Сел италиец за стол напротив румынки, на стуле развалившись по-хозяйки, да подде себя бутыль грязную поставил, так ещё и натоптал, скот такой! Будто не пан к ней пришёл, а крестьянин деревенский да и от того сора меньше! Уловила Альсина взгляд Александров да неловко ей стало: оглядывает он её, как невесту на смотринах али муж в первую ночь брачную: ликом лепа да грудью хороша, больше и не надо, ежели б стояла она, то можно было б талию да бёдра рассмотреть... а ежели подол приподнять...

– Здрав будь, Александр, – решила сама Димитреску разговор начать, чтоб ушёл поскорей гость нежданный. – Случилось у тебя чего?

– Лепа... – проговорил Беневьенто, чуть рот приоткрыв да подбородок потирая. – Хороша...

– По какому поводу пожаловал ты ко мне? – громче спросила пани. – Денег на вино надобно? Ты мне три долга прошлых не вернул!

– Ну теперь-то уж прости ты их мне, – сказал пан.

– С какой стати? – спросила румынка. – Я тебе денег дала, так добр будь с процентами вернуть! Всё честно!

– От тебя за то не убудет, – нахально сказал италиец. – Вся шелками обмотана, цацками обвешана да лицо косметикой италийской обмазано.

– Не тебе мои деньги считать, Сашка! – строго сказала девушка да нахмурилась. – За собой следи да в дела чужие не лезь!

– Да пусть общими они станут: твоими да моими, – сказал юноша. – К чему ж грубость эта?

– Никак не пойму я тебя, – сказала она, руками к приборам столовым подбираясь.

Тут и понимать нечего. Встал Александр с места своего, что шуба овчинная с ручонки его на пол грязный рухнула. Невысокого он роста был да хилый, не чета Стефану, да и ежели честным предельно быть, то и не красавей фряг вовсе, а так... тень бледная отца своего. Оставил Беневьенто бутылку свою да поступью пьяной к Димитреску подходить стал. Не по себе стало пани, потому стала она рукой дрожащей... нож искать, пусть даже грязный да не самый острый, но уж не привыкать ей лезвием холодным людей жизни лишать. Юн фряг был да ловок, потому обошёл он румынку со спины да склонился к уху её с жемчугом перламутровым, небось цены небывалой. Ох, как же воняет он Сашки перегаром винным, что голова загудела да мигрень появилась, потому совсем Аленька бдительность свою потеряла. Хуже чем от Стефана от Александра пахло, а может и забыла вдова запах пойла мужа своегг почившего. Натянул Беневьенто ухмылку самодовольную да коснулся плеч Димитреску, руками по ним водя: ладошки у него маленькие, юношеские ещё совсем, ни одна баба таким довольна не будет, а Альсина и подавно, потому как однажды познала ласку мужика здорового, а не сопляка эдакого. Прислонился Беневьенто к уху её да втянул ноздрями запах жасминовый, какой источала кожа Аленькина: дурманящий он да благородный, что хочется всё вокруг себя жасмином усадить. Да всё ж особо глядел фряг на серёжку жемчужную, что в ухе у румынке переливалась, как луна в реке деревенской... такую ежели продать, то год безбедно жить можно... а ежели две продать, то два года можно без дела в потолок плевать. А ожерелье жемчужное как роскошно: продай его да в любую страну Европы Западной езжай, всегда там в достатке жить будешь. Совсе охамел Александр: приспустил он в плечах платье Аленькино да коснулся кожи обнажённой, к грудям налитым подбираясь... да больше к ожерелью жемчужному, какое и в руке юношеской не поместится. Наглаживает Беневьенто украшение Димитреску, того гляди платье ниже спустит.

– Овдовела ты недавно да дитёночка лишилась... – заискивал Александр, к замочку ожерелья подбираясь. – В трауре ты пребываешь, однако ж нельзя вечно печалью да тоской жить. Баба ты дородная да богатая, а я холост да юн, вдова ты друга моего почившего... Всё у нас с тобой сладится... я детишек тебе зачну, а ты мне старость безбедную обеспечишь...

– Не пойму, о чём толкуешь, бес поршивый, – сказала Альсина, ощущания отвращение от гостя своего.

– Да что ж тут непонятного? – тихо посмеялся Беневьенто, с замочком мучаясь. – Немало ты богатств в наследство получила, не справится тебе одной с добром этим, помогу я тебе в том, ты только женой моей будь да... делиться со мной не забывай... – уж почти он замочек ожерелья жемчужного расстегнул, как вдруг указался у запястья его нож острый.

– Ручонки от ожерелья моего убери... – угрожающе спокойно проговорила Димитреску. – Ты что же, бес блудливый, думаешь, что подышишь на меня перегаром своим, платье с плеч стянешь, лесть приторную мне молвишь да твоя я стану?! Душонка у тебя гнилая, Сашка! В кого ж ты такой выродок получился?

– Послушай, ты, вдова блаженная! – совсем от жадности обезумел фряг, потому резко пережал рукой шею девичью. – Ты со мной тут в игры не играй! Я ж тебе не Стефан, долго терпеть не стану!

– Верно, не Стефан ты... – согласилась румынка, а потом молвила. – Ты хуже! Смертный грех ведь, Сашка, опомнись!

– Греха на мне не будет, ежели покорна ты будешь, – угрожающе шептал юноша, а затем платье стал вниз дёргать, но не выходит никак. – Давно ты мне приглянулась, а мне всё Урсулу Моро пихали. Но ничего, батюшкой мой на то нам благословение дал.

– Блеск золота тебя ослепил да похоть непомерная! – отпирала девушка, даже рук его да голоса не желая.

– Ты уж лучше покажи, где золото своё хранишь! – затребовал он. – Иначе я тебя прямо на столе этом... обесчещу...

– Безумен ты, Сашка, да пьян, – сказала девушка. – За то и поплатишься...

Устала Альсина от перегара Сашкиного, слов его постыдных, жадности ужасной да присутствия его. Откуда ж злоба в нём такая да безумство? Ирина да сёстры совсем иные: все спокойны да смиренны... Виктор воду мутит: всегда он выгоды путями любыми искал, так и сейчас — нашёл девку по-богаче да сына своего непутёвого к ней отправил. Надоели Димитреску мужики такие: бездельники да пьяницы, каким золота да пойла мало, ничего иного им и не надобно. Недолго фряг перегаром своим в ухо румынке дышать: собралась она с силами, потому как голова от пойла отвратительного разболелась, да ножичком острым, что в руке она держала, полоснила по запястью его, какое у горла самого было. Отдёрнул Беневьенто руку свою да назад отшатнулся: хлещет из запястья кровь алая, при порезе даже на грудь Аленькину пара капель упала. Пережал фряг запястье своё кровоточащее, а сам взглядом диким на хозяйку замка сего смотрит, того гляди бросится на неё... ежели на ногах от пьянства своего устоять сможет. Отложила Димитреску ножичек окровавленный да за стул отошла, на подсвечник поглядывая, чтоб ежели чего, то ударила б она его в самый висок.

– Флорика! – ломающимся от страха голосом крикнула пани.

Недалече Флорика была, однако ж не слышала особо разговора барского, потому как шёпотом они говорили да из-за дверей не слыхать ничего было. Вошла она в столовую да увидала, что пятится барыня её к двери двора внутреннего, а гость её нежданный запастье пережал, что и рука другая кровью запачкана. Не могла понять она, что стряслось тут у них, однако ж у Альсины платье с плечей спущено да немного крови Александра на груди её покоится. Неужто домогался её Сашка? Тут уж ясно, что защищаться вдове достопочтенной пришлось, иначе б обесчестили её.

– Флорика, стражу зови, пусть уведут нахала этого! – закричала Димитреску.

Не стала спорить камеристка, потому с места подорвалась, не смотря на лета свои немолодые, да во двор за привратниками побежала, они пусть и выпроваживают гостя нахального. Только ушла Флорика, так ринулся Сашка на Аленьку, что стул уронил да споткнулся о него, лбом о пол деревянный ударившись. Этим и воспользовалась Димитреску: убежала она в коридор, откуда с кухни едьбу несут, да дверь заперла, её-то уж точно Беневьенто не снесёт да не попортит. Тут и кухарки от дел своих оторвались да в коридорчик ломанулись, на барыню напуганную поглядывая: молодая она ещё совсем, жалко её так становится. Подошла к ней Василика, за руку взяла да увела на кухню барскую, где налила из кувшина воды холодной да поить госпожу стала, тут уж больше предметов острых... не дадут слуги в обиду барыню свою: добра она к ним, так и они её на растерзание не дадут. А италиец всё не уймётся никак, будто не понимает, что худо это обернуться может... Стефан уж проверил однажды, потому лежит теперь в земле сырой. Поднялся юноша на ноги, не зная, то ли лоб ему потирать али запястье зажимать, чтоб кровь не хлестала боле, потому как не останавливается она вовсе. Кинулся Александр к двери, за какой Альсина скрылась, да колотить в неё ногами стал, подовшами грязными пачкая. Недолго Беневьенто было покой замковый нарушать: ворвались в столовую привратники крепкие, за какими Флорика стояла, да сразу они всё поняли — гость барыню обидел. Подбежал к пану мужик, за шкирман ухватил да вон из замка понёс, а другой барахло его ухватил: шубу и шапки овчинные да бутыль пойла поганого.

– Да как смеете вы, псы смердящие?! – возмущался Александр, из хватки крепкой вырваться пытаясь. – Ведаете вы, кто батюшка мой?! Ох, погодите маленько: выпорет он вас!

– Негоже, пан, бабу донимать! – сказал привратник, что за шкирку его волок. – Тем боле барыню.

Выволокли Сашку на двор барский, что проехался он спиной по снегу мокрому, однако ж не выпускали его пока привратники крепкие. Послышался лязг цепи да скрежет герсы железной — мало того, что зв шкирку из замкв выволокли, твк ещё и за изгородь выставят. Несильно герсу подняли, однако ж хватит того, чтоб гостя наглого выставить. Привратник, что за шкирку Беневьенто нёс, ухватил его за рубаху да так кинул, что пролетел он сажень целый да целиком в сугробе потоп, а за ним вещи его да бутыль полетела, что вино всё вылилось. Пока валялся фряг в сугробе тающем, то закрыли привратники да расходиться стали, остался лишь те мужики, что аркебузами венгерскими вооружены были. Уж и не думали они, что стрелять придётся, потому как не велит барыня жизни людские губить. Недолго валялся италиец нахальный: выбрался он из сугроба глубокого, что уж колюч да твёрд от капелей февральских был, лицо мокрое рукавом грязным утёр да строго так на привратников посмотрел... что аж смешно становится! Закатал Александр рукава попачканные, про одежду свою да вино позабыв, да к герсе подлетел, руками в решётку холодную вцепившись: теперь уж не к Альсине он рвался, а с привратниками поквитаться, однако ж ежели полезет барин драться, то костей не соберёт, юнец он ещё совсем. Привратник молодой, что с аркебузой венгерской был, наставил на пана оружие своё, а у самого рука дрожит со страху, того гляди выронит случайно.

– Подними герсу, челядь! – кричал Сашка, решётку тряся.

– Пан, не доводи до греха! – просил привратник молодой.

– Убери ты ружьё своё! – прорычал Беневьенто.

Ухватился фряг со злости за дуло аркебузное да стал вниз его опускать, что покраснел весь от натуги, глаза бешеные выпучил да вены у него на лбу вздулись, что порез на запястье вновь кровоточить стал. До той поры упился Александр, что ничего не соображал, не понимает пьянь такая, что бедой игры эти обернуться могут, к тому ж молод привратник, у самого страх великий в глазах застыл. Надоело слуге с Сашкой аркебузу венгерскую перетягивать, потому дёрнул он её на себя да... послышался выстрел гулкий, что тишину собой разрезал... вновь молчание повисло, а привратник побледнел от ужаса: видит Бог, случайно то вышло, не желал стражник курок дёргать! Поглядел на себя Беневьенто да ужас его охватил: заалело пятно на рубахе его у плеча правово, что даже дымок лёгкий от раны шёл. Закатились глаза у италийца пьяного да рухнул он в снег, что острее ножей был. Неподвижно лежал юноша, а привратник только сейчас осознал что сотворил он, потому бросил на земь аркебузу венгерскую, на колени рухнул, рот руками зажал да... потекли слёзы из глаз, как у бабы деревенской. Подскочил к нему другой привратник да шапку с головы стянул. Не смог Сашка слугу пересилилить... отец его до того довёл.

– Ты что ж надел?! – ужаснулся Яков, что рядом стоял. – Пана убил!

– Не хотел я, случайно то вышло! – плакался Яшка, что в Сашку выстрелил. – Авось выживет ещё?!

– Нет, от жилец он боле... – покачал головой Яков.

Что ж будет теперь? Боязно Яшке стало: грех он страшный на душу взял, пусть и случайно — человека пришиб! Да не просто человека, а пана, единственного сына отца своего! Не велела ж барыня, Богом заклинала, чтоб привратники душ людских не губили! А теперича... Альсину в убийстве обвинят... скажет народ болтливый, что велела Димитреску Беневьенто младшего пулями свинцовыми нашпиговать, чтоб из замка выпроводить. Станут ходить слухи позорные, вновь придётся вдове в замке своём укрываться от пересудов крестьянских, тут-то уж авось и подумает народ, что сама румынка рукой своей пана юного загубила. Однако ж послышался впереди мокрый хруст снега талого, что подняли привратники глаза ошалелые да... креститься заполошно стали: зашевелился фряг да закряхтел, рукой рану пулевую закрывая, будто б кровь он остановить сумеет. С трудом великим, но поднялся юноша на ноги слабые да пошатнулся маленько от боли да хмеля. Бес, не иначе! Кто ж после выстрела такого подняться сумеет? Побледнели привратники да аркебузы свои из рук выпустили, теперь-то уж боязно им стало: ежели пуля Сашке не страшна, то и герсу железную он поднять сможет. Однако ж будто протрезвел Беневьенто от выстрела такого: взгляд его словно стеклянные были, лицо в оскале недоуменном застыли, лишь дышал он тихонько, клубы пара лёгкого выпуская; позабыл он о шапке да шубе своих овчинных, бутыль в снегах потонула где-то, потому развернулся фряг от герсы железной да поковылял в сторону деревни сумрачной, авось в особняк родовой направился, кровью истекая, что тянулась за ним каплями мелкими, из запяться да с руки капая. Ох, что ж будет теперь? Один Господь лишь ведает.

Опускалась ночь на земли деревенские да гаснут лучины в окнах замороженных, пора уж ко сну отходить... однако ж кто угодно заснуть может, но не душа мятежная. У кого ж в деревушке душа не на месте? У пани Ирины Беневьенто: как ушёл сынок её ненаглядный, так и не отошла она от окошка особнякового, что выходит на тропку вытоптанную, по какой дитятко её ступало. Ни на секунду не отвлеклась Ирина от ожидания своего, потому поднесла ей Донна стул, чтоб хоть сидя матушка братца её непутёвого ждала, всё ж так и ноги отстоять можно да слабость потом в них будет. Виктор же спокоен был, сына своего с вестями благими ожидая, да уже раскидывал на что деньги невестки будущей тратить станет, всё ж должно делиться ей с семьёй мужа своего. Сёстрам же неинтересны были игры отцовские, за матушку свою они переживали: любила она Александра, всё ж сын он у неё единственный, потому как дважды выкидыш она перенесла... оба мальчиками были, страшно тогда муж её гневался да во всём супругу свою винил, потому как она детей их вынашивала. Поэтому так дорог был Сашка родителям своим — единственный наследник, продолжатель рода да дела семейного, нет у них другого приемника, не дочерям же передавать: одна будто на голову слаба, а другая юна совсем да ребячится, ежели только замуж их выдать, так образумятся девки. Однако ж и у них чувства имеются: никак Донна на лад нужный настроиться не могла, чтоб книгу прочесть, потому как сердечко в груди щемит да крутятся в голове думы дурные, уж больно неспокойно ей, неладное она чует, потому и она братца у окошка ждёт, всё ж долго он уж гуляет... али же у Альсины ночевать остался? Ежели так, то будет матушка её до утра самого сидеть, пока не вернётся сынок её единственный, что душу ей всю вытравил.

Вот уж затухла в особняке Беневьенто лучина последняя, ждут Сашку в темноте полной да у всех предчувствие дурное, Виктором осекаемое. Что ж с Александром случиться может? Ежели только в трёх домишках он заплутал, у Димитреску остался али попойку очередную учинил. Долго ждали, уж собрались сёстры ко сну отходить, как показалась на тропке силуэт знакомый: роста среднего, сложения хилого, от темноты волосы чернее казались, сам еле ноги волочет да рука на плечо у него уложено. Чем ближе подходить он стал, тем яснее лицо Беневьенто младшего видно было да... руки его: одна кровью не выше запястья запачкана, а другая уж в крови вся да рукаха белая вокругу ладони алой стала. Подскочила Ирина со стула своего да навстречу сыну своему побежала, потому как чует сердце материнское, что дурное стряслось. Даже шубы али шали не накинув, выскочила Беневьенто старшая на крыльцо мокрое да... сердце её в пятки умало: стоит посредь двора сыное её любимый да кровью весь истекает, побледнел он до ужаса, будто покойник, смотреть страшно.

– Сынок! – натянуто улыбнулась Ирина.

– Матушка... – слабо проговорил Александр.

Только сказал Сашка слова эти, как подкосились ноги его да рухнул он в снег мокрый, что вода талая с кровью мешала. Закричала от ужаса Беневьенто старшая да кинулась к сыну своего: вином от него разит, белее снега он был да ледяной, словно в речке холодной искупался. Запястье у него перерезано да рука так на плече и полегла. Руками дрожащими, убрала мать ладонь сыновью да... закричала и зарыдала от ужаса увиденного: на плече сыночка её дыра была кровоточащая, что плоть вокруг покраснела вся, в внутри дыра черна, как уголь была. Уж не совсем Ирина дура была, потому сразу поняла, что пуля свинцовая в теле его оказалась, стреляли в него. Где ж он был-то, что ушёл в мехах овчинных, с бутылкой вина да в рубахе чистой, а вернулся кровью истекающий? Трясло Беневьенто старшую: кричала она горько с силой такой, что слуг она всех подняла да выбежали из особняка домочадцы её. Хлопает мать по щекам сына своего, чтоб в чувства привести, рыдает, Богу молитвы возносит да крестится рукой окровавленной, что о дитёнка её запачкана была. Как же так?! Так долго сына она ждала, дважды мальчишек своих в родах потеряла, а теперь и единственный, какого Виктор просил слёзно... к Богу отошёл. Не двигает боле Александр да не дышит. Всё. Дошёл он до дома с силой Божьей, а помер у крыльца самого. Как же случилось сие? Неужто Альсина приказ отдала? Вроде б послал его отец ко вдове богатой свататься, не к кому больше зайти было... видать и шлялся он долго, потому как до дома на ногах слабых ковылял. Прорвался Виктор сквозь толпу слуг своих да увидал... труп сына своего, наследника да приемника единственного! Упал Беневьенто старший на колени, обхватил за плечи сына своего да трясти стал судорожно, будто от того сердце его забьётся. Не понимал отец, как сын его погиб: видит дыру он от пули, стряли, а кто? Только ежели Димитреску приказ дала... Ведьма! Свекровь да мужа со свету сжила, за то дитёнка потеряла, а потом и батюшку своего. Нет у фряга мыслей иных, не может он понять, что скотину последнюю да пьянь беспробудную он воспитал, смел до вдовы достопочтенной домогаться да выдал ей план отцовский... не она приказ отдала, потому как не велела привратникам огонь по людям живым открывать, ежели только по шапкам, чтоб тишина воцарилась. Сам себя сгубил юноша: ежели б умней да хитрец был, то мог бы уж губы Аленькины лобызать, а не в снегу окровавленном валяться.

– Отче наш, сущий на небесах... – уж не было слёз у Ирины, потому икала она от рыданий своих, будто из сердца её кусок целый выдрали. – Сынок ты мой... Сашенька...

– Димитреску... ну ведьма... – заскрипел зубами Виктор.

– Да замолчи ты! – разозлилась Беневьенто старшая да дала по затылку мужу своего, а потом кулаками колотить стала. – Ты повинен во всём! Жадность глаза тебе затмила, а сыночек наш за грех твой расплатился! Ты ему всё позволял: вино да девицы распутные! Говорила я тебе, чтоб иначе ты воспитывал его! По милости твоей сына единственного я потеряла! Первого ты словами своими погатными сгубил, второго вином своим проклятым, а теперь и третьего... единственного! Стало быть, доволен ты теперь?! Сам сына своего на смерть верную отправил!

– Изживу я Димитреску со свету, отродье Илонкино! – говорил Беневьенто старший, за что кулаком получил. – Она убить велела...

– Да кто?! – вновь стукнула его жена. – Девка богобоязнная?! Ей ли теперь души губить, когда своего дитёнка она потеряла?! Ты сына нашего воспитанием да вседозволенность извёл!

– Да замолчи ты! – воскликнул муж да пощёчину жене своей отвесил. – Не моя вина! Ведьма эта... Да ты виновна: все бабы сыновей рожают, а ты одного с трудом великим выносила!

– Батюшка... – робко влезла Донна.

– Замолчи ты ещё! – рявкнул на неё отец. – С братом ведьминым спуталась!

– В чём я повинна? – чуть не плакала дочь старшая. – В том, что вы брата моего к Альсине отправили?!

– Ты что же мелешь тут?! – вскочил он с места своего да до боли сжал подбородок дочери своей. – Отца своего убийцей нарекаешь, дрянь такая?!

– По воле вашей нет у меня брата боле! – закричала девушка.

– Молчать! – безумен встал взгляд Виктор, потому бросил он на снег дочь свою, другую до слёз доводя. – Потому как сына у меня боле нет, достанется тебе дело семейное!

– Нет, батюшка, смилуйтесь! – слёзно умоляла Донна.

– Молчи, пока не зашиб! – сквозь зубы процедил Беневьенто старший.

Не желал отец боле с дочерью своей разговоров вести, всё уж он сказал: все вокруг повинны — Ирина не смогла ему больше мальчиков нарожать, Альсина со свету изжила, да и дочери теперь ему враги. Воют бабы по пану молодому, совсем он ещё юн был... подольше б пожил, ежели б не стал отца слушать али б умнее был: какая ж баба стерпит, чтоб платье ей с плеч стаскивали да сразу золото делили? К тому ж нет тут вины Димитреску: не велела она пальбу открывать, не хотела душу смутьяна эдакого губить, не нужно ей это. Авось только узнала румынка о случившемся али даже ещё и не знает вовсе, потому как истерика у неё после приставаний таких началась. Все виновны кроме Виктора самого: не понимал он, что воспитанием своим не человека он взрастил не хуже Стефана, только у того хоть смелость была в походы ходить, а Александр откупался, однако вошёл уж в лета те, когда воевать надобно. Да что уж о покойниках речь вести, ежели души их Бог к себе забрал? Не должно, чтоб родители детей своих хоронили, но нет пути иного, когда вседозволенность в голове с молоком грудным заложена. Все плачут, воют да рыдают по Сашке почившему... одна лишь Донна по себе горюет: быть ей главой дома Беневьенто, потому как нет у отца наследников иных. Как не хочется ей! Ненавидит она вино батюшкино да дело его поганое, думалось ей, что замуж она выйдет да будет лишь хранительницей очага домашнего, а не главой рода целого. Опустел взгляд у старшей из сестёр да шрам мелкий у глаза её будто б разверзаться стал да плоть рвать, что жгло лицо всё. Не хочет фряжка наследства такого, лучше уж в монастырь, чем род целый держать. Все сегодня лишились чего-то: Виктор и Ирина сына да сна спокойного, Энджи брата да веселья своего, а Донна брата да свободы личной, навеки она теперь к особняку этому привязана, никак не уйти от того, ежели смертью только. Как помрут родители, то быть ей пани Донной Беневьенто... будто клеймо у неё теперь это выжжено, не себе она принадлежит боле, а особняку сырому, где теперь призрак брата её обитать станет.