Глава X. Последний путь (2/2)

– А что ж гостей других нет? – спросила старшая Моро.

– Только мы, вы да Беневьенто будут, – ответил полунемец. – Так мы с сестрой порешили: только близких да верных людей мы позвали.

– Это честь для нас, раз близкими вы нас почитаете, – сказала старшая француженка да голову чуть наклонила.

– Осталось только фрягов дождаться, – сказал Людовик.

– Скоро уж быть должны, по рассчётам уж близко они, – сказал Карл.

Провёл Хайзенберг расчёты точные: рассчитал он расстояние от имения Беневьенто до своего, учёл трудности от сугробов снежных, тягловую силу тройки скакунов ретивых... Потому с минуты на минуту ждал он род италийский. Не столько ему гости нужны были, сколько Донну повидать хотелось, потому как давно уж они не встречались: нет времени да и ей батюшка на то дозволение не даёт, раз невеста она чужая. Всё смотрит пан молодой на гостей новоприбывших да вроде не так подозрителен он, как на похоронах зятя своего, когда все вокруг только и делали, что Альсину ведьмой называли да никто за неё заступить не мог али не хотел вовсе. Благо Мирча того не слышал, иначе б всех на куски за дочь свою порвал, всё ж любил он Альсину, как напоминание живое об Илонушке любимой. Ежели подумать, то был хорош исход Хайзенберга старшего: то мучился бы он от лежания бесконечного да только б о женк своей первой грезил, а тут сама судьба путь ему указала. Всё уж лучше, чем стариком лежачим ещё лета долгие прожить да получить славу калеки обездвиженного, как некогда с отцом Людовика Моро приключилось, но то другая история... И вот вбежал во двор слуга: глаза по лею серебряному, весь запыхался, волосы взлохмочены да орать стал, что показались саночки рода Беневьенто. Все вопросы свои оставили да стали приезда их дожидаться. Тут уж выпрямился Карл, будто б впечатление хорошее произвести хотел то ли на Донну, то ли на отца её. Альсина ж пану Ирину ждала, всё ж была она подругой давней матери её да свекрови: все три в деревне по соседству жили, а потом за панов знатных замуж вышли, стало быть схода их судьба, потому надеялась вдова молодая тепло материнское от Беневьенто старшей почувствовать. Наконец показались во дворе саночки италийские: застыла мина удивлённая на лицах Виктора, Энджи да Александра, Ирина слёзы льёт, а Донну словно и трясти стало, никак не привыкнет она к выездам из особняка родового. Что ж поразило так Беневьенто старшего, дочь его среднюю да сына единственного? Думалось им, что толчея тут будет, всё ж каждый захочет с воеводой старым проститься, да тут лишь дети покойника да Моро в составе полном. Вылез Виктор из саней да с подозрительностью такой, словно оружили его разбойники да стрелы ядовитые на него наставили. Помог он вылезти жене и дочерям своим да к прочим гостям пошёл, нельзя ж соболезнования не выразить да к тому ж очереди на то нет.

– Здрав будь, Карл, – сказал Виктор. – Здрава будь и ты Альсина.

– И вам не хворать, пан Виктор, – за себя да за сестру сказал Карл.

– Примите соболезнования наши, – сказал Беневьенто старший. – Думалось мне, что поздно мы приедем, даже поговорить не успеем с вами, а тут и народу никого.

– Никто кроме вас да нас о смерти батюшки не ведает, – сказал Хайзенберг. – Не хочу перессуд да лиц лишних, только близких мы позвали.

– Приятно знать, что мы близки вам, – учтиво сказал старший италиец.

– Сиротинушки вы мои! – плакала Ирина. – Ни батюшки, ни матушки! Особо тебе, Альсина, горе тяжело: и Бьянка, и Стефан... да куда-то Богдан запропостился...

– Да, давно я его не видел, – согласился Людовик. – Куда ж делся?

– Нет пана Богдана боле в жизни мирской, – неожиданно ответила Альсина, чем ошарашила гостей присутствующих. – В монастырь он подался, тяжела ему жизнь мирская без жены да сына.

– А мы и не знали! – сказала Клод. – Чем ближе зима, тем меньше друг о друге ведаем.

– Любил Богдан Бьянку свою, столько пережили они... – шмыгнула носом старшая Беневьенто да слёзы платком утёрла. – Столько детишек схоронили... и теперь наследство всё никому не достанется...

– А где ж ребёнок твой, Альсина? – с некой язвительностью спросила Урсула, однако ж считалась она подругой Аленькиной.

– Стало быть вести вы получили, раз спросили? – спросила Димитреску.

– Не было никаких вестей у нас, – ответила старшая Моро. – О чём ты?

– Не смогла я дитёнка выносить... – прикусила губу вдова. – С горя по мужу своему потеряла...

– Господи! – в один голос ужаснулись Клод и Ирина.

– Так почему ж ты ничего не сказала? – спросила Энджи.

– Греховно сор из избы выносить... – ответила Альсина, слёзы сдерживая. – Слухов боялась...

– Никто б не дал тебя в обиду слухам этим! – сказала Беневьенто старшая да обняла дочь подруги своей. – Горе такое тряслось да тебя ещё оправдываться заставляют! Будут у тебя ещё детки, всё у тебя будет! Главное сама жива осталась, а остальное сложится!

– Спасибо вам, пана Ирина, – поблагодарила её Димитреску да как мать обняла.

– А кто ж имущество всё получил? – спросил Виктор. – А то проехали мы мимо особняка Димитрескова, так нет его почти — сносят.

– Имущество всё пан Богдан мне оставил, – без хитрости ответила вдова. – Потому ныне я стала главой дома Димитреску.

Да и стали все Альсину утешать, горю её помогают, а Карл и злится: нет, не в ревности причина... опять сестра правду скрыла, что не она всему виной, а муж её проклятый, что дитёнка загубил! Авось имя доброе супругу почившему оставить желает... не поймёшь баб этих! Будь Хайзенберг в положении её, то всем бы на месте лобном кричать стал, как Димитреску покойный жену свою мучил да житья ей не давал... Ох, дура какая! Однако ж все теперь жалеют её да утешают, особо Ирина, всё ж и сама она детей нерождёнными ещё теряла. Виктор же всё расспросы об имуществе да богатствах её ведёт, а сам сына своего Александра к жалости к вдове подстрекает, того гляди велит дочери своей Энджи на шею Карлу за утешением кидаться, потому отошёл пан молодой от сборища этого... другую он компанию себе искал: вдали от разговоров шумных стояла та, кому страшно общество людское да была она здесь по наущению отца своего — панна Донна Беневьенто. Стоит бедняжка вся бледная, в глазах карих страха немеренно, локоны смоляные она всё за уши закладывает, а сама руки холодные в муфту из меха соболиного, недавно она у неё появилась, батюшка ей, матушке да сестрице её такие подарил, мода на них сейчас в Европе Западной большая. Смотрит на неё Карл да так и хочется в объятия свои сгрести её да... к камину горящему отвести, потому как мила Донна да не вызывает вид её мыслей похотливых, за ней ухаживать хочется, как за дамой европейской. Подошёл к ней Хайзенберг да улыбнулся, хоть одна душа родственная, даже с сестрой своей нет у него связи такой.

– Давно не видел вас, панна Донна, – сказал Карл.

– Так говорила я вам, что не любительница я общества многолюдного, – сказала Донна. – Да и повода на встречу не было. Примите вы соболезнования мои.

– А вы мо... – осёк себя Хайзенберг. – Простите, от горя своего не соображу ничего!

– Оно и понятно, тяжело душу родную терять, – сказала Беневьенто. – Все сестру вашу жалеют, а мне вас жаль.

– Не надобно мне жалости, – махнул рукой пан. – А сестрицу мою по иному поводу утешают.

– А что стряслось? – спросила панна, потому как не слышал признания вдовы.

– В октябре месяца выкидыш у неё случился, – ответил юноша. – Девочку она родить могла...

– Чуяло моё сердце, что уходить не надо было... – прошептала себе под нос дева. – Пьяный мужик и не на то способен... по батюшке да брату своему знаю...

– О чём вы? – услыхал он слова её.

– Карл, скажите честно, это ж вина Стефана, верно? – спросила она да перекрестилась. – Вот крест вам, что до могилы я тайну эту хранить буду, ежели попросите.

– Это уж у сестры моей спросить надобно, – ответил Карл.

– Да я и без сестры вашей всё поняла... чай не дура я набитая... – вновь тихо проговорила Донна. – Зашиб Стефан дитёнка...

– Донна! – строго окликнул её Виктор.

– Иду, батюшка! – тихонько сказала дочь да торопливо к нему пошла.

– Да, не дура ты набитая, Донна, – с улыбкой прошептал Хайзенберг. – Он зашиб, бес проклятый...

Опомнился Карл да за гостями своими побежал, уж и правда время в Брашов ехать, чай путь не близкий да ещё снега тут непролазные. А у самого Хайзенберга весна в душе цветёт: сумел он с Беневьенто поговорить да опять они не о чувствах его говорили, а о Димитреску... что тогда на торжестве пьянку Стефанову обсуждали, что теперь горе Аленькино. Жалко ему было италийку: добрая она, кроткая да спокойная, слова лишнего не скажет, книги любит да всё ж правда не дура, сама додумалась, что Стефан дочь свою во чреве матери её загубил... Да и как-то не думал Карл, что беда из этого выйдет: ежели смолчит Донна, то хорошо, а ежели расскажет, то ещё лучше станет, хватит уж грехи чудовища эдакого покрывать! Затолкал Виктор в имение дочь свою, а взгляд его строг был, как на торжестве октябрьском, оно и понятно: другому она обещана, не гоже у сестры младшей жениха отбирать. А Энджи и не особую тягу к нему имеет, ребёнок она ещё: скачет, болтает без меры да песенки поёт, будто б игрушку из себя строит... да всё в сторону чью-то глазами влюблёнными поглядывает, однако ж не ясно на кого взор её направлен, издали не видать. Догнал толпу эту пан молодой да повёл их в опочивальню батюшкину.

Зашли все туда да покрестились пред углом красным: лежал в гробу Мирча, что бледен весь был, отчего волосы с кожей по цвету слились, глаза закрыты, руки на груди сложены да крест в них золотой вложен. Не двигается Хайзенберг покойный, а никто и поверить в то не может: ещё вчера утром Беневьенто да Моро думали, что жив старик да в здравии пребывает, ежели простудился только от холодов зимних, всё ж далеко не молод он, здоровье слабо. Глянула на него Ирина да опять зарыдалась: Илона в родах скончалась, Бьянка от болезни к Богу отошла, Богдан в монастырь ушёл, а теперь и Мирча с голубицей своей на Небесах воссоединился, одна она с Виктором осталась, как память о летах былых, когда молоды они все были, никаких забот не знали да только-только жизни учились, а теперь уж поколениями следующим знания свои передавать надобно. Минут пять минуло, как вошёл в опочивальню барскую извозчик Иштван: шапку он снял да варежки, нос утёр, покрестился да на панов глядит, глаз не сводя. Особо того Людовик да Виктор не поняли, одни Альсина да Карл ведали, чего пришёл он. Накрыл Хайзенберг гроб отца своего крышкой дубовой да руками по ней провёл, будто б след свой оставить желает.

– В путь пора, – вздохнул пан молодой. – Гроб подымать надо. Я у правого края буду, пан Виктор у левого края, за мной Сальваторе, слева от него пан Людовик, за ним Александр, а Иштван правый край нижний держать станет.

– Это где ж видано, чтоб смерд гроб барский нёс?! – возмутился Александр.

– А что ж ты, баб гроб нести заставишь? – грубо возразил ему Хайзенберг, теперь по чину был он выше фряга этого. Подымай да неси!

Не успел Сашка на отца своего глянуть, чтоб вступился он за сына своего нерадивого, как подхватили мужики гроб дубовый да из опочивальни нести стали. Александр лишь догнать их успел да кое-как за гроб ухватился, только б хилым не показаться, однако ж и без него ящик не тяжёлый оказался. Постыдно было сыну барскому с извозчиком идти, однако ж и слова поперёк Карлу не скажи! Всё что может Сашка, так это словам батюшки его вторить, не имеет он мнение своего, ума его лишь на выпивку да порчу девок крестьянских хватает, потому и другом он Стефану покойнику был, больно схожи интересы их были. Когда-то Беневьенто младший имел виды на дочь воеводскую Альсину: статна, величава, красива... Чем не жена? Однако ж старше она его да умнее, никогда б с недотёпой эдаким под венец не пошла б.

Несут гроб в тишине глубокой, только и слышны всхлипы тихие да скрип половиц деревянных. То обычно не протолкнуться от гостей бесконечных да полон дом воем бабьим, а тут молчат все, изредка лишь Ирина Беневьенто всхлипами давится да и то еле слышно. Собрались на этаже первом штат слуг верных, что головы склонили пред гробом воеводским, не верилось им, что пана хоронят. Давило молчание это да пугало, будто б уже по кладбищу идёшь, а вокруг тебя души замученные да безвольные, какие лишь глазами зыркают, а слова не вымолвят. Тихо. Страшно. Никогда ещё не слышал Карл тишины такой, всегда дом его полон гостей был, беготни да разговоров, а будто б умер Мирча да вместе с ним исчезла красота жизни бояр XV века, когда родился он. Всё радел Хайзенберг покойный за Румынию свободную да единую, чтоб все под верой православной объединились да погнали османов проклятых до Стамбула самого да больше б дороги им сюда не было, а правил бы им господарь из династии Дракулешти да чтоб потомком был Раду IV Великого... не увидит уж этого Хайзенберг покойный. Забрал он с собой в мир иной всю прелесть жизни той, когда велик был род его да вес в жизни политической имел, однако ж давно его из Брашова погнали, как скончался покровитель его Раду IV, а Михня I, что сыном средним Влада III Цепеша был, не привечал при дворе своём воеводу старого, потому не велел ему в столице валашской показываться, а к туркам на поклон не пошёл бы воевода, не зря ж он бивал их. Мало осталось воевод тех, какие делом своим ратным чин да положение себе выгрызали да отвоёвывали, нынче же всякий похалимством да заискиванием титул получает, а сам и сабли в руке не держал, есть такие и грядёт ещё их эпоха.

Вынесли всё ж паны да извозчик гроб дубовый, уложили в сани траурные, особо Карл мехами соболиными ящик укрылся, будто б боялся, что простудится труп отца его али холоднее прежнего станет. Опомнился Хайзенберг да побежал обратно в имение родовое, чем удивил сестру да гостей своих, подумалось им, что ума он лишился да на отпевание отца своего не поедет, однако вскоре выбежал он из дверей обители своей да показал всем вещицу важную, без какой воеводу не хоронят — сабля его драгоценная, какую даже на битвы не берут, а лишь по наследству передают али с собой в мир Божий забирают. Уложил сын саблю драгоценную поверх гроба отца своего, что жалко девать куда красоту такую: ножны из золота чистого, бархатом чёрным обиты да рубинами щедро осыпаны, а внутри клинок стали дамасской. Уж больно он Мирче дорог был, а детям его и не надобен вовсе, потому пусть с ним уж будет. Похлопал Карл по крышке гроба батюшкиного, на мгновение замерев, а затем шагом бодрым направился он в сани свои, какие ещё с утра раннего Иштван запряг. Поглядел извозчик, что сели бары в сани свои зимние, потому дёрнул вожжи да пошли кони вороные шагом ровным, чтоб гроб по дороге не выпал. Так и поехала плеяда короткая в Брашов на отпевание да лишь слуги в окнах их провожали, платочками махая, крестя да молитвы шепча.

Снега. Бесконечные барханы снегов никакого пути не дают, потому не несётся тройка удалая, а чрез сугробы пробирается, даже на свадьбу Аленькину такой зимы не было. Обычно по погоде такой бранят паны извозчиков своих, что не идут кони через снега глубокие, а тут молчат все, только изредка звуки чудные издают, когда гроб воеводский клониться начинает, будто б падать из саней стал. Только лишь снег под санями зимними да копытами конскими хрустел, а баоы молчат, ни слова ни проронят, тольео и держа кулаки у губ да носа, в думах своих пребывая. Чудно извозчикам: о чём думать им, когда пальцы перстнями усыпаны, все в меха дорогие обряжены да у баб головы платками шёлковыми повязаны. Ежели только о пане Мирче они думают да дети его о судьбе своей, прочим же и излишне будто плакать да печаль свою показывать, чай не своего ж близкого хоронят. Всякий по-разному думает, да у кого-то мысли даже не о пане почившем, а об ином совсем, был здесь люд такой. Альсине ж лезли в голову думы... облегчения: думалось ей, что в последний раз едет она в церковь Святого Николая, потому как некого уж больше Богу у неё забирать: нет ни батюшки, ни матушки, ни свекрови, ни мужа, ни дитёнка, какого даже не отпели. Теперь уж ежели только Карл преставится, потому как не ведает она о судьбе свёкра своего: ежели к Богу отойдёт, то она и весть об том не получит. Вновь одна Димитреску будет: как цвела душа её, когда вернулась она в дом отчий, где всё детство своё она провела, забывалась боль вся, какая шлейфом тянулась за ней все месяцы эти, будто б и дней тех не было. А замок что ж? Должен он был для румынки обителью стать да крепостью неприступной, а теперь же и вернуться туда страшно, везде воспоминания дурные... всё о Стефане: за столом рядом они не сидели, в углах он её зажимал, в постели супротив воли её долг супружеский исполнялся, в зале главном напился он да непристойности себе позволял, с лестницы она скатилась по воле его, в опочивальне бита она была да там же ребёночка лишилась. Везде ей там кровь мерещится, будто б по стенам течёт на неё потоком целым, только гляди снесёт в бездну глубокую, что не выбраться. Ах, Господи, пошли ты ангела своего ей в защиту да в утешение, чтоб душе её легче стало да сама б она с ума не сошла. Одного ангела Альсине надобно — ребёночка. Махонького такого, чтоб бежал к ней с объятиями распростёртыми да кричал: «‎Матушка моя!». Никуда б она дитя своё не пустила, даже б дочь замуж не выдала, подле себя оставит, не сможет расстаться. От мыслей таких не удержалась Димитреску да улыбка губ её холодных коснулась, а в душе тепло разлилось. Дурной румынка да чудной со стороны кажется, а ей уж всё равно на мнение людское, своим умом она жить станет... ежели ума на то хватит.

Долго ехали саночки до церкви Святого Николая: шатались они по сугробах бездонным, а у Брашова уж колей видимо-невидимо, потому шагу кони прибавили. За поездку эту не пострадал гроб воеводский да даже сабля в снегах не утопла. Приехали они к церкви знакомой да креститься стали — одарили их звоном колокольным, что считается знаком добрым. Вылезли паны из саней своих да к гробу подошли: уложили саблю воеводскую в меха соболиные да крышку сняли — ничего с Мирчей и не сделалось, так и лежит он неподвижно. Бабы знатные платки поправляли, а мужики водрузили на плечи свои гроб дубовый да к вратам церковным понесли. Набежали привратники да отворили врата гостям прибывшим, уж всех их в лицо тут знали. Как стали они порог переступать, так озарилось всё звоном колокольным.

Хороша убранством своим церковь Святого Николая: в золоте всё, иконы православные висят, свечи высокие лучинки на себе держат, ладаном всё пропитано да из клироса песнопения льются, что имеют путь до сердца самого. Как противно всё это Карлу было, тошнило его уж от запаха ладана да песен одинаковых: за всё время это третьего барина уж хоронят. Ох, увидал убранство это Мартин Лютер, так и к дверям церкви этой «‎95 тезисов» своих прибил, чтоб опомнились люди. Не страшится Хайзенберг кары Божьей, не по своей он здесь воле да будто б лютеранством он проникся, что чужда ему церковь православная стала, никто уж мыслей ей не удержит, а ежели так, то остр язык его, даже сестра не сдержит. Подивился священник: как из деревне той кого хоронить едут, так нет в церкви места для гостей прощающихся, всё людом полно, а тут всего лишь человек одиннадцать знати да один из сословия низшего, но не гнать же его отсюда, ежели православный да гроб несёт. Взяли прощающиеся свечи восковые, что уж теплы были, потому к ладоням липли. Возложил священник венчик с ликами Господа да святых на лоб покойника да в руки икону православную вложили. Молчат все, а Хайзенберг терпит, потому как желал он последние почести отцу своему отдать, только б потом сестра не нудила, что не так батюшку схоронили. А в душе и сам рыдает сын покойника: больно ему, только батюшка у него всегда и был, не знал он матушки своей. Молод он ещё, жизни не видал, а теперь уж человека родного лишился, никого у него ближе не было, даже к Альсине он любви такой братской не питал. Ни Беневьенто, ни Моро представить себе не могут, каково ему сейчас, авось однажды и Александр с Сальваторе боль его познают, но... не дай Бог! И вот началось отпевание: стали читать молитвы Начальные, за ниии псалом девяностый, кафизма семнадцатая, в клиросе тропари пятого гласа поют да вновь священник глаголит, ектенью заупокойную произнося, поётся в клиросе седален за упокой да вновь поп речь свою говорит, 50-й псалом читая... Как же долго всё это длится, будто б испытание на терпение — кто дольше других слёзы сдержит... Аленька не сдержалась: уж носом она шмыгает, ком в горле глотает да падают слезинки первые на пол церковный, больно уж, что сердце сжимается, однако ж молчит она, не мешает священнику отпевание проводить, всё ж любит она голос его слушать, давно он с ней знаком — и крестил он её, и венчал... только вот ни где её Господь не уберёг. Подняла Димитреску глаза красные на гроб отца своего да не верит себе: и его уж нет, лучше б сон это страшный был... всё время это — сон страшный. Сейчас проснётся румынка в имении батюшки своего девой невинной, все живы да в здравии пребывают, разносят запахи мамалыги кукурузной, вдали Эржебет ворчать начинает... Нет, не уходит сон проклятый, явь это и ничто уж её изменить не сможет. Утих голос священника да чуть отдалился он от гроба, чтоб простились с паном да последнее «‎Прости» ему сказали. Первый на то Карл решился, как и положено ему: подошёл он к Мирче покойному, венчик на лбу поцеловал, икону в руках, последнее «Прости» сказал, покрестился, поклонился да отдалился, чтоб другим не мешать, благо недолго прощаться станут всё ж мало гостей здесь. Подошла Альсина с гробу батюшки своего да видать было, что трясёт её да дыхание дрожью слабой наполнено, однако ж нашла она силы в себе губами к венчику да иконе приложиться, молвила последнее «‎Прости», покрестилась, поклонилась да подле брата своего встала. Недолго Димитреску в руках себя держала: кинулась она в объятия к брату своему да рыдать горько стала, не хочется ей верить в это, лучше б уж сама она в гроб легла, чем батюшка её... да всё ж негоже, чтобы родители детей своих хоронили. Так и глядели дети воеводские, как гость каждый прощается с ним, особо пани Ирина слёзы горькие льёт, благо хоть пан Виктор ничего дурного не думает... да и нет там намерений дурных, всегда им Мирча другом был.

– Ты дрожишь вся, – сказал сестре Карл.

– Со страху то... не верю, что и его отпеваем... – призналась Альсина. – Когда закончится череда смертей этих?

– Да уж и хоронить некого... – вздохнул Хайзенберг. – Ты да я остались.

– Уходят люди века XV, – с тоской сказала Димитреску.

– Однажды и наше время придёт, – рассудил пан. – Однако ж пока жить надо... жить да о смерти не думать...

– Да как же ж не думать, когда коса её холодна мимо рядом сверкает? – тяжело вздохнула пани.

– Нас пока не трогает и Бог с ней! – махнул рукой брат. – Ты уж лучше думай о том, что скоро в замок свой вернёшься.

– Это уж не обитель, а темница моя... – прошептала сестра.

Не слышал уж того Карл, считал он людей тех, кто ещё не успел с воеводой покойным проститься, немного их осталось, всего-то Сальваторе, Урсула и Иштван. Негодовали внутри Виктор да Людовик: это где ж видано, чтоб извозчик господину своему лоб целовал да прощался с ним, как равный с детьми его? Вздор неслыханный! Но священник не возражал да и с Хайзенбергом спорить бессмысленно, особенно Беневьенто старшему, всё ж ему ещё Энджи за него пристроить надобно, давно уж разговоры о свадьбе велись да Мирча всё тянул чего-то, потому насесть на пана молодого придётся, пока на другой он не женился. Вот скоро проснился извозчик с паном почившим да... тоже слёз своих не сдержался: только человек простой, какой в чистоте да искренности вырос может чувства да эмоции неподдельные выдать. Кто-то лицемерно слёзы льёт, улыбается льстиво да лжёт без краснения, а вот слуги — люди сорта иного, не умеют они чувств своих скрывать, потому прямолинейны... за то их и любить надобно, а не сторониться да челядью считать. Не пришёл ещё век тот, когда равны люди друг пред другом, никто не беднее да не важнее... однако ж ясно было, что отомстят ещё крестьяне за положение своё бедное... захлестнёт волна крестьянская бояр да знать, тогда худо им будет. Да вновь не туда речь ушла, всё ж не ради философствования собрались здесь гости, а чтоб пана Мирчу Хайзенберга хоронить. Отошёл извозчик от гроба барского да подошли к нему мужи знатные: вот и всё, пора и в землю сырую гроб класть. Взял Карл саблю батюшки своего да подле него в гроб уложил, будто б и в мире ином биться ему придётся. Подняли мужики крышку да поверх гроба положили, тяжела она была, да не потому что дерево дубовое — тяжко человека такого хоронить, всё ж добр был Мирча да отзывчив, никому дурного не делал, в блуде не уличён да всю жизнь свою господарю валашскому да детям своим посвятил... чудесный он был человек! Вздохнули паны и извозчик да подняли гроб дубовый, на рука его из церкви вынося под звон колокольный, а позади пани да панны шли, слёзы свои сдерживая да боль глотая. Переступили они порог церковный: мужики гуджуманы надели, а бабы всё платками подвязанные ходят, потому как холодно до ужаса, даже нос изнутри мёрзнет да будто иглами колючими покрывается. Уложили гроб дубовый в сани траурные, уселись паны в повозки свои зимние да поехали в сторону деревни родной, последнее лишь дело осталось — в землицу сырую тело мёртвое уложить.

Обратно уж путь легче казался: оставили за собой сани знатные колеи глубокие, по каким и едут, что не свернуть даже, потому как не куда да и застрять можно. К тому дело за малым осталось: гроб в землицу промёрзшую опустить да закопать, главное, что отпевание свершилось. Надеялся Карл, что не наделала процессия траурная шума в деревне, иначе сейчас ни к имению не подойти, ни на кладбище не протолкнуться. Лишь одним Хайзенберг себя утешал: позади саней, в каких с сестрицей он ехал, была повозка рода Беневьенто, потому попросился он лицом туда сидеть, а сам солгал, что дурно ему на гроб батюшкин смотреть, ком к горлу подкатывается. Сидит Донна между матушкой да сестрицей: плачет горько Ирина, а Энджи пальцами своими тонкими снега рыхлого на ходу касается, благо не несутся кони, а идут спокойно. Изредка поднимала глаза свои Беневьенто средняя да каждый раз встречалась взглядами с сыном покойника, потому тут же очи свои карие опускала, словно б застыдили её... а у самой сердечко быстро колотится... будто б в объятия к нему просится... а позади жених обещанный едет, однако ж никак он всё к старшей дочери Виктора не поставается, будто б мешает ему чего.

Да всё ж прекратились переглядки эти — кладбище деревенское вдали показалось. Ни души здесь, только двое слуг, что ещё утром ранним Карлом сюда отправлены были, чтоб яму в земле промёрзшей под гроб вырыть. Видать не знает ещё народ о трагедии дома Хайзенбергов, тем и лучше будет. К тому ж ждут их у могилы солдаты бравые, что на плечи свои аркебузы венгерские положили, готовы они к залпу прощальному, тогда уж можно будет пальбу открыть, к моменту тому уж нельзя будет Мирчу увидать, гроб ей землёй засыпан будет. Несли гроб воеводский через кладбище, что зимой страшнее прежнего было, будто б того гляди вылезеть нечисть какая, что и водой святой её не отгонишь. Усыпаны кресты деревянные да надгробия гранитные слоями снега белого, что даже имён на них не видать, только по гербу и гадай, чей участок тут. Сугробы здешние по колено были, потому стапали все по колее протоптанной, какую за собой слуги Хайзенберговы оставили, будто б нарочно бар да извозчика тут ждали. Подошли они к ограде богатой, на какой красуется герб семьи знатной: голова коня в подкове, при том из золота он отлит, как и у тех, кто побогаче был — Димитреску, Беневьенто да Моро. Всё ж летом не такой страх тут охватывает: деревья кроны густые на себе держат, цветы от ветерка да насекомых пролетающих колышатся да пушатся у оград железных кусты маленькие, у каждого такие были, теперь же всё снегом замело. Альсина ж отвернулась от участка семьи мужа своего, какую теперь держать ей должно: замело снегами могилу Илонушкину, мёрзнет она там, бедняга. Ежели б никого рядом не было, то забылась бы Димитреску, откопала б тело доченьки своей да в замок свой забрала. Да, греховно это, однако ж нет сил в одиночестве дни свои коротать, уж как детей она хочет, что того гляди умом тронется. Пока думала румынка о дочери своей, то даже не чувствовала она на себе взглядов прямых, потому как все только одну её и ждут, чтоб погребение начать. Нахмурился Карл, подошёл к сестре своей да движением резким подтолкнул её к могиле батюшки их, иначе долги они тут ещё стоять будут. Мудро поступил Мирча, когда жён своих хоронил: над могилой одной стоит плита из гранита дымовского, годы жизни на ней выбиты да надпись прелестная «‎Пани Илона Хайзенберг. Голубкой улетела в небо да в сердце намертво засела»; ежели в июне сюда прийти, то можно увидать амарант пурпурно-красный, что вокруг могилы её растёт — символ любви неумирающей. Вторая могила вырыта была на расстоянии немалом от предыдущей: стоит тут надгробие из гранита мансуровского, годы жизни серебром выведены да владелец его разван — «‎Пани Мария Хайзенберг. Почитаемая и уважаемая»; с весны и до осени самой цветут на могиле её колокольчики лавандовые — символ благодарности, всё ж сына она мужа своему родила да к Альсине чувства материнские питала. Теперь же между могилами этими яму вырыли да надгробие из гранита масловского поставили, где годы жизни выбиты да имя покойника: «‎Пан Мирча Хайзенберг. Воевода славный, муж верный да отец добрый», остаётся только гроб туда положить да землицей присыпать. Опустили ящик в яму глубокую да выдохнули облегчённо: и душе тяжело, и рукам измученным. Решил Карл с себя начать: снял он варежку толстую, взял в кулак горсть земли прозябшей, что грязь под ногти пролезла, прошептал он что-то да бросил её на крышку гроба отца своего. Отряхнул Хайзенберг, в сторонку отошёл, чтоб другим не мешать, да после него бросил слуга лопату землицы, так быстрей закопать смогут гроб дубовый. Аленькин черёд пришёл: набралась она сил побольше, сняла перчатку изящную, взяла в кулачок горсть землицы да бросила её в яму, что бездонной казалась, даже не слышно было, как упала та горсточка. Встала Димитреску подле брата своего да умолка, на могилку доченьки своей глядя, однако ж вот как со стороны смотрелось: стоит сестра у могилы Илоны, а брат у могилы Марии, да будто делит их надвое могила Мирчи, словно пропасть меж ними является. Так и стали паны знатные землю в яму бросать, а за ними и слуги, могилу наполняя. А вместе с тем стал раздаваться залп выстрелов аркебузных, что эхом в самых дальних уголках деревни отдавался.

– Вот и всё, теперь уж точно всё... – прошептала Альсина. – Ушла эпоха воеводы Мирчи Хайзенберга.

– Давно уж она ушла... вместе с Раду Великим, – вздохнул Карл.

– Грустно, что люди такие уходят... – сказала Димитреску.

– Ежели б не удар апоплексический, авось и жив бы был, – сказал Хайзенберг.

– Да, скоро его болезнь съела, – согласилась пани. – А ведь на поправку шёл.

– Всё переживал он за тебя, – сказал пан. – Ночей не спал...

– Это что ж ты, меня в смерти батюшки нашего винишь? – чуть нахмурилась сестра.

– А чего ж ты сразу в бутылку лезешь? – спросил брат. – Али же я слово о вине твоей молвил? Ежели б виновной я тебя считал, так то в лоб бы тебе сказал!

– Вы чего ж на морозе таком стоите? – мягко спросила Ирина. – Домой вам пора, всё ж смеркаться скоро станет.

– Да, идём уж, – сказал Карл.

– Примите соболезнования мои... – тихо сказала Донна, украдкой плеча его коснувшись, что будто пана молодого молнией поразило.

– Донна! – вновь строго окликнул её Виктор.

– Иду, батюшка! – чуть повысила голос Беневьенто да подавилась маленько, отца своего догоняя.

– Милая она, – сказала Альсина. – Скоро небось на свадьбе её гулять будем.

– Это ж... с кем? – чуть растерялся Хайзенберг.

– Сам же знаешь, что Моро младшему она обещана, – ответила Димитреску.

– Не люб он ей, по глазам вижу... – слегка улыбнулся брат.

– Давно ль ты Донне в глаза глядеть стал? – ухмыльнулась сестра.

– Тебе-то дело какое? – нахмурился пан. – Я ж не говорю тебе, с кем ты взглядами встречаешься!

– Ты чего встрепенулся так? – удивилась пани. – Али вражду со мной затеял? То в смерти батюшки я виновата, то теперь не так сказала...

– Не винил я тебя в смерти отца нашего! – прикрикнул юноша. – Из ничего ты ссору затеваешь! Сестра ты мне, не хочу я собачиться с тобой! Единственный ты мне человек родной!

– Так и голос на старших не подымай! – осекла его девушка.

– Так не подымаю я, а спокойно беседу с тобой веду! – уже кричал он.

– На всё кладбище ты горлопанишь! – также повысила голос она.

– Совсем ополоумели, безбожники! – осекла их обоих Клод. – Батюшку своего хоронят да собачатся меж собой! Бога побойтесь!

– Правы вы, пани Клод, – выдохнул Карл, лицо руками утерев. – Прости ты меня, Альсина.

– И ты меня, Карл, извини, – улыбнулась Альсина да брата своего обняла. – Благодарны мы вам за решение спора нашего, пани Клод.

– Приезжай ты завтра в имение наше да вещи забери, – спокойно да с улыбкой сказал сестре Хайзенберг.

– Приеду, брат, приеду, – улыбнулась ему Димитреску.

Взялись брат с сестрой под руку да ушли с участка кладбищенского. Вроде б разрешили они спор свой бестолковый, благо хватило Клод ума раздор этот присечь, а то только и может она, что интриги плести да рода знатные лбами сталкивать, будто в крови это у французов заложено. Теперь уж и Мирчи нет, осталось от него только плита гранитная, однако ж наконей обрёл он покой на Небесах с Илонушкой своей, пусть и цена за это большая оказалась. Ушла эпоха воеводы славного, мужа верного да отца доброго — пана Мирчи Хайзенберга. Нечего уж Альсине в имении брата своего своего, пора и в пенаты свои вернуться — в замок да вновь за герсой решетчатой скрыться, чтению да науком с упоением отдаваясь, потому как нет у неё дела иного. А Карл своим путём пойдёт, один он у него и остался — мануфактуру свою построить... ещё б Донна рядом была, то жил бы он, как в сказке прекрасной! Села Беневьенто в саночки с родителями своими да сестрой с братом, однако ж не семьёй своей они поехали, а ещё и Димитреску с собой захватили, всё ж по пути им, ехала ж румынка с братом в санях одних, чего ему лишний раз ворачиваться? И вслед им Карл смотрел: будто б сестру свою взглядом провожает, а сам... с Донны глаз не сводит. Его она будет! Хоть Сальваторе со свету изведёт, но его она станет! И будет паной Хайзенберг, пойдёт ей фамилия эта! С мыслями этими сел полунемец в сани свои да в имение поехал, одиночество своё в науках скрашивать.