Глава X. Последний путь (1/2)

Не всякий человек в разуме своём остаться сможет да спать спокойно, ежели знать будет, что в опочивальне соседней труп хранят, а умер человек близкий, какого каждый день видел. Никто в имении Хайзенбергов поверить не мог, что пан Мирча к Богу отошёл. Да, стар он уж был да немощен, однако ж чтоб скоро так... Вроде б на поправку он шёл после удара апоплексического, раз сам есть мог, беседы долгие вести да до стола письменного добрался, завещание своё составив... да вот умер он теперь. Велено было никого из имения не выпускать, чтоб не пускали слуги слухов поганых да позорных, не желал Карл, чтоб кто лишний да чужой о смерти батюшки его прознал, ведь ведает он, как льстива да лицемерна будет поддержка барская да хочешь не хочешь, а звать их придётся. Альсина ж по-прежнему в имении родовом обитается, потому как не может она бросить брата своего да желает до последнего с батюшкой оставаться, пока не положили его в землю сырую. Вновь Димитреску в траур погрузилась да тот тяжелее, чем по мужу был: всё ж любила она отца, никогда он не ругал её, розгами не бил, не винил ни в чём да защищал от напастей всякий... от одной лишь уберечь не смог, потому и одинока она теперь. Слышала она разговоры слуг батюшкиных, каждый за судьбу свою страшится: выгонят их на улицу али будут они ещё служить сыну барскому, который теперь главой рода знатного заделался? Всё ж на кой одному ему слуг столько? Оставит он одну кухарку, горничную да привратника, больше ему и не надо. Кто ж разберёт, что в голове у хозяина нового? Была ж и другая надежда: заберёт их всех к себе дочь воеводская по доброте душевной, как поступила она со слугами свёкра своего Богдана. Не умеют слуги иначе жить: с лет юношеских отдали их барам в услужение, что не ведают они жизни мирской да счастья семейного. Что ж до Эржебет, то не особо волновалась она за судьбу свою: знала она, что не сильно по нраву она пану Карлу, потому небось выгонит он её да и она к хозяину другому не пойдёт — стара она да всю жизнь с детьми чужими возилась, своих не нажив, вот и станет она со сбережений, что за выслугу лет она скопила, в удовольствие своё старость доживать. А вот молодые как на иглах были: выгонять, другой барыне отдадут али придётся им хозяина другого искать?

Долго ждал Карл ответа сестрицы своей, как отца они хоронить станут: дал он ей время до утра завтрашнего, а сам уж в Брашов смотался да отпевание назначил, нашёл солдат, кто из аркебузы палить станет, к тому ж везут плиту гранитную да пойдут завтра слуги с утра самого яму под гроб копать, всё ж земля промёрзшая, много на то времени уйдёт. А сестра всё с ответом тянет, видать саму себя убедить пытается, да всё ж прав брат: станут молву дурную слагать, будто б Альсина — ведьма да сгубила она колдовством отца своего. Народ всё ж суеверен, станут обстоятельства складывать да небылицы выдумывать: Бьянки нет, Стефана нет, дитя нет, Богдана нет, а теперь и Мирчи нет... скажут ещё, что извела всех Димитреску, а нужно ль ей слушать это, чтоб ещё больше знала она себя в угол? Здрава мысль, что нужно в кругу тех хоронить, от кого меньше всего зла да подлости ожидаешь: Беневьенто да Моро, всё ж вроде дружили меж собой главы семей знатных, а Ирина да Илонка так и вообще дружили с детства самого. Да... остались от дней тех славных только Виктор да жена его, всех судьба отводит да Бог забирает. Страшно это да горестно.

Сидит Карл в кабинете отца своего: обложился он книгами мудрыми, бумагами исписанными, рядом свеча горячая стоит, чернильница наполненная, перо гусиное, миска сургуча бордового да печать барская, какая от отца к сыну перешла. Старается Хайзенберг в дела имения своего вникнуть, однако ж голова у него от того кипит: ничего не смыслит он в тратах этих бессмысленных, лучше понимает он в механизмах замудрёных да чертежах старинных, какие во снах ему снятся да в чтивах он видает. Скучна ему работа такая: целый день за столом сиди да бумаги подписывай, печатью скрепляя, ему б в кузнецу, плавильню али ещё куда, только б руки делом занять да учиться чему, мало кто из молодёжи прыть такую имеет. И понять не мог юноша, как батюшка терпение на занятия такие имел, если скучны они до безобразия? Может молод он ещё да неусидчив, потому кажутся ему скучны дела эти? Кто ж знать может? Всё что смог сделать Карл за дни эти, так это приглашения на похороны составить для семей Беневьенто в составе пяти человек да Моро в составе четырёх человек. Желательно б сегодня их отправить, чтоб успели они подготовиться да не опаздали, одного только ответа сестры своей ждёт Хайзенберг. Не давит на неё брат, понимает, что тяжело ей да больно, а ежели вынуждать её, то и с ума она так сойти может, а за год последний нелегко ей пришлось: могла сейчас Альсина годовщину свадьбы своей праздновать, а на руках бы дочь была... да всё можно было б изменить, ежели б Стефан скотиной такой не был: Богдан бы в монастырь не подался, дочь Димитрескова жива б была да Мирча бы не помер. Одна скотина всех довела... Думает обо всём Карл, а сам перо из рук не выпускает да шестерёнки зубчатые на бумаге рисует, успокаивается он этим да о бедах забывают, какие комом снежным валятся. Недолго Хайзенбергу одному сидеть: послышался стук в дверь кабинет, что ему теперь принадлежал.

– Войди, – дозволил пан.

Открылась дверь да вошла в кабинет Альсина: вся бледная, заплаканная, глаза покраснели, до того она довела себя, что и есть перестала, только глоток кофе сделает да говорит, что наелась она уже. Сидит Димитреску у постели батюшки своего да всё зеркало к носу его прикладывает да сердце слушает — ничего. Не додумалась бы она до того, ежели б не увидала, как брат её отца осматривал, правда не выходит у неё пульс нащупывать, даже у себя она его найти не может. Встал Карл из-за стола своего да подошёл к сестре: она еле на ногах стоит, а всё мучает себя трауром да голоданием, того гляди в обморок она свалится. Подошёл к ней Хайзенберг, до стула довёл да усадил, чтоб не свалилась Димитреску без сознания, ещё не хватало, чтоб сестра на тот свет отправилась. Вернулся пан на место своё да внимательно поглядел на пани: достала она платочек шёлковый, слёзы утёрла, нос высморкала да вздохнула тяжко.

– Просил ты меня решение принять по поводу похорон батюшки нашего, – начала Альсина. – Всё думала я да решила, что... прав ты... Пусть уж каждый лучше близок да знаком будет, чем морды наглые да лицемерные видеть.

– Правильный выбор ты сделала, сестра, – сказал Карл.

– Кого ж ты позвать хотел? – спросила Димитреску. – Запамятовала я.

– Пана Виктора, пану Ирину, Донну, Энджи и Александра Беневьенто, а также пана Людовика, пану Клод, Сальваторе и Урсулу, – ответил Хайзенберг. – Самые ближние.

– Это получается, что ты, Виктор, Людовик, Сальваторе да Александр гроб понесёте, – догадалась пани. – Но ведь шестой человек нужен.

– Пусть извозчик наш несёт, – сказал пан. – Он мужик крепкий, сдюжит ношу такую.

– Как-то нехорошо это, когда гроб человека знатного извозчик несёт... – замялась сестра.

– Вот потому в Европе и недовольства назревают, что знать крестьян принижает, – поучил её брат. – К тому ж всё равно Иштвану нас в Брашов везти.

– Тоже верно, – согласилась девушка. – Завтра уж поедем... Поверить не могу...

– Сам не верю, – признался юноша.

– Ты спокоен так по поводу этому... – осторожно сказала она.

– А что ж я, горестью да слезами своими смогу батюшки из мёртвых поднять? – пожал он плечами. – Боль моя не меньше твоей!

– Встрепенулся ты так, будто что лишнее я сказала, – сказала Альсина.

– Ежели не показываю я боль свою, то не значит это, что не скорблю я! – возразил Карл. – Бабы слёзы льют, а мужик до последнего держаться станет!

– Не злись, – спокойно сказала Димитреску.

– А ты не доводи! – сузила глаза Хайзенберг, а потом виски потёр.

– Прости, я не хотела, – сказала пани.

– И ты меня прости, – сказал пан. – Раз уж сама ты ко мне пришла, то дело я к тебе имею.

– Какое? – спросила сестра.

– По завещанию батюшки нашего перешли мне во владение главенство над родом Хайзенберг, имение родовое, золото, серебро да душ двадцать крестьян, – ответил брат. – Тебе ж передал батюшка наш имущество всякое, какое сердцу твоему любо станет... да списочек приложил.

– Мне ж ещё от мужа да свёкра имущество досталось, что не знаю куда девать! – сказала девушка. – Да и не надо мне ничего, в достатке я живу, не бедствую да не обеднею без богатств родовых.

– Признаться, мне и самому ничего тут не нужно, кроме книг да имения, – признался юноша. – Сама ведаешь ты о мечте моей — мануфактуре! Желаю я... снести имение наше да прямо на месте его мануфактуру свою возвести! Да, безбожно да не по-человечески, однако ж мечта это моя! Потому и говорю я тебе, чтоб себе ты имущество забирала да хранила в замке своём!

– Знаешь же, что по доброте душевной отказать не смогу! – погрозила она ему пальцем. – К тому ж не допущу, чтоб пропало имущество батюшкино!

– Знатно ты меня выручаешь! – выдохнул он да список достал. – В списке меха первыми значатся...

– Поровну делить станем, тебе даже половина большая, – рассудила Альсина. – Всё ж захочется тебе шубу али шапку пошить...

– Тогда уж мне меньшую, это ж бабам надобно по пять шуб на зиму иметь! – сказал Карл. – Дальше ковры персидские. Мне уж точно они не нужны!

– Тогда себе заберу, – спокойно сказала Димитреску.

– Книги... – прочёл Хайзенберг. – Ни одной не получишь, мои все!

– Как скажешь, книголюб, – снисходительно улыбнулась пани.

– Вазы форфоровые, – продолжил пан да ухмыльнулся лукаво. – Ох, поколочу...

– Да возьму я их себе, не строй тут театр греческий! – посмеялась сестра.

– Картины масляные, – сказал брат.

– Ну пусть у меня будут, потом развешу, – сказала девушка, а сама думает, куда ей потом девать добро это.

– Оружие воеводское в количестве немалом, – продолжил юноша.

– Много там? – спросила она.

– Да одних сабель штук десять, – ответил он.

– Себе всего по одной штуке возьму, остальное тебе останется, – сказала Альсина.

– Украшения фамильные, – сказал Карл. – Ну вот цацок этих мне не надобно! Забирай себе да носи! К тому ж тут украшения матушки твоей да моей... один кулон её себе оставлю да кольцо обручальное.

– Позволяешь ты мне украшения матушки твоей носить? – удивилась Димитреску.

– В хороших отношениях вы были да она мать тебе заменить старалась, потому носи, – ответил Хайзенберг.

Долго брат с сестрой имущество батюшкино делили: всё по части большей Альсине доставалось, остальное ж Карл себе оставлял, обещая применение найти. Безбожным это Димитреску казалось: ещё батюшку они не схоронили, а уже имущество его меж собой поделили. А вот Хайзенберг иначе считал: когда ж им потом вопрос этот важный решать? Сестра ж в замок вернёшься, а потом к ней туда не прорваться из-за стражников её верных, иначе пальбу откроют, с низ станется. Соглашается на всё пани молодая, а сама и в голову не возьмёт, куда ей потом имущество это девать, всё ж и так ей в замке ступить негде из-за богатств свёкра своего, а тут и брат на подарки расщедрился... как бы злом это не обернулось: авось одумается он да потребует назад имущество это, всё ж больно переменился братец: вспыльчив стал, авось сказались на это боль да печаль, что не унять их. Всегда двоих их батюшка связывал, а теперь нет силы той, что вокруг себе родню держать может. Нет у Альсины обиды на Карла, да и он на неё зла не держит, однако ж всякое бывает: из-за наследства перегрызутся, дорогу друг другу перейдут али связь меж собой потеряют. Кто ж знает, что завтра судьба готовит? Пока мир и согласие меж ними да нет угрозы связи родственной. Довершив дела наследственные, сунул Хайзенберг сестре своей документ важный: выписано на нём имущество всякое, какое теперь в имение Димитресково перейдёт, осталось только подписью да печатью барской скрепить. Выпрямилась сестра, плечи раскинув, взяла перо письменное да стала подпись выводить, да сама ухмыляется гордо, будто не дура она, а образованная, раз писать может, не всякая баба XVI века сдюжит такое.

– Печать моя в замке осталась, – сказала Альсина, чуть подув на подпись свою, чтоб подсохла. – Не знала ж я, что станем мы тут имущество делить.

– Оба мы об том подумать не могли, – вздохнул Карл. – Привёл же я тебя сюда, чтоб утешила ты батюшка нашего присутствием своим, а вон оно как обернулось.

– Завтра хоронить станем... – вздохнула Димитреску.

– Отправлю я приглашения в дома Беневьенто да Моро, – сказал Хайзенберг. – Надеюсь, что успеют они до вечера дойти.

– Всё ж недалече земли их, – сказала сестра. – Успеет сегодня слуга, ежели в сугробах не потонет.

– Не потонет, – сказал брат. – Крепкого мужика отправляю.

– Это хорошо, – сказала пани.

– Завтра рано по утру поедем, пока барья спят, – сказал пан. – Потому не сиди ты с книгами допоздна, а как смеркаться станет, то спать ложись.

– Наставления даёшь, как батюшка наш, – хихикнула девушка.

– Многому я от него понабрался, – улыбнулся юноша. – Остальное ж самому постигать придётся.

– Умён ты да желаешь порядков европейских, потому не бездельничаешь, а науки постигаешь, – сказала она. – А это разум твой развивает. Да и сама я к чтению пристрастилась, всё ж много книг я из особняка свёкра своего вывезла, теперь ими и питаю ум свой.

– И всё ж не просто ты дочка барская, – сказал он, словно высматривая на ней что-то. – Полно у нас таких, да не всякая в лета твои читать умеет да пера в жизни не держала.

– Так и мне батюшка учителей не давал, чтоб наукам меня обучали, – возразила Альсина. – Всё сама постигать стала.

– Вот то-то и оно: сама ты за ум взялась да образовываться решила, – сказал Карл. – А в деревне у нас мало кто таким заниматься станет. К тому ж нет у нас школ да центров, где мужей государственных к службе готовят, как Эндерун у османов, много оттуда пашей да визирей вышло. У нас же Румыния всё на Московию глядит: когда та одумается да людей учить возьмётся, то и мы начнём. Хотя не доживём мы до момента того...

– Не будь так зол на народ наш, – успокоила его Димитреску. – Ты ж сам вспомни, что в Румынии в 1508 году Раду Великий книгопечатание ввёл, а в Московии и в помине нет такого.

– Ежели в этом только преуспеть мы смогли, – сказал Хайзенберг. – Что ж, список имущества себе забери да в замке печатью закрепи, чтоб потом никто вопросом не задавался, откуда у тебя имение батюшки нашего.

– Как в замке окажусь, так и сделаю! – пообещала пани, взяла документ важный да кивнула учтиво.

– Сестрица, ежели труда тебе не составит просьба моя, то кликни ты мне привратника любого! – крикнул ей вслед пан.

– Кликну, – сказала девушка да за дверью кабинета его скрылась.

Только захлопнулась дверь, так выдохнул юноша, да не потому что сестры он боится али противна она ему, а потому что избавился он от имущества лишнего, какое ему и даром не нужно. Остальное он продаст али переплавит для мануфактуры своей, оставит мужиков служилых, а баб на работу в другие дома знатные отправится. Ай, чёрт, надо было сестре и слуг всучить! Всё ж огромен замок Димитресков, туда служанок сто надобно, однако ж кому служить? Барыне одной, что ест да пьёт мало. То ли дело, когда семья большая: мужик ест в три горла, а дети побегают да от игр резвых аппетит нагуляют. А всё ж мать из Альсины б хорошая вышла: видал брат, как добра она к детям деревенским — золото им давала, петушков сахарных, бывало, что с детьми по двору носилась, когда вошла уж в лета юношеские... однако ж лишил её Стефан счастья материнского, да где ж ей теперь дитёнка взять? Это уж теперь самой ей жениха достойного искать надобно, однако ж ежели рассудить, то и молодой воевода покойный её по началу достоин был, а потом чудищем жестоким обернулся... ежели и раньшем им не стал. Ей бы такого мужика найти, чтоб любил её, на руках носил да не поглядел на то, что не дева она боле. Да где ж такого сыскать? Авось не родился ещё мужик такой, но кто ж знает? Оборвалась мысль у Карла, когда в дверь стук тяжёлый раздался.

– Войди, – опомнился Хайзенберг.

Открылась дверь да вошёл привратники, какого Альсина к Карлу отправила: звали его Пименом, был он сыном одного из слуг Мирчи Хайзенберга, потому и пошёл пану в услужение с лет юных. Крепкий он детина, потому всегда доверяли ему дела тяжёлые, какие не всякий сдюжить сумеет. Снял привратник шапку свою да выпала оттуда копна кудрей смоляных, карие глаза угольками блестят да над губой пушок волос редких виден. Глянул на него Хайзенберг, словно изучал, а в моменты такие взгляд его вкрадчив был да пугающ, будто в душу самую смотрит. Сглотнул Пимен, а сам виду не кажет, что пугает его пан новый. Поднял Карл руку да поманил к себе привратника крепкого, а у того ноги словно сами пошли. Протянул ему Хайзенберг два футляра для писем, где лежали бумаги важные, что свёрнуты были, печатью скреплены да внутри написано чего-то было, однако ж неграмотен слуга, потому и прочитать не сумеет. Один футляр топазами золотыми украшен был, а другой сапфирами синими.

– Этот футляр с камнями синими передашь Людовику Моро, а футляр с камнями золотыми Виктору Беневьенто, понял? – спросил пан. – Каждому лично в руки али через камеристок, чтоб не попалов в руки чужие.

– Понял я, пан, – ответил слуга да замялся. – Однако ж кто ж меня к барам подпустит?

– Значит проси, чтоб камеристку кликнули, – спокойно возразил Карл. – И передай, что дело это срочное. К тому ж иди ты по деревне да ни с кем языками не цепляйся, никто узнать не должен, что почил пан Мирча, разумеешь?

– Разумею, пан, – ответил Пимен.

Надел привратник шапку свою, взял футляры да оба осмотрел внимательно, чтоб не спутать камни да цвета какие. Поклонился слуга барину да вышел из кабинета поступью тяжёлой, будто б коня али медведя в дом пустили. Вот теперь хоть какое спокойствие в душе у Хайзенберга воцарилось: имущество сестре отдал, письма Пимен барам знатным передаст, осталось лишь отца схоронить да с имением вопрос решить, всё ж интерьеры из пород деревьев дорогих и продать можно, к тому ж панно, гобелены да прочий хлам, какой ему и даром не сдался, цену свою имеют. А потом улыбнулся пан лучезарно: увидитон завтра ту, к какой любовь в сердце своём таит — Донну Беневьенто. Да, помнит он, что сестра её ему обещана, но что поделать он с собой может, ежели не любит он её совсем?! Старшая из сестёр ему по сердцу, а раз нет батюшки боле, то и самому посвататься можно, только б время нужное выбрать. Всё ж как прознают бары, что скончался воевода старый, так станут сыну его дочерей своих сватать... а ему б Донну не упустить, всё ж и она другому обещана — Сальваторе Моро, однако ж не вошёл он ещё в лета те, когда женится надобно... да и будто не люба она ему. Кто ж разберётся в сердце чужом? Он одну любит, а ему другую в жёну пихают, пока любимая чужой женой стала... Как же сложно всё в мире этом: никак не поймёт даже народ европейский, что нет любви в браках по рассчёту да союзах династических — али любовь одностороння, либо нет её вовсе, мало кто в счастье жил, когда браки политические заключались. Тошно от того становится, как не поймут люди, что нет ничего любви важнее, даже власть да богатства ценности такой не имеют... а каждый наровит себе жизнь достойную обеспечить, чтоб потом пустоту душевную оставить. Долго ещё Карл сидел, мысли буйные в голове своей крутя, как батюшка его покойный, да досиделся до поры той, что стало небо темнеть — вечереет. Пора и ко сну отойти, всё ж завтра день трудный будет: и себя в руках держи, и сестру, и гостей. Намочил Хайзенберг пальцы, языком по ним пройдясь, да затушил лучину на свече восковой.

Никому в имении не спалось: всякий о своём думает да за судьбу свою страшится, всё ж только Альсина да Карл знают, как пан молодой имуществом батюшкиным распорядился. То мысли слуг, а бары ж о похоронах батюшки своего думают, особо Карл боится, что не дошли приглашения до Беневьенто да Моро, однако ж вернулся Пимен заполночь: весь в снегу, запыхавшийся и усталый, значит отдал он письма важные. Не хочет Хайзенберг лиц чужих, всё ж как на похороны не придёшь, так явится лицо новое, какое не видел он доселе: то дальний родственник барский, то ребёнок чей, то ещё какую невидаль сочинит, а ты терпи эти рожи зажравшиеся. От мыслей этих кому удалось хоть заполночь заснуть, а кто до петухов первых и глаза не сомкнул, всё ж рано ещё до восхода светила небесного, зима ещё, почему-то встаёт оно поздно. Вышли привратники крепкие и стали двор барский от снега расчищали да старались тропку прочистить, чтоб хоть как-то проехали сани знатные. Запрягал сани извозчик Иштван: мужик здоровый, всё ж рост у него два аршина да одиннадцать вершков; лицо бородой чёрной заросло да побелела она от холодов суровых; глаз не видать — зимой из-за шапки их не видать, а летом копна волос подглядеть мешает, а кто видал лицо его, те говорят, что глаза у него голубые да добрые такие, что и не страшен великан такой. Молчалив он был да покорен, даже в самый час поздний готов он куда угодно бар своих везти. Да вот сейчас глянешь на руки его и видно, что трусит он: никогда не запрягал он саней траурных, всё ж давно никого из рода Хайзенбергов не хоронили, последний раз пани Марию да то давно уж было. Наделся Карл, что сможет Иштван гроб донести, всё ж всего пять мужиков знати близкой осталось, сюда б... хоть Стефана, ежели б скотиной последней он не был. Ай, к чёрту его! К чёрту! Лучше уж на работу слуг своих глядеть, чем о твари этой думать: слышно, что внизу дрова в камин кидают да доносятся запахи кофе, какой только-только варить ставят, всё ж просил пан новый, чтоб пораньше их разбудили, однако ж и сам он проснулся. Обрядился Хайзенберг в одежды траурные, волосы пригладил да вниз спустился. Думалось ему, что будет он в одиночестве завтракать, пока спит сестрица его; вновь станет он думы свои в разуме гонять да ещё больше в траур погружаться, однако ж застал он картину такую: сидит Альсина на скамь кедрой, пред ней стоит чашечка кофе эфиопского, какое она ложечкой мешает, и боле нет ничего, потому как только-только завтрак готовить стали. Не стал Карл издали сестру свою кликать, потому потошёл к ней тихонько да рядом сел.

– Не спится? – спросил Хайзенберг.

– На часок только глаза сомкнула, а потом не шёл сон, – ответила Димитреску.

– А я и глаза не сомкнул, – сказал пан. – Всю ночь думал.

– Я тоже, – сказала пани. – Мне всё не верится, что нет батюшки нашего... Только-только живым его видели... да не попрощались толком, всё не верили, что в последний раз говорит он с нами.

– То и печально, – вздохнул брат. – А я с ним и поговорить не успел толком.

– Да, многие секреты теперь в могилу с ним ушли, – согласилась сестра.

– Ты как в замок вернёшься, то стану я вещи разбирать: шкафы обыщу, сундуки перелопачу, ещё чего переворошу... – юноша резко сменил тему разговора. – Ежели найду чего важное да интересное, то передам я тебе об том весть со слугой. Да и не медли ты с имуществом, какое тебе отошло.

– Не забуду, завтра ж заберу, – вздохнула девушка, сделав глоток кофе. – Завтракать надо, гостей дождаться да в путь отправляться.

– Да... да... – проговорил он.

– Ты ж приглашения передал? – спросила она.

– Слуга вчера разнёс, поздно вернулся, – ответил Карл.

– Надеюсь, что донёс, – сказала Альсина. – Всё ж пусть хоть близкие будут, а не только мы с тобой.

– Да, права ты, Альсина, – согласился Хайзенберг. – Почти всегда права...

Через полчаса состряпали слуги завтрак для бар своих: яхния была бобовая, стуфата немного да хлеб ржаной, какой остался ещё с вечера вчерашнего, слуга из дома Моро привёз, известные они тут пекари, в каждый дом знатный утром ранним доставляют они хлеб свежий да горячий. Раньше Мирча охот до хлеба был, потому не оставалось его вовсе, а теперь ломти крупные остаются, какие слуги втихаря меж собой делят, а Карлу на то всё равно, не сдюжит он за день буханку целую. Альсина ж редко когда хлебом себя балует, потому как свежее всё любит, а остывший хлеб она уж есть не станет, потому как помер Стефан, так велела она по полбуханки в замок её везти, чтоб не залёживался. В тишине все ели: и бары молчат, и слуги молча завтраком чавкают, все в трауре глубоком. А кто-то и есть не может, зная, что лежит труп в одной из комнат, что не по себе становится. Доели брат с сестрой, оставили посуду грязную, надели шубы, Карл гуджуман надел, Альсина платок шёлковый повязала да вышли они на улицу гостей ждать. Обоим им известно, что ближе к ним Моро будут, а Беневьенто небось позже приедут, но решил Хайзенберг, что не будет он долго гостей ждать: ежели через 2 часа не будет их здесь, то поедет он в Брашов с сестрой, а остальные пусть уж как хотят, к покойнику тоже уважение иметь надобно.

Тишина вокруг была, даже птицы не поют, небо облаками серыми затянуло да виднеется вдали дым, какой из печей крестьянских валит. Закончил Иштван сани запрягать: одни траурные, а другие для детей покойника, к тому ж ведает он, что ему вместе с барами знатными гроб нести придётся, потому подготовился он к оскорблениям бранным, какие от Виктора Беневьенто да Людовика Моро услыхать он может. Вышли слуги за ворота да всё вдаль глядят, гостей знатных выглядывая, всё ж заранее предупредить должно. Долго Карл с Альсиной стояли, пока не вбежал на двор слуга юный да орать не стал, что Моро едут. Выпрямилась Димитреску, будто кол проглотила, а Хайзенберг не стал из себя господаря строить, а по-простецки стоял, как и в жизни мирской. Не шибко слышен был стук копыт на снегу да сани по снегу ехали мягко, не сразу и поймёшь, что едет кто-то. Повернули во двор вычищенный сани богатые, тройкой коней гнедых запряжённые, сами пекари деревенские пожаловали — Моро. Опять Людовик важничать стал: шубу деловито поправил, стал из саней выкорабкиваться, супруге да дочери своей руку поднял... ну чисто индюк, один лишь Сальваторе прост был да душой не кривил: помахал он Карлу да Альсине рукой, что в варежку упрятана была, да идти к ним хотел, однако ж остановил его отец да вылел позади себя походкой важной идти, так и хотелось сыну воеводскому под ноги ему плюнуть. Удивился Моро старший, что нет народа тут, обычно ж не первой семья его приезжает, а тут и есть только дети барские. Подошли французы к полунемцам да заставил Людовик дочь свою Карлу поклониться, а сына своего Альсине поклон ответить, всё ж выше они их по статусу были.

– Здрав будь, Карл, – сказал Людовик. – Здрава будь и ты Альсина.

– И вам не хворать, пан Людовик, – за себя да за сестру сказал Карл.

– Примите вы соболезнования наши, – сказала Клод, в случаях таких не была она заносчива, понимала она боль полунемцев, потому искренна была. – Как свершилось сие?

– Хватил его седьмицу назад удар апоплексический, – начал Хайзенберг. – Вроде б на поправку шёл, а потом ночью дурно ему сделалось да отошёл он к Богу.

– Ведь в здравии был, когда виделись мы в последний раз, – сказал Моро старший. – В октябре ж виделись!

– За зиму видишься со всеми реже, потому и не сразу узнаешь, что нет человека боле, – сказала Альсина.

– Одни вы остались... – закивал головой старший француз. – Ни отца, ни матери...