Глава IX. Королёк (2/2)
– Одного хочу — детишек, – вздохнула она.
– Всё у тебя будет, не печалься, – утешил её Мирча и отставил чашку кофе, какую пил во время рассказа дочери. – Давай уж лучше думки твои перекинем! Я смотрю с книжкой ты пришла?
– Ах, да! – опомнилась Альсина и показала отцу красивую книгу в крепком переплёте. – Это поэма «Юдифь», написанная хорватом Марко Маруличем в 1501 году, в основу заложен сюжет библейский.
– Ну Слава тебе, Господи! – выдохнул Хайзенберг. – А то всё читаешь ты мне про султанов османских!
– Потому и нашла я чтиво это, – сказала Димитреску.
– А ты по-хорватски разумеешь? – спросил воевода.
– Так тут на румынском писано, перевод сделан, – ответила пани. – И шесть книг в одну собраны, потому большая она такая.
– Буду рад послушать тебя, заодно на румынском читать научишься, – посмеялся отец.
– Батюшка! – в шутку насупилась дочь.
– Не злись, уж и не пошути над ней! – сказал мужчина. – Ты только окошко затвори, а то холодно уж.
Кивнула Альсина, отложила книгу, подошла к окну да напужалась: влетело что-то в стекло да вздрогнули ставки легонько, будто б снежок кто в опочивальню воеводскую кинул да попал в цель свою. Раскраснелась от гнева Димитреску: думалось ей, будто детишки в пору зимнюю баловаться вздумали, снежками бросаясь, да чьи окна для того выбрали — имения рода Хайзенберг, а ежели б стекло разбили? Уж за секунды придумала пани оскорбления бранные да угрозы суровые: розгами она проказников выпорет, коленями на горох поставит, за ухо натягает да ещё к родителям отведёт, чтоб оругали. Нахмурилась румынка, что нос её поморщился, отворила она ставни оконные, что снега немного на подоконник вывалилось, открыла рот да... никого под оконом не оказалось, ни души, даже следов не видать, были тут только снега глубокие, ели вековые да горы поднебесные, какие и не обойти даже. Насторожилась вдова да прислушалась: авось выдаст себя как шалопай деревенский, нет, да зашивелится! Однако ж в тишине этой слышала она лишь вой пурги жестокой да... писк, словно кто о помощи просит, рядом звук странный был. Глянула Альсина на подоконник да... перекрестилась со страху — снег шевелиться тихонько стал, подумалось пани молодой, что глаза её в лета юношеские подводить стали, однако ж сердце у неё сжалось, когда вылез из под снега королёк: редки они в Румынии, однако ж зимуют у них в лесах сосновых; дрожит птица желтоголовая, видать не думала она, что из снегов северных прилетит в снега балканские, да какие! Сжалась на снегу птица, что формой своей на шар была похожа, да глаза прикрыла.
– Ах, ты, бедолага! – сжалилась над ним Альсина.
Взяла его Димитреску в ладони свои мягкие да к груди прижала, тепло своё отдавая... будто мать дитёнку своему. Закрыла румынка ставни оконные, однако ж с трудом сильным — ветер тому противился, того гляди стёкла б вышиб. Стала спальня теплом каминным напоняться, действительно холодно тут было от оконца открытого, да всё ж нужно свежести морозной пустить. Села пани молодая у изголовья постели отца своего да погладила королька несчастного: заблудился небось бедолага в снегах таких, редко в Румынии морозы такие бывают, авось многим птицам несладко пришлось. Поднял Мирча голову на дочь свою для глянул на ладони её: лежит там комок перистый да цебетать пытается. Улыбнулся б Хайзенбергу доброте да милости дочери своей, однако ж заметно помрачнел он да блеск свой очи серые потеряли, будто б вспомнил он чего али задумался.
– Быть беде... – вздохнул воевода.
– О чём вы, батюшка? – спросила вдова.
– Ежели птица в стекло врезалась да упала, то быть беде... – с тяжёлым вздохом ответил отец.
– Что за глупости, батюшка? – удивилась дочь. – Как же ж махонький такой беду принести может? Вы б ещё в кошку чёрную верить стали! Заблудился он, бедолага, да теперь ему б пургу переждать, а потом уж выпустим.
– Выпустим... – сказал мужчина.
Ох, как же ж он не хотел вспоминать того да видеть! Вспомнился Мирче случай, что случился много лет назад, когда Илонушка его ещё брюхая была на сроках последних: январь это был, те ж морозы жестокие ударили, всё замело, что снег до окон избенных доходил. Сидела жена его у камина тёплого, живот необъятный наглаживая, а за окном пурга завывает, что страшно станится. Глядь, влетело в окно что-то, будто ж снежок кто кинул: гости незванные пожаловали али детишки деревенские шалить вздумали да покой барский нарушать. Выглянула Илона в окошко да увидала... королька, точно такого, какого сейчас Аленька в ладонях держит, также он в снегу закопался да с пути своего сбился. Взяла его на руки жена барская, обогрела, зёрнами пшеничными накормила, напоила да как стихла непогода, так выпустила она его... а вскоре в родах тяжёлых скончалась. Не иначе было это, как совпадение... али знать дурной — Илонка на руки королька взяла да скончалась, а теперь и Альсинка... Нет, нет! Не может Мирча и дочери дорогой лишиться, одна она у него, уж шибко он в приметы верить стал после королька того желтоголового. Глянешь на Димитреску да нет у неё признаков хвори али чего дурного: свежа она да румяна, дитя не носит да не кашлянет. Да мало ль чего случится может! Вздохнул Хайзенберг да... ладонь к птице дрожащей протянул... Лучше он, чем Аленька его...
– Дай мне его, согрею, – проговорил Мирча.
– Только не переломайте, – улыбнулась Альсина.
Отдала Димитреску королька желтоголового да подивилась заботе батюшки своего, однако ж не улыбается Хайзенберг, а молча держит в ручище своей королька махонького, пригрелая он у воеводы да не шевелится, словно спать лёг. Не мог из мыслей своих выкинуть старик, что король для семьи его — вестник смерти скорой: что Илонушку он сгубил, что его теперь. Уж и не сомневался Мирча в конце своём скором: стар он стал да немощен, на покой ему пора в сады райские, где заждалась его голубка зеленоглазая, будет она ему танцы плясать да песни румынские петь. Хорошо б уж! Туго Хайзенбергу без жены своей первой, авось станет королёк ему проводником в мир прекрасный... Ни о чём другом уж и думать не мог он, только о Рае, Илоне да птице желтоголовой. Подумалось Альсине, будто б устал батюшка её, раз молчит да глаза прикрывать стал, потому раскрыла она творение Марко Марулича да читать стала, что невольно заслушаешься да будешь сутки целые лежать неподвижно, только б не умолкала дева прекрасная.
Сидели Мирча да Альсина до вечера самого, а вместе с ними королёк, что согреться успел в руке воеводской. Прочитала уж Димитреску книгу первую, где писало было о городе Эрбатаны, что построен царём мидийским Арфаксадом, о царе вавилонском Навуходоносоре II, что покорил Сирию да Палестину, убил царя мидийского да миром править возжелал, потому отправил он в поход своего военачальника верного Олоферна, чтоб земли он для царя своего покорял. Больше даже самой Димитреску интересно было, нежели батюшке её: тот лежит всё да думы думает, королька из ручищи не выпуская, небось согрелся он да на волю ему пора. Словно жертвенник был воевода, в примету да совпадение веря: лучше уж заберёт птица душу его, нежели Аленьку на тот свет отправит. Настолько оба в дела свои погружены были, что не заметили как гость к ним нагрянул: скрипнула дверь тяжёлая да послышались шаги тяжёлые, какими только мужик али великан ступать может. Почувствовала Димитреску, что у правого плеча её голова чуть склонилась да дышит кто-то; обернулась она да увидала брата своего Карла: стоит он да не двигается, в чтиво сестринское глядя, волосы каштановые растрёпаны, рукава у рубахи закатаны да чернилами железными запачканы, однако ж глаза его от решимости да вдохновения горят. Улыбнулась ему сестрица, закрыла книгу да повернулась к брату своему.
– Спит что ли? – шёпотом спросил Карл.
– Да неужто я раньше тебя спать лягу? – ответил ему Мирча, всё ж ухо у него чуткое.
– Да мало ль как бывает! – сказал Хайзенберг младший.
– Где ж ты был целый день? – спросил Хайзенберг старший.
– Всё книги читал да понять пытался, как работает колесо зубчатое, – ответил сын.
– Ты б лучше о подвигах предков своих читал али девку себе нашёл! – сказал отец. – Неужто нет в деревне девок знатных?
– Ну что вы взъелись на него, батюшка? – вступилась за брата Альсина. – Он же не с османами водится, а людям помогать желает!
– Слава Богу, что ты здесь, сестрица! – выдохнул юноша.
– Прости меня, Карл, – сказал мужчина.
– Да не в обиде я вовсе, – махнул рукой Карл.
– Нет уж, за всё ты меня прости... – сказал Мирча. – Что не дал я тебе той любви отцовской, какую сестра твоя имела. Не любил я Марию, как Илону, однако ж чту её да благодарен я ей за сына своего... за тебя.
– Батюшка, что нашло на вас? – спросил Хайзенберг младший.
– Слушайте меня, дети мои, да внемлите словам старческим... – прошептал Хайзенберг старший. – Никому не давайте верх над собой взять, свою голову должны вы на плечах иметь, ведь никогда не сможет никто без дозволения затуманить разум ваш! Живите вы мирно да дружно, не пускайте разлад в отношения ваши родственные, всё ж нет никого ближе, чем родня кровная! Забудьте вы о распрях ваших, чтоб не было вражды меж вами, чтоб вместе были! Аленька, будут у тебя дети да матерью ты им будешь. Карл, занимайся ты делом тем... какое сердцу твоему любо станет, только б ленность тебя не одолевала. Да женись ты на девке любой: хоть на знатной, хоть на простой, я возражений не возымею. Только б вам двоим счастье было! Храните вы веру православную... Храни вас Господь...
– Ты чем тут его напоила? – спросил у сестры брат, понюхав чашку из-под кофе.
– Батюшка, что за речи такие прощальные?! – удивилась Димитреску. – На поправку вы идёте да сила у вас появляется, раз так долго беседу вы со мной вели! Оправитесь вы от удара апоплексического, на ноги встанет, а погодя немного вместе церковь деревенскую осветим да службу первую отстоим.
– Осветим... отстоим... – прошептал отец. – Час уж поздний, пора вам обоим ко сну отходить.
Переглянулись брат с сестрой, однако ж в виду усталости батюшкиной, раз речи он предсмертные толкает, решила одного его оставить, авось уснёт после чтения Аленькиного. Подошла дочь к отцу: перекрестил он её, в лоб поцеловал да отпустил, а сам с жалостью на кровинушку свою глядит, как недоумение в очах её зелёных застыло, однако ж пока уходить она не стала, брата своего дожидаясь. Подошёл сын к отцу своему да склонился над ним: перекрестил он его, в лоб поцеловал да и его отпустил, боязно ему за сына своего, всё ж не вошёл он ещё в лета мужчины, юноша он ещё мечтательный, что только о совершенстве мира грешного грезит. Столько Карл спросить желает: о матушке своей, о детстве, о Донне... ведь всё никак не сознает юнец, что шибко влюблён он в италийку кареглазую. Всё решимости у него не хватает на распросы такие: то слуги рядом, то сестра от отца не отходит, то сам трусит... Одно дело другим с лицо мнение своё высказывать да на конфликт выводить, а тут отец родной, пред каким хочешь не хочешь, а будешь чувствовать страх благоговенный. Завтра же спросит, вперёд сестры своей пойдёт, пора уж перебороть страх свой, а там и до Беневьенто он дойдёт! Взял Хайзенберг младший поднос серебряный, чтоб сестрице его тяжести не было, да на кухню понёс, а за ним и Димитреску покои батюшкины оставила. Тишина настала. Только и слышно, как за окном в лесу волки воют да в руке королёк желтоголовый цикает, на свободу хочет. Собрал все силы свои Мирча, руку свободную в кулак сжимая, скинул с себя одеяло пуховое да на ногах трясущихся стал с постели подыматься. Нельзя ему, лекари не велели, однако ж невозможно лежать, иначе пролежень в постели появится. Хайзенбергу б трость какую, чтоб опираться он мог да идти ему б не так тяжко было. Отдышка у него частая, еле ноги волочёт, а сам всё к окну идёт. Приоткрыл тихонько воевода ставни оконные, чтоб не набежали слуги назойливые, глянул на небо звёздное, прижал к груди королька махонького, прошептал молитву да выпустил его на волю, авось одумается да улетит, где теплее будет.
– Лети, душа моя, лети! – шептал он. – Зажился я уж здесь, а меня на небе Илонушка дожидается.
Полетела птичка в лес да скрылась за ветвями сосновыми, уж точно она не вернётся. Настолько уверовал Мирча в суеверия всякие, что теперь птица для него — проводних в мир Божий. Пусть так, сбудется али нет, ни что его уже не огорчит: ежели проснётся завтра, то детей увидит, а ежели нет, то Илону свою встретит. Столько лет уж прошло, чего только не пережил Хайзенберг: набеги турок проклятых, службу у Раду IV Великого, какой османам ботинки целовал да дан платил исправно, а в Валахии родной сказки гласил, будто б противник он Порты Оттоманской... Брехун он, однако ж многое сделал он для государства своего: книгопечатание ввёл, церковь государству подвластна стала, с Польшей, Венгрией да Молдавией отношения хорошие имел... За то Великим и прозвали. Трансильвания давно уж османам подвластна с властью Запольяи, потому провалашскую политику он поддерживал, однако ж с каждым господарем следующим ухудшалось положение — всё больше турки румынов под ботинки свои загоняли, особо теперь, когда Сулейман I Османской империей правит. Ничего, придёт ещё миг, когда будут гнать отовсюду османов поганых, взбунтуется на Балканах да в Европе народ православный да отстоит веру свою... пусть к моменту тому и помрёт уж Мирча, но с небес увидит он победу потомков воинов ратных, заживут ещё люди! Пусть лет через сто али двести это будет, но случится точно, уверен был воевода старый. Сел Хайзенберг за стол свой, какой в покоях его стоял, потому как не держат его ноги, до сих пор трясутся да сила из них уходит, чувствует он, что смерть проклятая в затылок ему дышит, нет уж сил. Дотянулся воевода до пера да чернил, взял бумагу заморскую, вздохнул глубоко, мысли напряг да писать стал, пока сила в руках да теле имеется, только б успеть да не оборваться на полуслове. Долго писал полунемец да всё вокруг глядел, будто б примечал чего, благо свеча восковая не потухла ещё, а вот руки уж подводить стали: под конец стал почерк его коряв да крив, всё значится, пока остановиться. Поставил старик точку в писании своём, на столе его оставив, положил перо в чернильницу да лучинку тусклую пальцами загасил. С кряхтением старческим да скрипом коленей немолодых поднялся Мирча с места своего да на ногах слабых кое-кск до постели ковылять стал, не должно воеводе почтенному на полу валяться да и услышат грохот тела бренного. Увалился Хайзенберг на ложе своё, ноги подбирая, накрылся одеялом пуховым, сложил руки на животе своём да глаза закрыл.
– Скоро буду я с тобой, Илонушка, скоро... – прошептал воевода да улыбнулся слабо.
Кто б знал, какие мысли в час поздний полунемца посещать стали. Всё об Илоне своей о грезит, когда о Марии даже и не вспомнит, будто б не было её в жизни его, однако ж благодарен ей был за всё Мирча; была она баба кроткая да спокойная, что жене его первой противоположностью была, добра она да приветлива, старалась Альсине матушку заменить, не грызла она мужа своего да понимала, что не будет любви меж ними, ежели брак только. Да всё ж уважал её Хайзенберг, потому слова ей дурного не сказал да руки не распускал, не за что было дочь купеческую бить. К тому ж благодарен ей был воевода за сына единственного, правда скончалась Мария в родах, пусть и была она бабой дородной да здоровой, однако ж скорбел по ней муж да не поскупился на проводы пышные, всё ж женой она ему была. Рассказывал он детям своим о матерях их да какие чувства к ним питал: к Илоне любовь, а к Марии уважение, всё ж не всякий так сможет со второй женой обращаться, другой бы бить стал, а он и улыбался ей, и подарки дарил, и в столицу ко двору господарскому возил... Всякое в жизни у Мирчи было, чего б детям своим он желать не стал, только б сложилось у них всё: Альсина детей себе заведёт, а Карл женится да род продолжит, жаль только, что не погуляет он на свадебке сыновьей, но ничего, главное, чтоб счастье им было. Только б разлада меж детьми его не было. Только б в мире жили. Только б раскола не было.
Ночь прошла. Вьюга завывала да деревья вековые качало, словно с корнем вырвет, потому похолодало заметно да имение Хайзенбергов остыло. Стали слуги камины жечь да свечи расставлять, потому как нельзя было на ночь огонь без присмотра оставлять — пожар будет али задохнётся тут люд. Расчищали привратники двор от снега ночного, чтоб было где пройти; на кухню служанки завтрак стряпают: всем мамалыга кукурузная, детям барским яхнию бобовую да кофе эфиопский, а пану старому кашу кукурузную без сахара да соли, малину перетёртую да кофе несладкий. Такие запахи по имению разносятся, что хочется раньше других подыматься, дабы повкусней чего урвать! Следила за девками молодыми Эржебет, что закуталась в шаль плотную, потому как замёрзла она от стен холодных. Всё как всегда, ничего в имении этом не меняется да и предпосылок нет к тому. Обычное утро в деревне заснеженной.
Послышался на лестнице стук каблучков французских, что уж затрапезным успел стать — дочь барская проснулась да за завтраком батюшке своему идёт. Опустили глаза мужики служилые, а девки и в сторону её не глянут, потому как нет у них на то времени. Спустилась Альсина на кухню да улыбнулась всем приветливо: поздно она сегодня проснулась, потому как гоняла ночью мысли дурные о батюшке, матушке, брате, муже, дочери... Да так думала, что не заметила как, часы голландские уж заполночь показывать стали, лишь потому она ко сну отходить стала. Потому не была сейчас Димитреску на ногу легка, уж больше спокойна походка её была... но до момента того, как расходится она да сон её отпустит. Держала она подмышкой книгу «Юдифь», какую вчера батюшке своему читать начала, да хотела поднос с завтраком ухватить, чтоб накормить батюшку своего, однако ж чтением своим оставила она его вчера без обеда да без ужина, но ничего, сегодня не допустит она такого. Потянула румынка руки к подносу серебряному, как исчез он пред ней, что и глазомона моргнуть не успела. Повернулась она да увидала пред собой брата: улыбался он ей искренне да чуть не хохочет.
– Видела б ты лицо своё, сестрица! – посмеялся Карл.
– Поглядела б я на тебя в случае таком, – усмехнулась Альсина. – Сам решил батюшке завтрак отнести?
– Тебе помочь хотел, всё ж книга у тебя, а так и поднос уронить недолго, – ответил Хайзенберг да в сторону с ней отошёл. – Да к тому ж просьба у меня к тебе есть.
– Я слушаю, – сказала Димитреску.
– Долго я на то решался, потому не стану я тянуть больше, – юлил брат. – Желаю я с батюшкой нашим поговорить, есть у нас на то вопросы.
– А я чем помочь смогу? – спросила сестра.
– Целый день ты подле батюшки проводишь, потому прошу я тебя посидеть с ним недолго, а потом будто б по делам отлучиться, – ответил юноша.
– Всего-то? – улыбнулась девушка. – Ну ежели так, то не стану я разговорам мужским мешать!
– Спасибо, Альсина, – улыбнулся он в ответ.
И пошли брат с сестрой к батюшке своему с завтраком. Любое дело Альсина найти себе могла: за слугами следить, по морозу погулять, с Эржебет побеседовать, книгу прочитать... а могла просто соврать да уйти спокойно, никаким делом себя не обременяя. Понимала Димитреску, что будут говорить Хайзенберги, как отец с сыном, потому лишней им будет баба да и не поймёт она ничего в разговорах мужицких. Однако ж почему раньше о тои брат не попросил? Неужто она дура какая да не поймёт, что хочет сын с отцом побеседовать? Давно б она уж ушла да не мешала им, к тому ж замучила её усталость — поздно она спать ложится... а сама диву даётся: как после ужасов таких может она ещё спать спокойно... в прочем, покинули её сны сладкие — ни ночи она без кошмаров не проводит. То свекровь ей снится, то супруг, то дочка, все покойники. Одна у неё родня осталась — Мирча да Карл, никого боле, одна она на свете этом. Всё думала румынка: авось снова замуж ей выйти да детишек нарожать? Уж очень она теперь о дочке мечтает, чтоб заглушить тоску по Илонушке, девочке её. Могла и дальше думать Альсина, ужасами этими в угол себя загоняя, однако ж показалась дверь в опочивальню батюшкину, потому никаких слёз да печали, неохота старика расстраивать. Похлопала Димитреску глазами, воздуха набрала да постучалась в дверь — тишина в ответ. Неужто спит ещё батюшка?
– Батюшка? – подошла пани к двери да прислушилась. – Больно тихо.
– Авось спит, – сказал Карл.
Насторожилась Альсина, потому надавила она на ручку серебряную да дверь открыла: тишина здесь да покой, не горят свечи восковые, закрыты окна да батюшка больно странно лежит: не видит она лица его да видно, что лежат руки его на животе, никогда он так не спал. Отложила Димитреску книгу, подошла к постели батюшки своего, склонилась над лицом его и... криком её отчаянным покои наполнились: лицо бледное, улыбка тёплая застыла, сам весь ледяной, руки на животе уложил, а сам не шевелится да не дышит — мёртв. Спёрло у пани дыхание в груди, упала она на колени пред отцои своим, ухватилась за руку его да с криком трясти стала, будто б пробудить хочет. Напужался Карл, отбросил поднос, что на пол упал, посуда на нём вся побилась да еда на полу оказалась. Подъехал Хайзенберг младший на коленях к ложу отца своего да проверять стал: сердце послушал, руки потрогал, пульс прощупал да зеркало к носу приложил... ничего, точно мёртв. Мыслей своих сын воеводский не слышал: кричит над ухом его сестра безутешная, что душу от воплей таких рвёт, слезами она заливается да унять себя не может. Да и как тут утешишь себя, когда батюшка, что породил тебя, к Богу отошёл? Проклинал себя юноша, ох как проклинал! Ежели мог бы, то топиться б от горя пошёл: не успел он батюшке своему вопросов важных задать да речь его последняя... и вправду прощальной была, а он не послушал да самого важного ему сказать не успел. Раскатал Карл губу свою за ночь: поведает он о любви своей к Донне Беневьенто, батюшка на брак его благословит, свадьбу сыграют, детей нарожают — сына первого Фридрихом назовут, а дочь Вильгельминой... Да какая уж теперь разница, ежели он и понять не смог, что в последний раз вчера батюшку своего живым видел? Какая ему уж теперь любовь, когда взвалились дела барские на плечи юношеские — стал он главой дома Хайзенберг, как сестра его глава дома Димитреску. Оба они теперь сироты круглые, а кто наглей будет, тот станет на детей Мирчи нападать, на богатства из покушаясь. А как Альсина кричит истошно, что сам невольно зарыдает: Бьянка, Стефан, Илона, а теперь и Мирча... Господи, всех она за 2 года растеряла! За что ж ей боль да испытания такие? Сжалился брат над сестрой да прижал её к груди своей, пусть рыдает, только б знала, что не одна она совсем осталась, есть у неё ещё брат младший, пусть не утроба единого, но всё ж по батюшке у них кровь одна. Не удержался Карл: губу закусил да... потекла по щеке его слеза скупая — нет его батюшки больше, а он ведь и самого главного сказать не успел.
– Батюшка, на кого ж вы нас оставили?! – кричала да рыдала Альсина. – За что ж нам боль такая?!
– Ему б в стократ больнее было, ежели б он нас хоронить стал, – утешал её Карл, а у самого уж голос ломаться стал.
– Да чем же мы Бога прогневили?! – не своим голосом кричала Димитреску. – Матушки нас покинили, а теперь и батюшка!
– Тебе и того хуже, – сказал Хайзенберг, погоживая сестру по локонам вороным. – Матушка твоя, Бьянка, Стефан да дочка померли, Богдан в монастырь подался, а теперь и батюшка к Богу отошёл.
– Откуда ж в тебе спокойствие такое? – плакала сестра.
– Я просто держусь... я не позволяю себе... – ответил брат, а у самого глаза водой заполняются. – Так много я ему сказать хотел... не успел...
– Прощался он вчера с нами, а мы и не поняли, что в последний раз живым его видим, – заикала от плача девушка да вспомнила. – Будь проклят тот королёк, ненавижу птицу эту!
– О чём ты? – не понял юноша.
– Приютила я вчера королька, в окно он влетел, а батюшка сказал, что примета есть: ежели влетела птица в окно, то быть беде, – ответила она.
– Дурости это! – слегка тряхнул он её. – Альсина, всё, не плачь! Не плачь, сестрица моя дорогая! Прошу, держись, одни мы друг у друга остались!
– Как же мы теперь без батюшки нашего? – спросила Альсина, слёзы утирая. – Совсем мы осиротели.
– Потому и должно нам вместе держаться, – сказал Карл. – Заклюют нас враги батюшкины.
– Твоя правда... – согласилась Димитреску да на отца глянула. – А может... не поздно ещё? Авось спасти можно?
– Нет, сестрица, мне жаль, – ответил Хайзенберг. – У него уж сердце не бьётся, какой там жив?
– А ты хотел с ним поговорить... не успел... – пожалела его сестра.
– Значит не судьба, – вздохнул брат.
– Ты так спокоен, – сказала девушка.
– Знала б ты, как сердце в грудине у меня клокочет, но я держусь, не должен никто боли да слёз моих видеть, – сказал юноша. – Я ж теперь... глава рода нашего...
– Поверить я в то не могу, что ушёл батюшка наш, – сказала она, подползла ближе к постели отцовской да на руки его голову свою положила. – За что, Господи? За что? Всех теряю, будто земля я горящая — кто рядом окажется, так сгорит заживо. Из-за меня и батюшка помер: от откровений моих хватил его удар апоплексический... да вчера мы с ним беседы вели, небось они и довели его.
– Ещё не хватало тебе себя в смерти отца нашего винить! – сказал он да на ноги поднялся. – Ещё не хватало, чтоб и ты дошла! Мне больно да тяжко, как тебе, однако ж нужно нам силы возыметь, иначе оба мы с ума сойдём да вскоре подле родителей наших окажемся.
– Прав ты, братец, прав, – прошептала Альсина, а сама всё руки батюшкины слезами поливает. – Какие руки у него холодные... что непривычно даже... Теперь и отец... Сил нет, как кричать охота, чтоб охрипнуть, а у меня уж слёз на то нет — всё выплакала. Ещё вчера ж живой был, в лоб меня целовал да о матушкой моей поведал. Ежели б знала, что в последний раз его вижу, то от постели б не отошла, до последнего вздоха б с ним была... Да и ты, Карл, дитя ещё, тебя девка какая в оборот возьмёт, так ты все деньги на развлечения её пустишь.
Не ответил на то Хайзенберг, иначе б взорвался он от гнева да стал бы с Димитреску ссорить, а им обоим не до того вовсе. Старался юноша в себя прийти, чтоб не видел никто слабости его, потому может он грубым да чёрствым показаться, однако ж не так это: внутри сердце клокочет, что в голову боем отдаёт, всё слёзы он смахнуть старается, слышит голос батюшки своего... Как же это ужасно, когда толком ты не пожил ещё, а уже близких теряешь. Только сестра и осталась, однако ж не станет она тут засиживаться: схоронит батюшку да восвояси вернётся, не захочет она в имении этом оставаться, оно и правильно. Подумалось юноше, что душно в опочивальне батюшкиной, потому к окну он направился, пусть хоть сколько воздуха холодного ворвётся и унесёт отсуда печаль горькую да духоту давящую, однако ж от тяжести событий таких чуть помутился рассудок сына воеводского, потому подкосились у него, но не упал он, а сумел на стол руками опереться. Помотал Карл головой, чтоб вернуться в разум трезвый да увидал на столе... завещание отца своего:
«Се аз, многогрешный и худый раб божий Мирча, при своём животе целым своим умом пишу сие завещание душевное. Сына своего Карла благословляю всем имением своим: главенством семьи Хайзенберг, имением, золотом да серебром, имуществом всяким да двадцатью душами крестьян. Дочь свою Альсину благословляю имением всяким, какое сердцу её любо станет да по решению брата её младшего.
Боже, милостлив буде мне грешному. А кто сию мою душевную грамоту порушит, тому судит Бог, и не буди на нём моё благословение».
Помнил Хайзенберг, что когда уходил он с сестрицей, то не было бумаг на столе письменном, а тут завещание целое да прилагался к нему список имения Хайзенбергов: меха дорогие, ковры персидские, книги всякие, вазы фарфоровые, картины масляные, украшения фамильные, оружие воеводское... Да всего в количестве великом. Ничего толком не поделил Мирча, а список старый, по бумаге да чернилам то видно. Не надобно ничего сыну воеводскому окромя книг, всё ж не умеет он картинам восхищаться да украшения ему ни к чему, пусть сестрица себе всё в замок забирает, любит она барахло такое, так пусть и обставит им обитель свою. И так много юноша в наследство получил, потому развязаны теперь руки его, станет он мануфактуру строить, как и давно мечтал, жаль только, что батюшка этого уж не увидит да достались ему владения ценой непомерной. Сел Карл на стул отца своего да в одну точку уставился, теперь уж понял он, как батюшка его думы в голове гонял, сидя неподвижно. До сих пор не верил Хайзенберг, что нет отца его боле, всегда скалой он крепкой был да опорой, а тут самому крепость духа да разума иметь надо.
– Слышали небось слуги крик мой, – сказала Альсина. – Люду сообщить надо, что батюшка наш скончался.
– А стоит? – спросил Карл.
– Да как же? – удивилась Димитреску. – Воеводой он был, положены ему почести особые!
– Лицемеры проклятые... – сказал Хайзенберг. – На всех похоронах я раньше тебя оказывался: когда Бьянку да Стефана хоронили. Так того наслушаешься, что кулаки так и чешутку по морде дать. Говорили, что будто ведьма ты да весь род наш проклят... Знаю я, что ложь это, однако ж уверен, что будут в толпе разговоры постыдные об отце нашем, а как в лоб целовать да землю на гроб кидать, так станут они смирнее да такие речи выдумают, что тошно станет.
– Так что ж ты, предлагаешь батюшку нашего просто в землю сырую положить? – спросила сестра.
– Нет, – ответил брат. – Пусть самые ближние рода с нами будут: ты, я, Беневьенто да Моро, всегда мы вместе держались.
– Мужиков не хватит гроб нести, – сказала девушка.
– Сказал я тебе, что не пущу народ, что лихо об отце нашем отзывался! – юноша ударил кулаком по столу.
– Воеводу без почестей хоронить станешь? – нахмурилась она.
– В Брашове отпевать станем, схороним на кладбище родовом под залп аркебузный да разойдёмся, – он изо всех сил старался не плакать. – Чего ещё ты хочешь от меня? Лицемерие слушать?
– Не идеализируй! – настаивала Альсина. – Всегда о ком-то и хорошо, и плохо говорят!
– Дура, говорить же станут, что ты его в могилу свела! – подскочил с места Карл. – Винит тебя народ в смерти Бьянка да Стефана, и сейчас ты повинна будешь! Больно часто родня наша мрёт!
– Как? – опешила Димитреску.
– Вот так! – ответил Хайзенберг. – Сначала Бьянку винили, что детей она слабых рожает, а теперь тебя во всём повинной сделали, потому как свекровь да муж скончались. Теперь же узнают все, что и дитя ты мёртвое родила да отец к Богу отошёл, так заклюют тебя совсем! Неужто не понимаешь, что кольцо вокруг нас сужается! Одни мы без поддержки остались! Любой нас теперь сожрать может, одного слуха недоброго достаточно!
– Стефана вся деревня хоронила, а батюшку нашего всего несколько человек? – от речи брата осела сестра на стул.
– Всех ты знала, кто на похоронах мужа твоего был? – в лоб спросил брат.
– Нет... – ответила девушка.
– А тут самые близкие да преданные хоронить станут, – сказал он. – Ежели ты хочешь так, то сам я деревню всю созову, мне-то что? Я любую ложь стерплю, а вот ты рыдать потом станешь. Что ж я, не устрою батюшке нашему залп аркебузный? Да плиту мы ему гранитную поставим, а хочешь мраморную! Разве Бьянку под залп хоронили?
– Дозволь мне подумать о том... хотя б до утра завтрашнего? – взмолила она.
– Думай, сестрица, – ответил он. – Я любое слово переживу, а ты рыдать станешь.
Взял Карл завещание батюшкино да вышел из опочивальне своей, к себе направившись. Внизу уж слуги рыдать стали, поняли они, что скончался пан Мирча, теперь судьба их в руках юноши неопытного: деньги промотает али служилых всех разгонит. Кому да откуда знать об том? Авось окажется он лучше барина прежнего. Все слёзы льют, даже Эржебет сдержаться не смогла: уж столько лет она воеводе старому служила да детей его растила, а теперь нет его... подумать о том страшно да поверить невозможно. Погрузилось имение немецкое в тоску да печаль беспросветную: Альсина навзрыд рыдает, Карл удержаться не смог да слёзы в спальне своей льёт, да слуги плачут то ли от горести, то ли от судьбинушки своей туманной. Рано или поздно прознает кто да разнесут по деревне весть прескорбную, обидеться могут бары, что не позвали их на похороны воеводские. Что ж делать? Загнал себя Хайзенберг в тупик, один лишь выход есть: прилюдно хоронить али в кругу друзей старинных. Всё ж через 3 дня придётся так или иначе хоронить, тогда уж ничего изменить и не удастся вовсе.