Глава VIII. Разговор по душам (2/2)

– Жаба морщинистая! – буркнул он. – Сама дева старая, так и тебя послушницей сделала!

– Не её вина в том, что с первого взгляда чудовище я полюбила, – вздохнула она. – А ведь так прекрасно всё было: обвенчались мы да стала я его женой. Поймает он меня в коридоре, так целовать начнёт, за ухо кусать, волосы на кулак наматывать... Думалось мне, что порывы страсти это, а мне и приятно было дурочке. В замке он меня держал, потому как ревновал по силе страшной, пужался, будто покину я его али похоть на стороне меня одолеет. Посему не ведала я толком о положении свекрови своей, лишь по рассказам мужниным и судила... да проститься с ней не успела, до сих пор тошно от того становится: крёстную мать свою я на одре смертном не увидала. И в вечер дня того, как скончалась пани Бьянка, Царствие ей Небесное, пьян был Стефан да в ревности своей ударил меня, а потом... принудил к утехам плотским супротив воли моей...

– А я-то и понять не мог, чего ты всех сторонишься да щёку за марамой прячешь... – догадался Карл, что даже тих голос его стал.

– Не ведаю когда, да всё ж зачал Стефан ребёнка во чреве моём, – продолжила Альсина, слезинки мелкие смахивая. – Да как сообщила я ему об том, то перестал он меня лупцевать, а всё о сыне грезил, Владом желал назвать, чтоб воеводой али господарем он стал да побил турок проклятых. А в октябре в день тот, когда Стефан пир учинил... напился он страшно, сам видал что творил он, чёрт блудливый!

– Да, помню, выгнал он нас в тот вечер, – кивнул Хайзенберг.

– Мне ж велел он в опочивальню отправляться да к разговору серьёзному готовиться, – боль, давящая на грудь, не давала Димитреску даже вздохнуть. – Я уж сорочку надела да косу расплела, а его всё нет да нет. Час я его прождала. Но потом... Ох... Ввалилась ко мне эта туша пьяная да обвинениями сыпать стала, блудницей он меня назвал: Сальваторе мне руки целовал, а ты да Сашка живот мой гладили. Возразила я ему, всё ж сам он умысел греховный имел: к девке он молодой клинья подбивал, а потом застала я его с другой... как он губы ей лобызал! Разгневался он да отвесил мне пощёчину звонку, что чуть не свалилась я, однако на ногах устояла и нашла силы оттолкнуть его от себя да бежать без оглядки. Думала я, что сумею в светлице какой укрыться, хоть где б, однако ж весь час этот, что ждала я его, запирал он все двери замковые, чтоб не скрылась я от гнева его праведного. Не осталось у меня выбора иного, посему бросилась я к лестнице, что на первый этаж ведёт, авось помог бы кто, слуги ж небось не спят. А потом... Догнал он меня. Прямо на лестнице. Мне всего 19 ступеней оставалось и спаслась бы я от чудовища пьяного, но... Господь иначе порешил: настиг он меня, за волосы дёрнул да... – ей было тяжело говорить, голос ломался от слабости и слёз. – Покатилась я кубарём по лестнице, отчего начались у меня роды преждевременные. Лишь под утро разрешилась я от бремени... девочка у меня родилась... мёртвая...

Как услыхал это брат, так и замолк вовсе, будто б и дышать перестал. Повисла в покоях тишина тяжёлая да гробовая, только и слышны всхлипы девичьи: отвернулась к окну сестрица да в ладонь слезами капает, будто нож в рану старую вонзили да бередить стали. Не мог сын воеводский и слов утешительных подобрать... да и не найти их вовсе. Теперь уж ясно юноше стало, почему сестрица его в замке своём скрывалась от общения человеческого да знаться ни с кем не желала: пошатнуло горе это рассудок её, посему и затворницей она стала да нет сил с болью справиться. И ведь... как чувствовал Карл, что нельзя было в вечер тот октябрьский Альсину одну с паскудой этой пьяной оставлять, весь путь до дома сердце его не на месте было, молил он батюшку своего в замок воротиться, а тот и не слышал вовсе, в мысли свои погружённый... Ежели б знал он да успел, то задушил бы Стефана руками голыми! А вдруг сестра б его пострадала? Это б и не скрыть было вовсе, не хватило б на то ума воеводе покойному, потому как, казалось, что и не особо-то он свою супругу и любил. А ведь пужался Хайзенберг, когда видал что Димитреску покойный вытворял в угаре пьяном да особо пса своего Архимеда ему вовек не простит, какого медведь изорвал в клочья. Бурлил внутри сына воеводского гнев дикий, что того гляди вскочит он да разнесёт опочивальню сестрицы своей, однако ж из уважения к ней держался он, не можно боль ей теперь причинить, натерпелась она за год этот. А ведь когда шёл сюда юноша, то грезил он племянника своего повидать, авось и сам бы сподобился до особняка италийского дойти да... руки Донны б у отца её попросить! Конечно б выгнал бы его Виктор взашей, да то иная история, сейчас не о любви ему думать надо, а о боли сестринской. Не знал брат, что и сказать теперь, сделанного ведь не воротишь. Даже Раду печаль хозяйскую принял: лёг он на пол деревянный да замер смирно, ни звука не издаст да не шелохнётся вовсе. Сжал губы Карл да всё ж нашёл сил разговор продолжить.

– А Стефан что ж? – выдавил из себя Хайзенберг, а у самого будто ком в горле.

– А что Стефан? – шмыгнула носом Димитреску да слёзы утёрла. – Помнишь, по деревне он носился да хвалился, что сам Раду Паисий саблю свою ему отдал?

– Помню, – ответил сын воеводский.

– Как родила я дочь мёртвую, так сказал мне Стефан, что кара мне это Божья за блуд мой, будто б не от него дочь, от него лишь сын родиться может, – продолжила вдова. – Посему обещал он опозорить меня на всю деревню, только б народу побольше проснулось. Тогда уж совсем поняла я, что ненавижу его да испортил он жизнь мою, посему на грех я страшный решилась... Был он в опочивальне детской, а там развесил он ножи, кинжалы, щиты да прочее оружие, тау ухватила я кинжал да хотела ему в спину вонзить, как развернул он резко, руку мою перехватил да... пряди мои отсёк да в камине спалил.

– Потому и локоны твои коротки стали... – догадался брат.

– Да всё ж не так проста я оказалась, как думалось вам, – от своих же слов усмехнулась сестра. – Увидала я на стене саблю господарскую, вынула её из ножн да зарубила ей насмерть супруга своего.

– Так всё ж убийцей ты оказалась... – покачал головой юноша.

– Судить станешь? – спокойно спросила девушка, глядя в окно.

– Нет, – неожиданно и кратко ответил он. – Будь я на месте твоём я бы... убил его ещё более жестоко...

– Ты... насмехаешься надо мной, да? – она не верила своим ушам.

– Вовсе нет, сестрица, – ответил Карл. – Дитёнка он убил да тебя очернил, какой же ж ещё судьбы он заслужил?

– Мне ж думалось, что осудите вы меня да не примите, – призналась Альсина.

– Как же ж это батюшка наш дочь свою любимую забудет? — удивился Хайзенберг.

– Давай не будем раны бередить, свежи ещё они, – вздохнула Димитреску. – Ты уж лучше поведай мне что с батюшкой нашим приключилось?

– А что там говорить? – со вздохом проговорил сын воеводский. – Как Бьянка скончалась, так чахнуть он стал, говорил он мне, что будто эпоха румын славных уходит, когда все по любви женились, а не по указке... хотя уж как сказать... Потом же Стефан умер, так батюшка наш весь в переживаниях за тебя ходит, бывает, что ночами не спит. Теперь ж жалуется он, что в грудине ему колет...

– А лекарь что? – не удержалась и перебила его вдова.

– Осмотрел его врачеватель наш, а что толку? – горько усмехнулся брат. – Говорит он ему, чтоб клюкву да малину ел, авось поможет. Батюшка наш и сам видит, что дурак он, однако совету его следует: как ни зайду к нему, он всё ягоды горстями в рот закидывает.

– А ежели... лекарей заморских выписать? – осторожно предложила сестра.

– Вот умная ты баба, Альсина! – с улыбкой заметил юноша. – Хоть и ты это поняла! Предложил я то батюшке, так тот ни в какую, говорит, что немцы Бьянку сгубили, так и его в могилу сведут!

– Так ведь... одними ягодами он себе не поможет, – помотала головой девушка. – Ему б лекарства какое али может кровопускание попробовать.

– А то ты батьку нашего не знаешь! – усмехнулся он. – В старине он вырос, так к ней и привык. А знаешь что...

– Что? – спросила она.

– Так, подымайся, ищи шубу, шапку да сапоги, да чтоб потеплее! – воодушевился Карл, словно воевода настоящий.

– Чего ж ты так подорвался-то? – не поняла Альсина. – Объясни толком!

– Ежели по тебе переживания батюшки нашего, то ты ему лекарством и станешь! – сообразил Хайзенберг. – К тому ж ты дитя его любимое, рад он тебе будет! Жду я тебя во дворе замковом, но недолго, иначе прямо без шубы на мороз выволоку!

Как услыхала Димитреску слова эти настойчивые, то залилась она хохотом звонким, всё ж рассмешил её братец серьёзностью своей да некой грубостью, будто показать старается, какой он взрослый да смелый стал, что сестрице старшей дерзить смеет. Глянул украдкой на вдову сын воеводский да улыбнулся чуть заметно: смеётся она да улыбается, как раньше и было, пока замуж она не вышла. Пусть уж за год изменилась она заметно, да всё ж взгляд да смех те же, к тому ж по-прежнему морщит она носик свой, когда улыбка лик её озаряет. На радостях таких и Раду оживился: подскочил он с места своего да крутиться вокруг себя стал, ковёр под собой собирая, однако ж не бранила его хозяйка замка этого, а лишь больше хохотом звонким заливалась. Улыбнулся Карл да свистнул к себе пса своего верного, будто и забыл, как сотни раз Эржебет ему говорила, что не свистят в доме — денег не будет, примета такая, а тот её и не слушал вовсе, будто б чего несуразное она городит. Хорошо хоть додумался Хайзенберг выйти из опочивальни Димитресковой: пусть и сестра она ему, однако ж не должно мужчине чужую бабу голой видеть, то только отец да муж делать могут и никто иной. Посему отправился сын воеводский с сенбернаром своим во двор замковый, теперь нет у него страха пойманным быть да не нужно ему через ходы потайные пробираться, авось теперь и сестра добрее станет, будет он в обители её гостем желанным. Недолго прождал брат сестру свою: пусть время и не засекал он, однако открылась скоро дверь парадная, откуда вышла хозяйка замковая, наконец поняла она, что не носят по морозу туфельки французские — были на ней сапоги сафьяновые, рукавички тёплые, шуба соболиная земли касалась, да на голове шапка из соболя, что украшена ониксом крупными да перьями фазановыми. То ли от румян, то ли от холода крепкого уж побагровели щёки Аленькины, что молодости да свежести ей придавало, будто б и не было дней тех ужасных, когда чернее тучи она ходила.

Без саней всяких да тройки удалой отправились Карл да Альсина в имение родовое, где оба родились да выросли. Хотя куда ж сани по сугробам таким? Это у замка Димитреску снег расчищен, а вот дальше нр тропинки, только и иди по следам протоптанным, какие тут же от ветра заметает. Брату ещё ничего идти, а вот сестре шубу да платье чуть ли не выше коленей задирать приходится, чтоб не увязнуть в сугробах глубоких, но всё лучше, чем потом сани да коней из снега тянуть. Уж и отвыкла вдова молодая от света белого, снег ей глаза слепит, какие к мрачности замковой привыкли, но зато тишина такая в деревне стоит, что слышно, как хрустят под ногами сугробы молодые да сердце от того колотится. Особо хохочет Альсина, когда Раду с разбега в сугробы кидается, валяется в них, а потом отряхиваться начинает, что комья с шерсти его густой во все стороны летят, что даже не укрыться от них. Димитреску всё выглядывала, где ж имение её родовое, ведь слились снега меж собой, посему и не понятно, когда хоть крыши знакомые покажутся. Нет тут троп да следов, идти можно ежели только хорошо деревню знать, иной тут и сгинуть может. Да всё ж увидала вдова молодая останки особняка былого, какой роду мужа её принадлежал: снесли мужики за осень особняк весь да все материалы крестьяне растащили — кто забор, кто доски, кто мрамор, а кто лавки да скамьи к себе снёс, не пропадать же добру, а хозяйке новой и не жалко, пусть себе берут, авось порадуются люди. Теперь обнесли земли эти забор из досок старых да гнилых, однако ж теперь он хороший и не нужен вовсе, территорию эту только б до весны удержать, а там уж церковь строить начнут, авось проникнутся бары задумкой этой да тоже деньги в дело благое вложат — им почёт от народа крестьянского да уважение. Да всё ж как-то посмурнела девушка, да не от дел церковных, а от того, что не успела она поведать брату своему, что вверено ей теперь род Димитреску держать да хранить от напастей всяких, а теперь же от ветра такого и слова не сказать: будто рот закладывает, что и не вздохнуть даже, посему молчала она. Ей бы только отца повидать, чтоб не было греха, как с Бьянкой, когда не успела она проститься с матерью своей крёстной, до сих пор душу поступок этот тянет, пусть и не её вина в том.

Шли брат с сестрой по барханам снежным да показалась наконец крыша знакомая, что черепицей тёмно-серой выложена — имение рода Хайзенберг. Пусть низина это, где всегда тепло да рожь колосится, да всё ж завалило её снегом, как никогда раньше, сюда небось и вода талая течь станет. Из трубы кирпичной дым столбом валит, будто и тот от холода замёрз, даже псы во дворе не бегают да не лают, потому, как и их выгнать в стужу такую жалко. От вида такого на душе у Альсины потеплело: всё близкое такое да родное, что даже сердце колотится, ведь выросла она здесь, тут имение её родовое. Вспомнила Димитреску жизнь спокойную, когда была она девой невинной да носила фамилию отцовскую, в опочивальне своей дни коротала да не ведала злости человеческой... Хорошо тогда было, даже старуха Эржебет уже такой жабой и не кажется вовсе. Увидал Раду двор знакомый, так понёсся он туда, как за куском мяса свежего, всё ж там у него псарня тёплая, однако ж редко он там бывает, чаще спит он в опочивальне хозяина своего, что дурным тоном в Восточной Европе считается: не должно скотину в дому держать, однако ж привыкли все к выходкам барским, посему и не спорят уж. Смеётся Карл да гогочет, когда на сенбернара глядит: тонет он в снегу да лапы у него разъезжаются, да всё ж как вскочит зверюга, так и несётся в имение хозяйское. Глядит на то вдова молодая и словно юность в душу её возвращается, когда всё проще да понятней было, никто и глянуть косо не смел да была она под защитой отцовской, нынче ж одна она в замке огромном, того гляди ворвётся кто да прирежет пани молодую, а никто и узнает об том, кроме слуг верных. Увидел сын воеводский задумчивость сестры своей да чуть подтолкнул её, чтоб шла уж к батюшке, заждался старик дочерь свою.

Вошли они на двор широкий да от снега отряхиваться стали, потому как утопали они в нём по пояс да по колени, сушить тебе меха дорогие дня два, ежели не больше, но то не беда, когда возвращаешься туда, где душа цветёт. Глянул Карл на Альсину да улыбнулась: отряхивается она торопливо, будто б девка молодая, какая на сеновале с молодцем красным была, а теперь домой воротиться торопится. Приведя себя в вид надлежащий, вошли брат с сестрой в имение своё, ничего здесь не переменилось: всё те ж интерьеры тут остались, где света мало, да всё ж такое близкое это да родное всё для Димитреску, тянет её это да зовёт, была б воля её, то не сменила б она ни фамилии, ни обители своей, только б здесь остаться. Запах тут прежний стоит: нет, не похож он на аромат хлеба ржаного, стали дамасской али вина изысканного, больше тут духоты да ноток кедровых, что от стен идёт, да всё ж как вдохнула его вдова молодая, так тепло по душе её разлилось, будто б плотью приросла она к имению этому, никто иной не сможет так, только тот, кто вырос здесь. Однако ж не долго румынка красотами родными восхищалась: послышался топот ног старых да хромых, да всё ж далеко это не батюшка был, эти шаги уж они вовек не забудут — гувернантка Эржебет. Ещё с детства брат с сестрой научены, что ежели приближаются шаги эти, то надо б перестать баловаться, а ещё лучше будет скрыться куда подальше от нравоучений старческих.

– Пан Карл, это вы вернулись? – послышался приближающийся голос Эржебет.

– Да, Эржебет! – громко ответил ей Карл, чтоб услыхала она слова его. – И я не один!

Не лезла Эржебет в дела барские, а бывает то, ежели попросят только, посему не знала она о гостье дорогой. Хотя за всё время это, что жила Альсина в замке своём, особо и утратила гувернантка влияние да силу свою: прислушивалась к ней воспитанница да внимала словам её, будто боялась сильно, однако ж воспитанник иной совсем оказался — непослушный да непокорный с детства самого, как на ноги встал, посему не указ ему нянька старая, ей и не угнаться за ним вовсе, посему живёт она тут на содержании, ведь окромя имения и идти ей некуда, кому ж старуха нужна? Была б у неё семья, да нет, одна она свете этом: ни мужа у неё, ни детей, потому как ещё в возрасте юном выписал её из Венгрии пан богатый, чтоб за детьми приглядела, потом выросли они да ко времени тому получила венгерка авторитет непоколебимый, посему всякому хотелось себе гувернантку такую, много детей на руках её выросло. А под старость лет позвал её к себе пан Мирча Хайзенберг: дочка у него года от роду, а ему извечно в Брашове быть нужно, потому как князь зовёт, а потом и в Валахию к господарю тамошнему. Обещал за то Мирча кров да жалованием не обидел, на что согласилась Эржебет да живёт она тут по сей день, пусть уж и толку от неё мало, не выгонять же старуху на улицу. Наконец вышла она из-за угла, за каким кухня скрывается, да показала себя: ещё больше заплыла морщинами гувернантка старая, руки уж скрючило, да по-прежнему держит она в них стек кожаный, каким лошадей погоняют, однако ж зачем — никто и понять не может, будто б кого ударить она хотела в наказание за проступок неблаговидный. Да всё ж насколько б ворчлива да брехлива она не была, натянулись её морщины старческие от улыбки широкой, когда увидала она воспитанницу свою прехорошенькую.

– Пани Альсина! – страшно сказать, но поклонилась ей Эржебет, как вдове мужа видного.

– Здрава будь, Эржебет! – Альсина склонилась перед ней в мягком поклоне. – Год уж прошёл, а ты всё прежняя.

– А чего ж мне меняться? – посмеялась гувернантка. – Стара я уж, мне теперь только морщины свои копить, а вот вы переменились. Стати в вас больше, в теле прибавили, взгляд осознан да мудр... Повзрослела.

– Когда ж мне ребячиться, ежели весь дом Димитреску теперь держу? – пожала плечами Димитреску.

– Дядька Богдан тебе всё оставил? – поразился Карл, сняв шапку.

– Пойдём со мной к батюшке нашему, там всё и поведаю, – с улыбкой ответила вдова.

– Эржебет! – послышался крик со второго этажа — Мирча кличет. – Вели мне клюквы подать!

– Как прикажете, пан Мирча! – крикнула ему в ответ старая нянька. – Ох, у нас теперь в имении ягод больше, чем мяса да рыбы. Но воля барская, пойду исполнять...

– Погоди, Эржебет! – остановила её девушка. – Ты иди лучше да отдохни, сама я порадую батюшку своего...

Как сидел Мирча в кабинете своём, так и сидит, целый день он оттуда носа не кажет, однако ж пересел он: надоело ему на дверь закрытую смотреть, посему сел он на другой стул, что на вид за окном выводит. Побелело всё, посеребрело, а лучше б даже сказать поседело, как и он сам. Так быстро жизнь его протекла: вроде б недавно заступил он мальчишкой ещё на службу к Раду IV Великому, женился на крестьянке Илоне, дочь она породила, затем Мария была да Карл родился, а теперь считается он уж стариком дряхлым, потому как за 50 ему уж было, поздно дети его народились, однако ж теперь ничего другого он и не имеет вовсе: в Брашове никто не ждёт его да полки не вверяют, боятся, что развалится воевода старый прямо в пути на поле боя, да и сам он уж понимает, что ушло его время, жалуют сейчас тех, кто моложе да с прежними господарями связан не был. Посему остаётся Хайзенбергу лишь век свой доживать, однако ж желалось ему внуков повидать хоть сколько, а от Альсины али Карла — то не важно, потому как всё равно кровь его в потомках обоих детей останется да на поколения вперёд пойдёт, при том даже рад был воевода старый, что не так много в нём крови румынской, иначе будут потом наследников его полунемцами кликат, как с ним по сей день поступают. Гоняет пан в голове мысли разные, одна другой дурнее, ежели не хуже, а пальцем он всё по плошке пустой водит, где клюква лежала, от какой во рту вкус кислятины терпкой стоял, однако ж лечение такое лекарь посоветовал, всё лучше, нежели кровь пускать, как у Бьянки было. Настолько в думы свои погружён старик, что и не услышал как дверь в кабинет открылась со скрипом тихим да застучали по полу каблучки женские, к тому ж спиной к гостю сидел воевода, посему и не заметит, как чужак войдёт да ножом его прирежет. Наконец понял Мирча, что не один он тут: выскользнула плошка из-под пальца его скрюченного и тут же на место её встало блюдце фарфоровое, что с горкой клюквой было наполнено.

– Благодарю тебя, Эржебет, – со скрипом старческим проговорил Хайзенберг.

– Вы что же, батюшка, топот ножек моих узнавать перестал? – послышался за спиной ласковый женский голос.

Что же это? Сон али ангел небесный к нему спустился? Нет, бредит он, быть того не может! Поднялся воевода старый на ноги свои хромые да кое-как развернулся: увидал он пред собой... дочерью свою любимую да единственную, какая Илоной была рождена, однако сильно переменелась девка: черты лица от возраста изящней стали, очи зелёные невинностью юношеской уж не пышут, румянец яркий от духоты пылает, тело уж не хрупкое, а истинной женщины, что беременна была, да локоны вороные коротки стали — отсечены, не иначе. Однако ж рад был старик, что увидал он наконец дочь свою любимую, только они не видались — последний раз в октябре месяце, когда Стефана хоронили, а потом уж заперлась она в замке своём да лишила себя общения человеческого. Карл её привёл, всё ж исполнил он обещание, какое батюшке своему дал, никто не смог, а он сумел, не так глуп юноша оказался, как вокруг считали. Глядит Мирча на доченьку свою да нарадоваться тому не может: похорошеть она успела, хотя и без того прекрасной была, но то была красота девы нетронутой, а тут уж женщины вдовой.

– Пришла ты всё ж! – криво улыбнулся Хайзенберг, будто мешает ему что-то. – Как долго я у Бога молил, чтоб пришла ты ко мне! Хоть перед смертью тебя повидать!

– Да какой же смертью, батюшка? – с улыбкой поругала его Димитреску. – Вы ж даже на свадьбе Карла не погуляли да внуков не видели!

– Как раз о внуках... – опомнился воевода старый да к дочери своей подошёл, одной рукой её обняв, во второй слабость какая-то была.

– Батюшка, что с вами? – испугалась вдова. – Улыбка у вас кривится да рука не подымается.

– Потом, потом! – заполошно замахал рукой отец. – А что ж ты одна, без дитёнка? Кто родился? Как назвали? А, правильно, застудится ещё от морозов таких...

– Батюшка, – теперь уж дочь стала рот кривить, так как и слов нужных подобрать не могла. – Не смогла я его принести к вам, потому как... нет его...

– Это как же ж? – не понял мужчина. – Вон грудь раздалась да бёдра, а дитя нет.

– В том нет вины моей, батюшка... – не поворачивался язык у девушки такое сказать.

– Ничего я не пойму! – он замотал головой да глаз потёр, будто б мешаем ему что-то.

– Вам лучше сесть, батюшка, – она мягко взяла отца за руку и усадила на стоящую рядом кушетку.

– Раз сажаешься ты меня, то вести у тебя дурные, – догадался Мирча. – Скажешь ты мне или нет?!

– Дело в том, что... – Альсина того гляди опять заплачет. – Не хотела я вам того говорить, но не за того человека я замуж вышла. Всем нам Стефан лестью своей умы затуманил, не тому человеку я сердце своё отдала. Не воеводой храбрым он оказался, а скотиной последней: в бреду пьяном зверем чудовищным он становился — бил меня да унижал, да в том вины моей не было. Так ежели помните вы вечер тот, когда выгнал вас из замка муж мой, так опять бес хмельной его обуял... не желаю я подробностей вспоминать, иначе дурно мне станет: избил он меня до того состояния, что... начались у меня роды преждевременные, однако ж неблагополучно от бремени я разрешилась. Девочку родила... мёртвую...

Услыхал слово последнее Хайзенберг, так будто обухом ему по голове дало: перекривился род его, что и из-под усов хорошо виднелось, а как откроет его, так и слова произнести не может, руки не подымались, глаз левый слаб стал, будто пеленою покрытый, а голова роем пчелиным гудит да будто жалит, что боль возникает невыносимая. Не сумел в себе воевода старый сил найти, посему упал на кушетку кабинетную да руки скрюченные плетьми повисли. Напужалась Аленька да стала батюшку своего в чувства приводить: то дует на него, то рукой обмахивает, то трясти начинает, однако ж не поймёт, какая болезнь с ним приключилась. Моль о помощи услыхал тот, кто за дверью для верности пущей стоял — Карл: ворвался он в кабинет отца своего да со страху кинулся на колени подле кушетки, напужался он, что батюшка его... к Богу отошёл! Глядит он на родителя своего: лицо перекривилось да шевелится он из сил последних, будто б воздуха ему мало. Расстегнул сын пуговицу на рубахе его да кинулся окно открывать: ворвался в кабинет воздух свежий, что и не заметишь, как камин чадит, видать подурнело старику от удушья... али чего хуже приключилось. Стал сын воеводский во всё горло голосить, чтоб лекарь немедленно явился, да началась на этаже первом суета заполошная.

– Как же ж так вышло? – спросил Карл, ставнями в разные стороны махая.

– Поведала я батюшке о Стефане да грехе его, так дурно ему сделалось, – в панике ответила Альсина. – Что делать будем?

– Похоже то на удар апоплексический, Гален его описывал, – ответил младший Хайзенберг. – Лекаря дождёмся, сами мы ничем ему помочь не сумеем.

– Р-рано... – кое-как проговорил Мирча. – Р-рано х-хороните...

– Да как же хоронить вас, батюшка, ежели дышите вы? – удивился сын.

– А-а-Аль... – только обрывками говорить мог старший Хайзенберг.

– Ежели меня зовёте, то тут я, батюшка! – сказала Димитреску.

– К-кто у-убил...? – слабо спросил воевода.

– Вы про Стефана? – спросила дочь, на что отец моргнул. – В гневе от смерти дочери нашей хотела я его ножом зарубить, однако ж отсёк он локоны мои да в камине сжёг. Последней каплей это стало: зарубила я его саблей, какую ему господарь валашский подарил.

– П-правильно сделала... – казалось, что отец стал дышать ровнее. – З-заслужил паскудник. Так что ж ты ничего мне не сказала? Не дал бы я тебя в обиду зверю этому! Ты не смотри что стар, рука ещё крепкая, – поднял он руку свою да в кулак сжал, однако ж видно было дрожь сильную.

– Да, помнится мне, как женихов вы от опочивальни моей гоняли, – посмеялась она. – Ни один без фингала не уходил, а кто особо непонятлив, так с двумя.

– За детей своих хоть в пекло самое... – тяжело вздохнул Мирча. – А где ж... Богдашка? Знает он?

– Да, батюшка, – ответила Альсина. – Отдал он мне состояние семьи своей да...

– Ч-чего замолкла? – спросил старший Хайзенберг.

– Обещала я ему, что до конца дней своих буду фамилию рода мужниного носить, – ответила Димитреску. – Простите, батюшка. Ежели велите батогами за предательство выпороть, то... вынесу наказание.

– Нашла кого о наказании просить, батьку родного! – посмеялся Карл, на что отец моргнул.

– Но ведь я больше не Хайзенберг, – опустила глаза сестра.

– Ну кровь-то у тебя наша! – настаивал младший Хайзенберг.

– О-оставайся у нас сколько хочешь, – прошептал воевода. – Иначе с ума в замке сойдёшь...

Теперь уж покой воцарился на душе у Аленьки: повела она батюшке своему о зверствах мужнины и правда жалела, что раньше отцу не поведала, авось уберёг бы он доченьку свою от ирода проклятого, но он уж в прошлом, в могиле сырой, откуда ему и вовек не выбраться. Пусть дошёл Мирча до удара апоплексического, но была в нём сила на разговор, однако ж нежелательно то было, а ежели б можно было, то столько б он дочери своей сказал да и сыну тоже, выслушал бы он их да пожалел, ведь нет на то мамки любящей, но ничего не поделаешь с этим. Теперь надежда вся на то, что поправится воевода старый, иначе... не простит себе Димитреску, что батьку до состояния такого довела, не может она ещё и его потерять, не может да не хочет сиротой оставаться, всё она за здравие да жизнь его отдать готова, только б не умирал пан старый. Да всё ж всё лучше в кругу семьи быть, чем затворницей в замке огромном, над каким уже сгущаются мрачные тучи чёрные.