Глава VIII. Разговор по душам (1/2)
Два месяца минуло со дня того, как сгинула камеристка Людмила да схоронили панну Илону. По календарю юлианскому уж новый год наступил, какой с января начинается, когда как по календарю древнеславянскому наступает год новый с сентября месяца. Ровно год назад обвенчались Стефан да Альсина, однако ж отмерила им судьба всего 10 месяцев, полных жестокости, ревности, разврата да пьянства, совсем они чужими друг другу были. Подумать только — минул целый год с венчания, а с похорон два месяца. Чудеса! Однако ж сколько б время скоротечно не было, да всё ж в деревне не меняется ничего: течёт жизнь чередом своим, мужики семью кормят, а бабы детей рожают да хозяйство ведут. Войн никаких не ведёт государство румынское да в столицах спокойно, устраивают всех господари молдавский да валашский, а турки не суются в земли балканские, оплакивают все гибель Шехзаде Мехмеда, что сыном был Сулеймана да Роксоланы, посему не до войн Султану Великолепному, как его в Европе величают. Не сменяются монархи на престолах западных, крепко сидят да на здоровье не жалуются, хотя кто ж захочет власть свою отдать? Сына родного казнят, а трон не передадут. Неведомо никому будущее ближайшее — сейчас лишь января середина, а там ещё неизвестно, авось разорят османы земли румынские да всю Европу покорят, аппетиты-то у них зверские, раз шагами такими уверенными идут они по Европе Западной. Особо все за Королём аглицким следят: изживает старик из ума своего, того гляди помрёт правитель да власть его в руки детёныша несмышлёного перейдёт, а ежели бездетен он останется, то всё одно — быть бабе на престоле британском, а Мария али Елизавета — всё одно, не быть женщине Королевой великой. А вот во Франции событие радостное, какого ждали все с момента жениться дофина Генриха на Екатерине Медичи: разродилась жена наследника сыном долгожданным, какого в честь деда его Франциском нарекли, да уж мечтает италийка о ребёнке следующем, чему не рада б была соперница её — Диана де Пуатье, о распутстве двора парижского уж ежели только глухой не слыхал, страшны интриги тамошние.
У всякого жизнь в деревне слажена: Беневьенто вино гонят, Моро хлеб пекут, а Хайзенберги всё линию свою гнут — отец военную, а сын инженерную. И всякий теперь всерьёз о браке задумался: всё подбивал Людовик клинья за сына своего Сальваторе к дочке Виктора Донне, что постарше была. А вот Альсина иное дело возлюбила — постижение наук мудрых. Стыдно было Димитреску, что главой рода великого она была, однако ж грамоты не разумеет: читает она по-румынски да по-фряжьи, а иного не ведает, посему решила она образованием своим заняться, при том с письма да со счёта начать, чего важней всего купчихе будет. Теперь немерено книг было у пани молодой: произведения заморские, мысли философские, истории древние, писания святые да всего до кучи, чтоб не пустовали полки книжные. Потому набрала себе румынка книг математиков великих — Пифагор древнегреческий да в веке XVI свои учёные нашлись, какие на уровень новый учение точное вывели — фряги дель Ферро, Тарталья и Феррари сумели решение найти для уравнений сложных, что веками решения не имели. Взахлёб книги эти читала вдова молодая, страницу за страницей она листала, мысли умные выписывала да разумом своим впитывала учения математические, уж наконец хоть до 50 считать научилась, а то и до 10 могла с трудом великим. Вместе с тем обучалась она письму на языке родном, а там и иному научиться можно, лишь одно постичь надобно, а там всё легче пойдёт. Но вот теперь совсем переменилась девка после гибели камеристки своей Людмилы: закрыта стала да неразговорчива, никому боле мыслей своих да секретов не доверяет, лишь пишет их на бумаге заморской да в шкатулке прячет, будто дневник ведёт. Нет у Альсины больше доверия, думалось ей, что все вокруг враги да предатели, всякий навредить ей хочет да боль причинить. К тому ж как схоронили Людмилу на кладбище деревенском, так Димитреску новую себе выбрала — Флорику, ту самую, что некогда верой и правдой пани Бьянке покойной служила, ведомо румынке на что она способна, к тому ж баба она не молодая, а рассудительная и опытом жизненным намудрёная, справится, чай не впервой. Причиной ж смерти объявлен был случай несчастный, как кара Божья за грех ужасный. Ни с кем пани молодая бесед вести не желает, всё говорит, что дел много да нельзя учениям на месте стоять. Посему и 40 дней мужа да дочери своих проводила она в компании книг да бокала вина румынского.
Но всё ж неспокойно становится люду деревенскому: стоял себе особняк Димитресков, всегда там шум, гам да суета служилая, однако ж теперь только и слышно как дерево трещит, черепица с крыши летит и колется да пыль столбом стоит. Крестится люд православный да в думы никак не возьмёт, чем да кому помешал особняк старинный? Посему пошли они к замку готическому да ответа требовать стали, однако ж сама Альсина к ним не вышла, больно надо ей пред людом крестьянским ответ держать, потому волю свою через камеристку новую передала — особняк ей без надобности, посему снести его велено да на месте его возвести церквушку деревянную в честь святого мученика Феодота Адрианопольского. Как услыхал это люд крестьянский, так креститься стал да Матушкой пани молодую кликать, благое дело она удумала: особняк народу пользы не несёт, а вот церковь это дело, станут люди там Богу молиться, крестить, отпевать, молебен стоять да свечки ставить. А вот паны призадумались туго: это ж теперь род румынский пуще прежнего почитать станут, и так он народу люб, а сейчас и вовсе за святых почитать станут. Конечно не думал никто, что возведёт тут Димитреску Успенский собор, какой в Москве стоит, однако ж и деревянной церкви православной достаточно будет, поддержат то люди да особо возлюбят пани молодую.
Ударили в году этом морозы страшные, какие уж давно в Румынии не бывало: деревья старые трещат да волосья дыбом стоят, а выйдешь в деревню, так тишина глухая стоит, лишь снег хрустящий тебе спутник. Наклонились деревья от тяжести снега бесконечного, покрылась льдом речушка деревенская да уж не пляшет никто да не поёт, всё люди в лес по дрова да за хворостом ходят, чтоб не окоченеть от холодов таких. Помнились всем дни января прошлогоднего: дивились все свадьбе Стефана Димитреску да Альсины Хайзенберг, что уж фамилию мужнину носит, а теперь лежит пан в земле сырой да могилу снегом запорошило. Однако ж диву давался люд, проходя мимо ограды могильной, за какой надгробия рода румынского видны: подле воеводы молодого новая могилка раскинулась, пусть махонькая, да всё ж видать на ней сугробы снежные. Настолько снегом замело надгробие, что не видать кого да когда схоронили... неужто Богдан али Альсина к Богу отошли? И никто в голову не взял, что лежит там панна Илона Димитреску — почившее дитя четы молодой, какое отец родной в утробе матери загубил. Слухов по деревне пущено немерено, да все лживы и нелестны, всякий хочет тайну надгробия того раскрыть, а войти, отряхнуть да прочитать чьё тело там покои — боязно да греховно, чужого ж рода участок кладбищенский.
Однако ж никто такого страха за Альсину не имел, как... батюшка её родной Мирча. Уже с самых похорон не видал он доченьку свою, всё в люд она не выходит да герсу она не велит поднимать. Авось случилось чего? Расправились слуги с дочерью его, а теперь приказы от имени её отдают? Али сама она руки на себя от горя наложила? Чего ж таится ото всех Димитреску? Никак воевода старый в голову не возьмёт. От переживаний своих понял он матерей, какие за детей своих пуще мужей боятся, потому и Клод за поступок её постыдный оправдание нашёл — любит она сыночка своего, потому и на войну не пустила. Забросил дела свои Мирча: то сидит он целый день в кабинете своём да делами имениями Хайзенбергов занимается, а тут сил на то не находит, к тому ж мягок он стал к сыну своему Карлу — боле нет ему упрёков да поругания, пусть уж сам судьбу свою вершит, не лежит душа его к походам да войнам против османов проклятых. Да вот беда у воеводы старого с сердцем приключается: всякое утро как не встанет, так колет безмерно в грудине, что пошевелиться — нож острый. Лекарь ясное дело — дурак, ничего толком сказать не может, а от сердца велит ягоды малины да клюквы есть, будто полезны они будут. Да вот и из Франции он вести получил, какие по миру всему разлетелись, даже до Московии восточной — родила дофина Екатерина Медичи сына, какого Франциском нарекли, правда лишь спустя неделю новости эти дошли да Людовик во славу наследника французского устроил пир да всем три дня целых хлеб развозил за даром. От событий таких стал Мирча свои подсчёты вести: уж 11 месяцев минуло со дня того, как Альсина о бремени своём объявила, а дитёнка так и нет, ведь ведает он, что 9 месяцев бабы брюхатыми ходят. Авось разродилась уж и дитя показывать не хочет, чтоб уберечь от глаза дурного? Узнать бы, да Димитреску всё отговорки ищет, будто дел много да мигрени её замучили. Не дело это, ох не дело...
И днём сегодняшним нашёл Мирча силы в себе, чтоб на ноги подняться да в кабинете хоть дела какие сделать, а то кипа бумаг так и лежит, хоть телегу рядом ставь. Сидит Хайзенберг в кресле своём, полы халата бархатного по подлокотникам раскинув, в лысине его свет отражается, одной рукой он ус седой крутит, а другой горсть клюквы в кулак набирает да за раз глотает, однако ж не уменьшается от того боль сердечная да будто с головой чего не то, худо он соображает сегодня. Смотрит воевода старый в точку одну да всё думы в разуме гоняет, одна хуже другой. Было б с кем тревоги свои разделить да хоть поделится б, да вот не с кем: нет ни Илоны, ни Марии, ни Альсины, а Карла он бедами своими грузить не желает, пусть мальчонка чертежи свои рисует, хоть делом занялся, а не с собаками по двору бегает. Ежели б может в третий раз женился полунемец, то была б у него ещё одна жена да детишки поменьше... Ох, сгиньте мысли паскудные! Не об том думает Мирча, иную боязнь имеет — уж два месяца не видал он дочь свою да та на крестины не зовёт и дитёнка не показывает... ежели есть он вообще. Ведает Хайзенберг и о том, что велела Димитреску особняк фамильный снести да на месте его церквушку деревенскую построить, за что ей хвала да почёт от люда крестьянского, а от люда барского зависть да ненависть. И никак не поймёт воевода старый мыслей этих бабских, не мужицкое это дело, ему легче турков бивать на поле боя, нежели разуметь что у бабы в голове сидит, по обеим жёнам он ведает это. Потому не поймёт пан, что ж делать ему, ежели дочь и на порог не пущает, всё скрывается от чего-то да боится, не к добру это, ох не к добру. Закинув в рот очередную горсть клюквы кислой, стал Хайзенберг пальцы загибать, считая чего-то.
– Март... апрель... май... июнь... июль... август... сентябрь... октябрь... ноябрь... декабрь... январь... ежели не февраль прошлогодний, – из-под усов бурчал старый воевода. – Месяцев 11 или 12... а бабы с брюхом 9 месяцев ходят...
Ничего пан понять не может, тут уж только два пути имеется: разрешилась Альсина от беремени своего али ж выкидыш у неё случился. Совсем не заметил Мирча у дочери своей живота осевшего, даже объятия крепкие не дали того понять. Была б рядом Илона любимая, то совет бы дала али на путь истинный б наставила, да нет её, от чего душа пуще прежнего наизнанку выворачивается. Тут уж у самой Димитреску ответ просить надобно, ежели удастся до неё добраться. Всякий слуга отправленный возвращается с руками пустыми: отгоняют их от герсы привратники замковые, аркебузы венгерские наставляя да в воздух свинец пускают, от такого и идти туда не захочешь. Однако настолько задумался Хайзенберг, что не заметил даже, что не один он уж был в кабинете своём: коснулась плеча его рука знакомая да поднял он голову свою — стоял пред ним сын его Карл. Изменился он за год прошедший: лицо пухом юношеским обросло, грамотней он стал да мудрее от книг заморских да фигурой он переменился — перестал он с собаками своими сутками целыми гоняться, больше времени он в библиотеке проводит, чертежи италийские срисовывая, какие да Винчи рисовал, однако ж мало этого было, желал юноша больше знать, да нет боле в мире трудов толковых, всё о Боге да вере пишут, а о науках точных лишь пара книг дельных найдётся; потому почти без движения проводил он будни свои, от того ест мало да исхудал слегка, что даже на пользу ему пошло: вытянул он в росте да черти его боле мужественны стали, а не юношескими, уж больно он теперь на отца своего походить стал, нежели на мать. Теперь-то нет в имении Альсины, посему особую любовь Мирча к сыну своему заимел: холить он его да лелеять стал, как никогда прежде, от того и сын норов свой смерил.
– Ты чего без стука? – спросил Мирча.
– Так я стучал батюшка, да вы не отзывались, вот я и зашёл, – ответил Карл.
– Прости, дурно мне сегодня, худо соображаю, – сказал Хайзенберг старший.
– Так может лекаря вам кликнуть? – предложил Хайзенберг старший.
– Был бы прок от него, сын мой, – махнул рукой отец да клюквы в рот закинул. – Толку от лечения его? Воротит меня уже от малины да клюквы!
– Так может заморских лекарей выписать? – спросил сын.
– Чтоб сгубили они меня, как Бьянку покойницу? – усмехнулся мужчина. – Нет уж, не стоит. А ты сам-то чего пришёл?
– Так по делу, батюшка, – ответил юноша.
– Ежели чего просить пришёл, то говори коротко, громко да ясно, чтоб понял я всё, – предупредил Мирча.
– О сестрице я разговор вести пришёл, – сказал Карл. – Беспокоит меня состояние её.
– То же сердце не на месте? – спросил старший Хайзенберг.
– Скорее предчувствие дурное, – ответил младший Хайзенберг. – Дай Бог, чтоб хорошо всё было, однако ж дозволь мне к сестрице наведаться.
– А толку? – усмехнулся отец. – Она ж никого не принимает.
– Так то слуги были, а ежели б сам ты пошёл, то сжалилась она б над летами твоими, – парировал сын. – Пусть от разных матерей мы с ней, однако ж есть у нас с ней связь особая, какая только у сестры с братом быть может.
– Сам что ли к ней пойти желаешь? – догадался мужчина.
– А чего ж нет? – улыбнулся юноша. – Всё ж брат я ей, авось смилуется, а ежели нет, то на хитрость пойду.
– Это какую ж? – поинтересовался Мирча.
– Об том я тебе не скажу, – ответил Карл. – Ты меня благослови да пойду я.
Поглядел Хайзенберг старший на сына своего да кивнул устало, что в лысине свет свечи отразился. Махнул ему рукой отец, потому вновь принялся клюкву жевать да точку одну взглядом сверлить, будто добычу свою дожидается. Уж пусть идёт младший Хайзенберг, авось вразумит он сестру свою единокровную да поможет ей в горе вдовьем... али чего о племяннике разузнает. А может и зря переживает воевода старый, авось горюет дочка по смерти мужа любимого да потому ни с кем разговаривать не желает. Знает же Альсина батюшку своего: не было такого, чтоб голос он на неё повысил али хоть замахнулся б, дорога ему дочерь единственная, потому как Илоной она рождена, нечего ей бояться, никто лучше родителя родного понять не сумеет. И даже не заметил Мирча как поклонился ему Карл да вон вышел, уверенность в нём великая была, что впустит его сестрица в замок готический, расчувствуется да изольёт братцу душу свою, чай тяжело ей теперь, раз ноша такая на плечи девы юной свалилась. Нельзя Димитреску оставить, раз у обоих Хайзенбергов душа неспокойна.
Не стал Карл мешкать, посему решил сразу в путь отправляться: надел он шубу да гуджуман овчинные, сапоги из юфти начищенной, взял пса своего Раду да отправился в замок ходом пешим. Намело сугробы такие, что никакие сани через них не проедут, а ежели пеше идти, то полны сапоги снега наберётся, тут уж чистить — не чисть, однако ж целую пустыню снежную в году этом намело, к тому валят с неба хлопья снега крупного. Тихо было в деревне да спокойно, нигде и звука не слышно, только вьюга меж изб гуляет да волком воет, будто истинная стая из лесу набежала. А Хайзенбергу младшему всё нипочём: идёт он себе по барханам снежным, что комьями снег на мешинях налипает да висит, словно шишки на ёлке; колом волосы в носу стоят, изо рта клубы пара валят да ноги в сугробах утопают, а ему всё нипочём — жизнелюб полунемец, во всём светлое чего разглядеть сумеет, однако ж не витает он в облаках да в сказки не верит, потому как не привык к милости судьбы: мать его не была у батюшки его женой любимой, никогда в любимчиках он не ходил да поддержки особой не имел, посему был он уверен, самостоятелен и даже груб, однако ж то он считает пользой себе — всякому он может ответ дать. Потому и сейчас удумал сын воеводский замок сестры своей упорством да измором взять, любит он её по-своему, посему и рад помочь будет. Ведает немец, что в замок лишь через мост да герсу войти можно, нет туда пути иного, да к тому ж стерегут покой госпожи своей привратники верные, какие аркебузами венгерскими вооружены, да всё ж вряд ли решатся они пальбу по брату госпожи своей открывать — забоятся гнева барского, однако ж кто ведает какой бес в разум Аленьки прехорошенькой закрался, авось и семья кровная врагами ей стала. Да всё ж не желал Карл о дурном прежде времени думать, авось не так всё и плохо, просто запуталась в себе сестрица любимая, посему и закрылась от мира людского. Идёт Хайзенберг по сугробам снежным, гуджаман овчинный поправляя, а сам того гляди в снег свалится: тянет его за Раду за поводок цепной, радуется он поре зимней — с разбегу в снег валится да катается в нём, колтунами снежки собирая, весело псу пушистому, а как вскочит он из сугроба глубокого, так и станет отряхиваться, что летят снежинки во все стороны, только и успевай руками закрываться.
Долго ли, коротко ли, но дошёл Карл до обители сестры своей единокровной: замело крыши черепичные снегами белыми, ров глубокий сугробами засыпало да пред замком чуть ли не до травы самой всё расчищено, однако ж дальше нет троп, то лишь для моста место разгребли, чтоб опустить его можно было. Нет зелени кругом, посему ни сколь не живописен замок готический: мрачный он да зловещий, а снега окружные погружают его в пустоту такую, будто не живёт здесь никто. Не хватает лишь над замком чудищ мифических, каких Гомер в творениях своих описывал, однако ж и без того зверья тут хватало: будто с механизмом внутренним, ходят туда-сюда привратники верные да один аркебузу венгерскую на плече для верности держит, остальным же и сабли хватает. Стерегут покой Аленькин пуще господарского, будто глава она деревенская али родственница княжеская, никто в деревне стражи такой не имеет, потому как особо и бояться нечего: войска сюда и забрести не сообразят, а звери дикие давно уж не захаживают, однако ж вдова молодая иные какой-то страх имеет... Глядит Хайзенберг да улыбается от везения великого — опущен мост сегодня, однако ж как-то внимание к себе привлечь надобно, да не шутом скакать, иначе позору не оберёшься. Недолго думал сын воеводский, потому как дело житейское, будет он ещё мысли умные на привратников тратить, посему набрал он в руки снега рыхлого, подышал в них маленького, кое-как снежок слепить сумел да запустил его в воздух, что прилетел он прямо по шапке стражника, какой аркебузу держит: переполошился он да как станет во все стороны ружьём тыкать, что ни в кого и попасть не сумеет, даже по колпаку своему потоптался, а ведь не дешёвая это вещь для народа простого, такое только купить али выменять на вещицу ценную можно. Наконец взял он себя в руки да увидал обидчика своего, на какого и глянуть презренно не смеешь — пан Карл Хайзенберг, сын воеводы Мирчи: глядит на него юноша, как на дурака последнего, а подле него пёс крутится да хвостом виляет.
– Здравы будьте, пан Карл! – суматошно поклонился привратник.
– Ты уж прости за снежок этот, не со зла я, по делу пришёл, – сказал Карл. – К сестрице я своей пришёл.
– Не велела пани гостей пускать, – ответил стражник.
– Так я не гость! – важно парировал Хайзенберг. – Я родня!
– Я человек служилый, мне чего сказали, то я и должен выполнять, порядки такие, – пожал плечами мужчина.
– Везде эти порядки! – закатил глаза юноша. – Да подыми ты герсу, служилый, ведь не вора пускаешь, а брата барского!
– Не могу, не велено! – упирается привратник.
Не стал с ним препираться сын воеводский, потому как без толку да и ушёл привратник куда подальше — дуло аркебузное чистить. Не заладился разговор у Карла, хоть через забор каменный лезь, однако ж высок он да и Раду одного тут оставить боязно — запечалится бедолага, что и глядеть на хозяина не станет. Хайзенбергу б хоть повидать сестрицу свою любимую да хоть парой слов с ней обмолвится, авось оттает она да подобреет к миру человеческому, а то всё взаперти сидит, как дева невинная. И стыдно юноше домой с руками пустыми ворачиваться: сына барского от ворот отвадили, даже во двор замковый не пустили... Позор ведь! Весь раскраснелся Карл, потому как не умеет он себя в руках держать, да протёр снегом рыхлым лик задумчивый, авось охолодится он да мысль какую заимеет. Раду ж смотрит на хозяина своего да никак в толк не возьмёт чего он задумчивый такой: ничего он не рисуется да не читает, а всё думы крутит, что из ушей скоро пар валиться станет. Однако ж пришла благодать откуда не ждали: подошла к герсе тяжёлой камеристка новая Флорика, какая и Хайзенбергу хорошо известна. Вышла она во двор, чтоб проверить как девки бельё полощут, да услыхала спор этот короткий, что жалко ей стало пана молодого, всё ж юнец он ещё совсем да сестре помочь желает, росли ж они вместе, потому не может быть вражды меж ними, один у них отец, кровь одна. Закуталась служанка в платок тёплый да подошла к герсе: сидит сын воеводский ни жив ни мёртв, того гляди в снег рухнет али по решётке барабанить станет.
– Пан Карл! – кое-как шёпотом позвала его Флорика. – Пан!
– А? – огляделся по сторонам Карл да увидал лицо знакомое. – Флорика?
– Идите сюда! – тихо позвала его камеристка, потому и подбежал барин.
– Флорика, как же ты оказалась тут? – удивился Хайзенберг. – Думалось мне, что ушла ты к пану другому али из деревни вовсе.
– Бог с вами, пан! – улыбнулась служанка. – Пани Альсина меня на службу к себе взяла да камеристкой главной сделала за заслуги мои.
– А Людмила её что ж? – сын воеводский хоть как-то старался её понять.
– Людмила, Царствие ей Небесное, скончалась ещё в октябре месяце, – ответила женщина и перекрестилась. – Руки на себя наложила. Чем-то нагрешила она супротив пани нашей, так совесть её замучила да зарубила она себя.
– Ну и ужасы у вас тут, Флорика! – поразился юноша. – И думается мне, что не всё на этом...
– Ваша правда, пан, – кивнула она. – Совсем чахнет пани наша!
– Затем и пришёл я! – сказал он. – Поговорить я с ней желаю, да вот незадача: не пускает меня привратник!
– Не должно, чтоб меж родными недосказанность была, – согласилась Флорика. – Вот что, идите вы направо от герсы, там и свидимся. Не заблудитесь, ждать я вас там буду.
– Неужто не страшишься ты гнева барского? – поразился Карл.
– Страшусь, – честно ответила камеристка. – Однако ж благое дело делаю, а ежели в опале окажусь, то не беда: розгами выпорют али выгонят из замка, всё ж не молода я уж, отслужила своё.
– Благородна ты, Флорика! – восхитился Хайзенберг. – За то тебя пани Бьянка покойная и любила!
Улыбнулась служанка от похвалы лестной да пошла потихоньку вдоль стены замковой, по сторонам оглядываясь, всё ж легко интриги плетутся да сплетни разлетаются: донесут Альсине, что предала её камеристка али с сыном воеводским блудить смела, так выпорют али чего хуже сотворят, а для того всё будет, чтоб имя честное очернить да место высокое получить подле хозяйки — высока плата за него будет да дружба барская возымеется. Каждая служанка камеристкой главной быть мечтает, однако ж не каждой силёнок на то хватит, всё ж одно дело полы мести, а другое барыне угождать да секреты её хранить. А Флорика — баба умелая да опытная, всё ж с юности самой служила она Бьянке покойнице, а теперь и Альсине послужит, имеет она на то ум да изворотливость, дуракам не постичь дело такое. А Карл счастлив был до невозможности: поможет ему камеристка сестринская, добрая она да милосердная, однако то от души, а не от глупости юношеской да набожности чрезмерной, как у Людмилы покойной было. Сложил Хайзенберг руки за спиной да пошёл вдоль стены походкой вальяжной, будто б гуляет он, а за ним след в след Раду идёт, будто скакун с лапы на лапу переваливаясь, что на рысь было похоже, уловил он задумку хозяина своего, однако ж прогулка такая только больше подозрений вызывает, нежели доверия. Гуляет себе сын воеводский, красотами заснеженными любуясь, а сам всё ждёт, когда ж он на камеристку наткнётся, всё ж хочется сестрицу увидеть, а не с руками пустыми в имение родное возвращаться: батюшка там вестей от дочери своей ждёт, совсем слаб старик, того гляди удар его хватит, ежели не повидает он дочь свою. Наконец у ели заснеженной, что от тяжести великой ветви хвойные к земле клонить стала, увидал юноша камеристку старую: закуталась она в платок тёплый да по сторонам глядит. Вышла сюда Флорика через ход потаённый, о каком лишь Альсина да камеристка главная ведают, до того о нём Людмила покойная знала, а теперь новой служанке секрет сей достался, никто иной о том и додуматься не может, не так просто в двери это выйти да за ёлками высокими она закрыта.
– Ох, и достанется ж тебе, Флорика! – покачал головой Карл. – Всё ж супротив воли пани своей идёшь!
– Что моя жизнь? – пожала плечами Флорика. – Уважение великое имею я к родам Димитреску да Хайзенберг, потому служить им обязана.
Поражён был Хайзенберг словами камеристки сестринской: мало кто преданность такую да благородство имеет... однако ж ежели всякого слугу слушать, то все они жизнь за бар своих отдать готовы да в ад за ним пойти, только позови. На деле ж мало кто предан: кто больше денег даст, так к тому и пойдут люди, только б платили, кров да паёк давали, остальное ж приложится. Да всё ж верил Флорике сын воеводский, с детства знаком он с ней, когда гостем в особняке Димитресковом был, не изменилась с годов тех камеристка, по-прежнему добра она да приветлива. Не стали они долго у двери потаённой стоять, потому прошли во двор замковый: пусто тут да тихо, так и стоит обитель Аленькина недостроенная, к тому ж завалило всё снегом белым, лишь тропки узкие прочищены да лабиринтом они сделаны... будто чтоб неприятель не прокрался. Тихо шли Карл да Флорика, чтоб не заметили их привратники бдительные, однако ж о ходе тайном они и не ведают да мимо них пройти можно, нужно только путь верный знать. Идут они в тишине глухой, только проклинают они хруст снега свежего, что звуки привычные от поступи издавал, даже Раду крался через сугробы высокие, что больше него были. Вывела его камеристка во двор внутренний путём чудным, однако ж хочешь — не хочешь, а заприметили их служанки молоденькие, что поглядывали стали на Хайзенберга взглядами кокетливыми, будто б желают судьбы себе Илоны, Бьянки али Ирины — из бабы простой женой панской стать, приглянуться б ему только. Смерила их Флорика взглядом строгим да устремила взор очей намётанных на окно большое, где свет тусклый горит, от чего голову она задрала да посыпался ей снег под ноги.
– Там опочивальня пани Альсины, – сказала камеристка. – В замке она сегодня, чтению предаётся.
– Спасибо тебе, Флорика! – улыбнулся Хайзенберг. – Вовек доброты твоей не забуду!
– Ежели желаете, то доведу я вас до опочивальни барской, – сказала служанка, пропустив слова благодарности.
– Ни к чему! – сказал сын воеводский. – Увидает Альсина тебя со мной, так разгневается на тебя за помощь! Сам пойду, уж один за всё расплачусь!
Благородством ответил он за благородство, милосердие да помощь. Приложила Флорика руку к сердцу да поклон земной Карлу отвесила, радостно ей было, что не сдаст её барин, а даже защитит, ежели сумеет. Посему теперь разными пути из стали: ушла камеристка за горничными следить, а Хайзенберг отправился в спальню сестринскую. Вошёл сын воеводский в холл маленький да подивился дурному вкусу сестрицы своей: так и был замок помпезный внутри избёнкой румынской, где темнота мрачная засела да запах спёртый завис, однако ж наставлены тут предметы работы заморской, какие доселе в особняке Димитресковом он видал — подсвечники золотые, часы механические, вазы расписные, ларцы драгоценные, ковры персидские, меха соболиные... Вычурно да неуместно смотрится тут роскошь иноземная: одно на другое наставлено, будто сокровищница какая, да всё ж ни сколь то не красиво, а лишь дурно, не подходят под обстановку румынскую богатства европейские да азиатские, сюда б чего светлее да поновее, однако ж свой ум другому не поставишь, авось нравится так Альсине. Ходит Раду да обнюхивает интерьеры замковые, однако ж боязно Карлу было: ежели измочит пёс ковёр персидский, то вовек ему такой же не сыскать да не расплатиться вовсе, всё ж работа то ручная, такую уж и не найти вовсе. Да всё ж одумался сенбернар да стал по лестнице длинной на этаж второй подыматься, авось там чего интереснее найдётся, Хайзенбергу туда и надобно было. Поднялся сын воеводский с псом своим выше да отлегло от сердца юношеского: немного тут дверей было, все по пальцам пересчитать можно, отчего и сестрицу легче искать будет. Стал Карл к каждой двери подходить да к шорохам прислушиваться, однако ж везде тишина да покой, будто и нет тут никого вовсе. Неужто обманула его Флорика? Али сам он крыло спутал? Да нет же! Ясно он видел, что отсюда свет в опочивальне сестринской горит да и кофе эфиопским густо пахнет... Тут она, не иначе! Принюхался Хайзенберг, посему подошёл к той двери, откуда сильный запах кофейный доносится, она и выглядит побогаче, да открыл её тихонько.
Открылась взору его опочивальня богатая: вся из дуба сделана, стоит тут постель широкая, окна шторами портьерными закрыты, горят свечи восковые, камин дровами потрескивает да уставлено всё богатствами старинными, каким не один век был. Однако ж иное Карла волновало да радостно ему было, что отыскал он сестру свою ненаглядную: сидит Альсина напротив камина жаркого в кресле мягком, одета она в платье шёлковое, увешана украшениями жемчужными, подле неё стоит турка кофе эфиопского да чашка маленькая, из какой напиток бодрящий она попивает, в руках её изящных книжица заморская вложена, что писана на языке фряжском — «La Mandragola», какую Никколо Макиавелли в 1518 году ещё написал, первая это комедия нравов, при том увлекательная да в неком роде поучительная. Смешно сказать, однако ж по-италийски лучше читает Димитреску, нежели по-румынски, никто её тому не учил, посему все науки самой ей постигать приходится, даже учителей она на той из-за границы не выписала. Выглядит она такой спокойной да умиротворённой, однако ж иначе она выглядеть стала: то была у неё копна волос вороных, какие поясницы концами касались, нынче же локоны не ниже шеи были, да витые такие, будто б извечно голову она в щёлоке вымачивает, чтоб кудри были. Даже Раду виду такому подивился, посему сел в дверях да замер подле хозяина своего, звуков не издавая. Настолько в чтение погрузилась сестрица, что вовсе гостей у себя не замечала, к тому ж никого она не ждёт, слуги сами дела свои делают да привратники верные покой её стерегут от посетителей непрошенных. Прочистил брат горло да сделал шаг в опочивальню сестры своей.
– Занимательная книга, – сказал Карл. – Макиавелли — мужик толковый, мудрые вещи писал.
Как услыхала Альсина, что не одна она в опочивальне своей, какая крепостью неприступной должна быть, так подняла она очи на гостя своего да с кресла мягкого подскочила, лишь книгу занятную в руках держа. Боязно стало Димитреску, словно не брат к ней единокровный пришёл, а вор хитрый али убийца жестокий, глазом невооружённым страх в очах её зелёных углядеть можно, будто кровь родную она не признаёт, чужая она ей стала. Увидал Раду, что подскочила с кресла сестра хозяйская, так рванул он с места своего, ковёр персидский под лапами собрав, да к Аленьке подбежал: язык у него на плече да хвост от радости мотается, как у сороки. Почудилось вдове, будто кинуться на неё пёс желает, потому вжалась она в штору портьерную, книгу к груди прижимая, бежать некуда — позади окно. Не понимал Хайзенберг страха сестры своей: девка уже вдовой была, а всё в игры ребячие играется, даже смешно становится, однако ж... не игры это были: в глазах истинная боязнь была, не похожая на шутки али притворство. Похлопал себя по ноге сын воеводский, так вернулся к нему Раду да вновь ковёр в гармошку сложил. Да к тому ж теперь ясно юноша увидал, что нет брюха натянутого у сестры его, ровное оно, будто и не было вовсе.
– Ну здравствуй, сестрица дорогая! – улыбкой своей надеялся Карл сестру расслабить.
– Ты... как здесь очутился? – удивилась Альсина.
– Свои на то секреты имею, а тебе не поведаю, – ответил Хайзенберг. – Ты чего ж так напужалась? Враг я тебе что ли?
– То от неожиданности, – неуверенно ответила Димитреску, смахнув со лба пот. – Ты по делу пришёл али как?
– Чего ж ты так холодно брата встречаешь? – удивился брат. – Али не признала?
– Признала я тебя, Карл, – ответила сестра да отвела взгляд. – Нынче не до гостей мне.
– Всё скорбишь по мужу своему? – спросил юноша. – Ты же нас даже на 40 дней не позвала.
– Так я не отмечала, – спокойно сказала девушка.
– От чего ж? – удивился сын воеводский. – Тоска совсем загрызла?
– Не поймёшь ты, братец, – сжала вдова губы, отложила книгу да села на край постели своей.
– Так ты поведай мне о том! – настаивал он. – Я же брат тебе, нечего тебе от меня таить!
– Ступай ты восвояси, брат мой, – вздохнула она. – Дурно мне.
– Дура ты, а не дурно тебе! – не выдержал Карл. – Кому дурно, так это батюшке нашему: сердце у него колоть стало, посему малину да клюкву горстями ест! Все думы его о тебе, ты ж Илоны дочка! Шлёт он к тебе слуг одного за другим, а ты принять никого не желаешь!
– Так я ж... об том не ведала, – Альсина опустила глаза.
– А что ты ведаешь вообще? – усмехнулся Хайзенберг. – Ежели б помер батюшка, то ты б и не узнала вовсе! Даже проститься б не успела, как с Бьянкой было, а она тебя растила!
– Не моя в том вина! – не выдержала Димитреску да подскочила с кровати.
– О-о, конечно! – манерничал брат. – А кто ж тебя не пустил-то?
– Тиран этот, за которого я замуж вышла! – не выдержала сестра, швырнув книгу на пол.
– Стефан? – юноша даже на месте замер.
– Да! – резко ответила девушка да заблестели у неё в глазах слёзы. – Знал бы ты, что творил он со мной! Не ведала я такого страха доселе! Измывался он надо мной пути всякими, что не жизнь это была, а мука!
– Так... чего ж ты молчала? – спросил сын воеводский да на стул рухнул. – Неужто ты не ведаешь, что за тебя батюшка любого на кол посадит?!
– Боязно мне было, – честно ответила вдова да подошла к окну. – Эржебет мне воспитание такое дала, что бабе молчать надобно.