Глава V. Расплата (1/2)

Эта тварь заплатит мне за всё!

Альсина Димитреску</p>

Не смог Стефан новость такую счастливую утаить, да и не хотел вовсе, всё ж радость какая — продолжится великий род Димитреску, нет теперь ему угрозы пресечения. И уверенность великая у воеводы молодого была, что сын у него родится, какому не стыдно будет саблю в руки дать да турок с ним бить, головы им снося. Да и кто кроме сына у румына родиться может? В роду их знатном бабы только мужиков рожали, редко когда девок, да и те Богу душу отдавали, и дня не прожив, потому и у Стефана сын будет. А как в деревне рады были: всё ж давно семьи знатные пополнения не видали, последний раз лет 14 назад, когда сын Александр у четы Беневьенто родился, тогда люд крестьянский неделю целую пил да гулял, радость справляя, всё ж долгожданным этот ребёнок был. А Димитреску сам с вестью благой по деревне носился, как обычно, в бреду пьяном делал, а теперь трезв он был да без вина всякого весел, даже от радости своей с крестьянами простыми целовался, того гляди побежит с Александром да Сальваторе мириться, на всё готов он ради дитя своего. Не забыл воевода и о родне своей: уж столько недель убивается Богдан по супруге своей покойной, совсем есть перестал, будто Святым Духом питаясь, в свет не выходит, хотя с состоянием своим богатым мог он позволить себе кафтан султанский да кушанья со стола его, но как узнал купец о скором первенце сына своего, так в пляс пустился, горе своё уняв; доложил он о новости такой чудесной свёкру да шурину своим — давно уж Мирча о внуках мечтает, всё ж далеко не молод он, а Карл счастлив за сестру свою был, теперь не будет она в одиночестве будни свои коротать. Да и остальным семьям знатным донесли о пополнении скором в семействе Димитреску, так от злости Энджи Беневьенто замолкла на день целый, а Урсула Моро зубы от гнева сточила, ведь обе они грезили быть женой Стефана, всё ж честь-то какая — супруга воеводы, какого сам господарь чтит да уважает, однако ж неведомо им какую беду от них Бог отвёл, иначе быть им битыми каждый день, как Аленька.

А каково ж Альсине теперь живётся? Полоса светлая у Димитреску настала: прекратил муж без дела её лупцевать да ни капли вина в рот не берёт, даже хмелем от него не пахнет, потому добр он да весел стал. Как встаёт по утру молодой воевода, так живот жене своей наглаживает, с чадом во чреве беседы ведя, да такая уверенность у него великая, что сын это будет, так ничего иного и слышать не желал, потому супруга и не говорила, что о девочке грезит. Однако ж беда была у румынки с тошнотой утренней: не муж голосом своим её будит, а ком тот проклятый, какой рвоту к горлу толкает да вкусом своим противным рот наполняет, потому всегда у постели её таз чистый стоит, чтоб пол не пачкать. Не знала уж бывшая Хайзенберг как спасаться ей от напасти такой, потому набежали бабы бывалые, какие по 4-5 детей имели да почти все погодки, оттого хитрости да секреты беременности знали да чтоб положение интересное бедой не обернулось. Наслушалась Альсина советов этих, потому теперь у постели её с утра уж корочка хлеба ржаного лежит, долька апельсиновая, чай китайский, виноград испанский да ложка мёда турецкого, однако ж смеялись над ней те бабы, ведь чего-то одного от тошноты утренней достаточно, но настолько замучена была ощущением этим Димитреску, что всё разом съедала, беременной в том нет различия, всё ей теперь вкусно. Но особо понравился полунемке совет, что масло имбирное или мяты перечной нужно меж ладонями растереть да вдыхать, будто помогает это. Не поняла ещё девушка — помогло али нет, но таким приятным ароматом ладони её благоухают, что забывает она о тошноте, потому как разум её картинами чудесными наполняется, где дитя своё на руках она держит да колыбельные ему поёт. К тому ж стала Альсина до солёного охота: мало ей теперь маслин греческих да итальянских, потому привезли ей с самой Руси огурцов солёных: такими вкусными они ей показались, что только бочонки отлетали да хруст на замок весь был слышен. И книжки новые Димитреску из библиотеки брать стала: до того только история да стихи ей интересны были, а теперь то и дело читала она сочинения италийца Леонардо да Винчи, что первым плод во чреве матери изобразил. Однако ж казалось полунемке, что не может мужик ощущений бабских во время такое понять, потому завела она себе книжечку, где каждый день беременности своей она описывала: еда, ощущения, умудрилась даже живот, груди да бёдра измерить, чтоб знать ей об изменениях тела своего. К тому ж нашла бывшая Хайзенберг способ хитрый, как мужем своим с помощью чрева командовать: сделает она глазки жалобные, положит ручки на живот да говорит так ласково: «Дитятко наше так велит». Потому расщедрился Стефан: сказала ему Альсина, что душно ей в замке да ходить ей больше нужно, так приказал румын герсу железную поднять, чтоб жена брюхатая по деревне гуляла да воздухом свежим дышала, но всё ж было у неё сопровождение — камеристка Людмила да двое слуг, не из соображений ревности то, а для безопасности, чтоб наследнику Димитреску вреда никто причинить не мог. Теперь в почёте стала полунемка: будто Королева ходит она по деревне, а крестьяне — подданные её, были те, кто кланялся ей за доброту да дело великое, что дитя во чреве она носит, к тому ж щедра она была, потому каждому встречному в ладонь по лею серебряному клала, а юродивым аж два. Но не зазнавалась румынка: не задирала она нос, улыбалась всем, даже просьбы выслушивала, будто властна она над людом, как жена господаря. Как появился плод, так ощутила Альсина свободу, счастье и даже любовь о какой грезила она всю жизнь свою.

Стефан же за дела замка принялся: нет, о вине своём он позабыл вовсе, в кабинет он свой не захаживает да и пристройки новые не интересны ему, тут другое дело... Не мог Димитреску бабе обустройство сыновьей опочивальни доверить: всё ж золотым да мягким сделает, тюлей шелковых, штор портьерных да зеркал голландских навешает, ваз европейских наставит... Нет, иначе всё воевода хотел, чтоб сын его в мужицкой спальне жил, потому увешал он стены саблями стальными, щитами да булавами металлическими, додумался даже головы зверей лесных повесить, каких на охоте подстрелил, что даже дикостью казалось, всё ж младенец тут спать будет, а не воин матёрый. И слова Альсина сказать не может, что торопится супруг, ведь случится так может, что девочку она родит, не среди оружия ей жить, а муж свою линию гнёт, вообще о девке ничего слышать не желая, у него может только сын родиться. И совсем не понимает Стефан, что не от жены то зависит, ведь не была б она брюхата, коли б он дитя во чреве её не зачал, да и не ему ребёнка выбирать, на всё воля Божья. Димитреску будто господарем себя мнит — приемника ему подавай, хотя наследовать кроме замка особо и нечего.

И длилось это несколько месяцев: минули март прохладный, апрель тёплый, май цветущий, июнь солнечный, июль жаркий, август знойный, сентябрь золотой и вот ступил на порог октябрь дождливый. Ветры северные холод да тучи свинцовые принесли, что нескончаемо ливни проливают, что реки за берега свои выходить стали. Редко люд на улицах стал собираться, только если за дровами для камина идут и столкнуться случайно, да и то надолго разговор не задерживается. Совсем не осталось в деревне люда, кто б о беременности Альсины не знал, да бабы уж все секреты собирать стали, записывали их да с привратниками в замок передавали, чтоб бремя пани облегчить. А Димитреску как читает, так хохочет от глупостей некоторых, но кое-что всё ж помогает ей, хотя б тошнота утренняя исчезла. И благодаря трёпу Стефана, что был хуже бабы базарной, весть та до Брашова дошла, а там уж до самого господаря Раду VII Паисия — один из немногих, кто на престоле больше года продержался, хоть до того и свергнут был. Вызвал он к себе молодого воеводу да нахваливать стал, будто это он под сердцем дитя вынашивает, обещал поход против турок проклятых, чтоб сын его на свободной земле рос, ведь убедил господаря своего Димитреску, что мальчика жена ему родит, воином он будет бравым да головы османам порубит. И будто в награду подарил ему Раду саблю свою, чтоб реликвией это семейной стало, переходило б от отца к сыну... Что за заслуга у Стефана такая пред родиной своей?! Ведь всего один раз в походе он был, а уже герой всея Трансильвании! Но раз господарь так порешил, то его это дело и не стоит спорить с ним.

За месяцы эти похорошела Альсина, на пользу пошла ей беременность: щёки её румянцем пылают, глаза зелёные ярче хрусталя сверкают, груди девичьи молоком налились, бёдра точёные раздались, однако ж особо заметен живот был — никаким платьем уж положения своего интересного не скрыть, даже шёлк воздушный брюхо обтягивать стал, да человек в том неопытный о бремени красавицы понимал. Наслышана Димитреску, что брюхатой ходит бабе девять месяцев, однако ж неведомо ей было когда дитя зачали, оттого гадала она: то ли в ноябре чадо своё на свет она породит, то ли в декабре. Да каждый месяц всё труднее ей давался: живот её округлялся, что пупок выпирать стал, растяжками кожа покрылась, будто лабиринт образуя, не встать ей, ни лечь, ни сесть, да ходить трудно стало — поясница без конца болит, руки уж по привычке туда ложатся, чтоб не сломаться вовсе. Но вовек не забудет пани молодая миг прекрасный, когда в утробе её движения робкие ощутились — пинаться стало чадо её дорогое, чему рада она была безмерно, значит всё ж живо оно да бьётся сердечко крохотное. Всё ж стоили того все эти тяжести да невзгоды: пройдёт тошнота утренняя, тело таким же прекрасным станет да на солёное тянуть перестанет, а ребёночек её дорогой останется. Защитой да щитом своим называла его полунемка: всё ж чада ради стал Стефан покладист да спокоен, совсем остепенился, даже о дружках своих закадычных позабыл совсем. И страшно подумать было что станется с воеводой молодым, когда явится на свет дитятко его, раз ещё в утробе почёт ему особый... конечно ежели сын родится, а если уж девочка, то насмерть румын жену свою забьёт, всем наобещал он мальчика, нельзя теперь слова своего не сдержать.

Если ж вновь об Аленьке бедной слово замолвить, то к октябрю дождливому снова затворницей она стала, но теперь на то воля её искренняя была: тяжело ей брюхо такое носить, потому сидит она в опочивальне своей, на пяльцах напольных вышивает да колыбельные поёт, будто люлька младенческая рядом стоит; перестала она в деревню хаживать, ей уж по лестнице спуститься — страх великий да нож острый, а тут прогулка по грязи да сырости, ещё болезнь какую заимеет. Потому в опочивальне супружеской спокойней душе её суетливой: кругом стражники верные, служанки торопливые да лекарша умелая, успеют прибежать при беде; к тому ж всегда еда при ней солёная, а ежели воздуха свежего мало, то окошко открыть можно, однако ненадолго, чтоб не простудиться. И всё ж было у неё лишение, без какого не всякое тело юное жить может: не вызывало пузо раздутое вожделения у Стефана, потому лишил он супругу свою ласки мужниной да долг супружеских исполнять перестал. Но как и любая баба беременная стала Димитреску чувствительна да пуглива, а к ночи глубокой неспокойно ей на душе от дум своих мучительных: наслушалась пани молодая баб деревенских, потому теперь по голове своей ужасы родов она гоняет. Слыхала полунемка, что от неумелости лекарской да грязи румынской младенцев мёртвых рожают, а потому и мать умереть может, хотя лучше б так было, нежели муж бы винить стал в смерти дитя своего да жену свою убил от гнева. Всё ж волнение брало Альсину: как вспомнит она об испражнении в таз серебряный, так душа её от страха колотится, ведь дикость это, Европа Западная давно уж отошла от методов раннесредневековых, когда иконами да молитвами лечились. Доверяла Димитреску медикам заморским, уверенность в ней была, что лишь они спасут дитя её при родах, о том и мужу своему она говорила, да тот непреклонен оказался: такая ненависть в нём к европейцам проснулась от смерти матушки его Бьянки, какую не имел он доселе, потому наотрез лекарей европейских звать не желал, пусть свои румыны делом займутся. Однако ж была и худшая напасть — известно было пани молодой, что матушка её Илона в горячке родильной Богу душу да потом и с мачехой Марией та же беда стряслась. Страшно полунемке стало: вдруг болезнь это у Хайзенбергов и её та же участь ждёт? Но всё ж забывать не стоит, что не по крови они родня полунемцам — мать Альсины простолюдинка, а мать Карла дочь купеческая, мало ль случиться что могло, авось неопытна повитуха была али воля на то Божья. Потому стала румынка на ночь пить тёплое молоко коровье с мёдом турецким, отчего разморит её да сон сладкий идёт, что спит она до утра самого, о волнениях девичьих забывая.

И вот захотелось Стефану веселья в деревне, какого со дня свадьбы его не было: скорбит люд по матушке его Бьянке, потому и Мэрцишор мартовский счастья да радости не принёс. А тут уж в октябре повод прекрасный нашёлся — пополнение скорое в семье Димитреску, потому позвал к себе воевода весь люд знатный, да говорил, что не в честь дитя будущего, а сына его первого, того гляди второе чадо он затребует. То ли румын повод напиться нашёл, то ли тоскливо ему без общения человеческого, то ли похвастать пред всеми хочет, то ли правда счастье его распирает, что со всеми поделиться он им желает... Бес его знает! Да и тому невдомёк что в голове смутьяна этого творится! И за неделю целую велел Стефан блюда изысканные стряпать, до блеска мебель протирать, до отражения полы надраить да чтоб окна чище хрусталя были, даже Альсине не вздумается так слуг мучить, потому за работу усердную стала она платить им в день по лею серебряному, чтоб не гневались они на пана своего, всё ж вскружила ему голову беременность супруги, от того и глупости он несусветные творит.

В делах да заботах неделя прошла, уж на день завтрашний торжество пышное намечено с музыкой да танцами европейскими, яствами богатыми да винами изысканными, какие при дворах царских представить не стыдно. А сейчас сидит чета молодая в опочивальне своей супружеской, после дня буденного отдыхая: за окном дождь проливной по парапетам каменным стучит, ветер завывающий в ветвях нагих заплутал, да на дворе ни души, даже псы на дворе не бегают. Так быстро время летит: казалось, что только март мелькнул, почки на деревьях надулись да узнала Альсина, что беременна она, а теперь уж октябрь ступил в пору свою, листва медная облетела и рожать ей скоро. В погоду такую в пору самую разжечь камин тёплый, дрова сухие туда подбрасывая, что трещат они от огня горящего, рядом стоит чашечка горячего кофе эфиопского, над ней дымка лёгкая клубится да аромат такой прекрасный стоит, будто посреди леса тропического али поля цветочного оказаться. Сидят Стефан да Альсина пред камином горящим в креслах мягких, пальцы руки их друг друга касаются, а на плечи хрупкие накинула румынка шаль пашминовую, что бежеватостью своей с кожей её атласной сливалась. Никогда до беременности своей не бывало у Димитреску вечером таких, всё у них порознь: он хмелен домой заявляется да дрыхнет до утра самого, а она терпит мучения эти, защиты у Бога прося. Но теперь уж посиделки такие покой да умиротворение в душу пани молодой вселяют, всё лучше, чем синей от побоев в постели слёзы лить. Пристально воевода на живот жены своей смотрит, будто изъян какой ищет, а ей же взгляд такой даже приятен. Вдруг улыбнулся румын: чуть натянулся живот румынки да очертания пяточки младенческой показались, что любой умиляться от радости станет.

– Вижу непоседлив ты, сын мой, – гордо сказал Стефан, приложив руку к животу жены. – Нужно такое воеводе будущему!

– Чадо наше так живо в животе моём... – начала было Альсина, но муж прервал ее жестом руки.

– Сколько ж можно, Аленька? – спросил Димитреску. – Чадо да чадо! Сын! Иначе и быть не может!

– Да разве ж ясно это? – сглотнула Димитреску.

– А что ж неясно может быть? – удивился румын. – Только сын у меня родиться может! Я даже над именем его думал!

– И что ж ты надумал? – румынка тактично решила перевести разговор в другое русло.

– Думал Александром его назвать в честь Македонского Великого, – ответил муж. – Однако много чести Алексашке Беневьенто!

– Всё в ссоре ты с ним, – снисходительно улыбнулась жена. – А он же за сестёр своих вступился.

– Не стану я о псе поганом с тобой говорить! – сказал он.

– Как скажешь, муж мой, – она постаралась улыбнуться. – И всё ж об имени для дитятка нашего разговор мы вели.

– Знаешь ты как думы мои унять, Аленька, – басисто посмеялся Стефан да похлопал жену по плечу, как воина бравого. – Была дума у меня об имени Стефан...

– Именем своим дитя назвать желаешь? – удивилась Альсина.

– В честь Стефана III Великого! – гордо ответил Димитреску. – Но не быть же в роду двум Стефанам... Потому вспомнил я о Мирче: всё ж батюшку твоего так кличут да великого господаря валашского.

– Мой батюшка счёл бы то за честь... – улыбнулась Димитреску.

– Однако и более достойное имя я нашёл, – перебил её воевода. – Влад! В честь Влада Цепеша! Будет сын наш также османов проклятых на кол сажать, как тёзка его! Быть сыну нашему Владом Димитреску!

– А каковы думы твои об имени... Илона? – бывшая Хайзенберг решила, что всё ж пора мужу признаться в желании своём.

– Бабское имя то, Аленька, – ответил румын.

– Так не о сыне речь веду... – робко призналась румынка. – Стефан, не гневайся, однако ж думы мои... А ежели дочка у нас родится?

– Быть того не может! – осёк её муж.

– Да мало ль как Бог рассудит? – криво улыбнулась жена. – Авось дочь нам даст да потом сына такого, что господарем ему быть!

– Какой толк от девки? – усмехнулся он. – Позору не оберёшься! Сын хоть славу рода своего приумножит, а дочь что?! Замуж её да толк весь вышел!

– Так девки ж разные бывают! – настаивала она.

– Хоть одну бабу назови мне, чтоб славна она была, – фыркнул Стефан.

– Княгиня Ольга, – сразу сообразила Альсина.

– Так то на Руси было! – махнул рукой Димитреску. – Больно много московиты бабам своим позволяют! Да и с времён тех порядки сменились! Не спорь со мной, Альсина, мне лучше знать!

– И всё ж сказать позволь, – не могла уж Димитреску молчать. – Ежели имя такое тебе не по душе, то... Бьянкой девочку нашу назовём. Всё ж не в честь моей матушки, так в честь твоей величать будем.

– И всё ж дура ты, Альсина! – шумно выдохнул воевода. – Ну какая девочка?! Много батюшке Мирче толку от рождения твоего стало?! Матушку твою Бог за то уж наказал — душу её забрал!

Будто нож холодный слова эти для бывшей Хайзенберг оказались: столько лет душу её тяготило отсутствие матушки её рядом. Знала её румынка лишь по рассказам батюшки своего, не было портрета никакого, грехом это считалось, потому как лик писать при жизни — примета плохая. И боль дикая так душу ей изломала, что намертво дума ужасная в разум Альсины засела — повинна в смерти матушки своей, ведь ежели б не стала Илона брюхата, так не заимела б она горячку родильную, от какой и скончалась. Да и Мирче боль была жгучая: сначала жёнушку свою дорогую он потерял да дочка теперь винить себя в том стала. Уговаривал её батюшка, что на то воля Божья была, он всем судья да власть, никто не может знать как рассудит он, ведь не мог же он просто так душу чистую забрать. Успокоилась девочка маленькая, забыла о вине своей мнимой, потому жить ей легче стало... и теперь опять стрелой в сердце боль вонзилась, ком давящий к горлу подкатил да тяжесть такая, что не вздохнуть вовсе, очи зелёные тоска заполнила, в слёзы солёные выливаясь, что дорожкой тонкой по щекам катились... Но ощутила Димитреску, что во чреве её дитя зашевелилось: поняло чадо страдания материнские, потому изнутри пяточка младенческая её коснулась, но легонько так да нежно, что не всякий раз почувствуешь. Только ради мгновений этих жила полунемка, понимая, что уж не изменится муж её, даже стараться не стоит, потому отношением хорошим довольствоваться только брюхатой стоит. Прикоснулась Альсина к животу своему да наглаживала его потихоньку, успокоение себе ища, однако ж недолго было ей умиротворяться: дёрнул Стефан на себя покрывало кашемировое, постель раскрывая.

– Хорош брюхо наглаживать! – сказал жене Димитреску. – Спать ложись!

Димитреску покорно кивнула, а сама так и хотела схватиться за кочергу да горячим концом голову изуверу этому проломить. С каждым днём всё большая ясность в разуме полунемки была: не она ему беременная интересна стала, а чадо его, что внутри живота её ютится. Словно курицей она стала, да вся важность её — потомство плодить, как и баба любая. Коли так, то чем же положение её знатное от крестьянского отлично? Разве что только денег безмерно да прислуга делами бытовыми занимается. Однако ж встала пани молодая с кресла мягкого, скинула шаль бежеватую да служанку кликнула, что всегда пред сном должна была госпоже своей с одеянием помогать: ведь не может румынка с брюхом таким пуговицы на наряде своём расстегнуть да к туфелькам ей уж не наклониться. Да такое отвращение у воеводы молодого к телу жены своей беременной появилось, что не может он обнажённую её видеть, потому спиной она к нему стояла, чтоб лишний раз гнев не вызвать. Сняла Альсина платье своё шёлковое, надела сорочку льняную да помогла ей служанка в постель лечь, даже ноги её уложила, потому за службу такую пожаловала ей пани лей серебряный. Поклонилась служанка, оставляя чету молодую наедине, да был бы толк — не прикоснётся муж к жене своей верной, потому отвернулся от неё Стефан да выдохнул недовольно, когда ложе под Альсиной от тяжести её скрипнуло. Чуть повернул голову Димитреску да увидал, что супруга к нему повернуться желает.

– Лежи на месте своём! – осёк её пан. – Ты брюхом постель всю занимаешь! На облучке мне спать прикажешь?

– Нет, что ты, муж мой! – криво улыбнулась пани, замерев на месте. Но не могла она думу одну отпустить. – Муж мой, и всё ж девочка...

– Закончим разговор пустой! – сонно пробормотал муж. – Сына ты родишь!

– А ежели дочку? – сглотнула жена.

– То значит не от меня ты брюхата, – зевнул он.

Больше ничего Стефан уж не сказал, только храп со стороны его доносится, а вот Альсине дума на ночь всю, что спать не захочешь. Теперь вся жизнь её от чада зависеть стала: то ли слава её и почёт её ждут, то ли опозорит муж её на весь свет али забьёт до смерти вместе с дитём. И так тошно от того Димитреску стало, что сжалось у неё всё в животе да на душе неспокойно стало, будто предвестие нехорошее, случится что-то может да бедой великой обернётся... Закрыла пани глаза да стала самой себе молитву читать, чтоб помог ей Господь Бог да уберёг от чего дурного, о зле да грусти забыть стараясь. Уводила бывшая Хайзенберг думы свои в русло другое: праздник завтра радостный, гостей много будет, хоть разговорами светскими она займётся да вести из мира свободного узнает, авось и воевода подобреет, хоть какое уважение прилюдно ей окажет: похвалит да приласкает... хотя такое лишь во снах своих увидать она может да редкостью то бывает. Стала румынка живот свой наглаживать да решила, что лучше воспоминаниям предаться, нежели о дурном думать: как батюшка с братом да свёкром поздравлениями искренними её осыпали, как впервые ощутила она движения чада своего... От того тепло на душе стало и сон в пучину свою утягивает, что глаза слипаться стали и никакой кошмар грёз её не испортит.

Утро новое ничем от предыдущего не отличалось вовсе: небо покрыто пухом стальных облаков, ямы глубокие водой дождевой наполнились, ветер свистом своим флюгеры стальные в покое не оставляет, стрелу в стороны качая, нет ни единого просвета солнечного, от того меланхолия в душу закрадывается, всегда осень тоску навевает. Однако ж день сегодня радость принести должен, всё ж праздник в честь дитя молодой четы Димитреску, будто уж родилось чадо да теперь хвалу ему возносят. Для Альсины ж торжество это счастьем должно стать: батюшку, братца да подруг своих старинных она повидает, хоть сколько в обществе светском находиться будет да новости мирские узнает, ведь живёт она в замке своём затворницей, словно монахиня, только и остаётся ей молитвы Богу возносить. Спят ещё бары в опочивальне своей супружеской, да вот не до безделья прислуге: до блеска они замок драят, блюда горячие стряпают, двор от листвы опавшей чистят да столы расставляют. Торжество лишь вечером будет, но огромен замок да гости прожорливы, к тому ж пани молодая с марта ест за двоих; авось так гости напьются, что придётся в замке их оставить, потому опочивальни для того готовили. А ведь скоро пан да пани проснутся: баню им истопи, кушанья принеси, госпоже одеться помоги... Но за то плато хорошая, что любой за службу верную в неделю на корову скопит али на сапожки новые, потому изрядно трудились слуги, чтоб лей свой серебряный заработать, пусть Стефан того и не одобряет. Да гостей сколько ждут: все семьи знатные явиться обещались да других бояр ещё с сотню, ежели не больше, да будь воля Димитреску, так он бы послов заморских к себе позвал, однако ж воевода он, а не господарь, даже не князь.

Но не могла Альсина вечно в сновидениях своих нежиться: всё ж дела её ждут бытовые, должен же ведь кто-то за прислугой присмотреть. Открыла Димитреску очи свои зелёные да нехорошо ей так стало, однако ж не тошнота да слабость её коробят, а нечто иное творится с ней: на душе тяжесть чудная да голову туманом густым заволокло, что думы никак не идут. Да не чувствовала пани молодая, что с плодом во чреве её неладное творится, нечто иное это, будто не с телом, а разумом связано, как беду предвещает. Что ж это быть может? Позор румынку ожидает, торжество неудачное али вновь побьют её изрядно? Не знала пани молодая что и думать, всяко она за жизнь супружескую со Стефаном повидала. В покое утреннем всегда любила бывшая Хайзенберг задержаться в постели на полчасика да думы в голове своей гонять, развивая их до ужасного исхода... Так пришла ей мысль в июне жарком, что спокойней ей без мужа б было: прислуги достаточно в замке, потому помогут они, супруг же только боль ей причиняет — унижает, оскорбляет и такое сочетание лести, сарказма да грубости применит, что тошно станет, может надобно так воеводе. Ушёл бы Стефан в поход против турок своих ненавистных: ему радость, что жена далеко будет, а ей б спокойно бремя своё перенести, да ежели девочка родится, то хоть в письме она об этом сообщит, авось не так сильно колотить станет. Однако ж ежели сгинет Димитреску? Не дрогнет килич острый в руке османа да проткнёт грудь смутьяна окаянного, в самое сердце лезвие вонзив, да коли так, то что ж делать ей: не знает она дум Богдан, взбредёт ему в голову, так из замка выгонит да содержания вдовьего лишит, а ежели дитятко у неё отберут, так сгинет она от горя своего жестокого. Закрыла пани молодая очи свои, чтоб слёзы жгучие по щекам не текли, не любит муж её воды этой, потому как то — признак слабости. Настолько в мыслях своих заплутала Альсина, что «вытянул» её из бездны этой лишь Стефан: нет, не стал он поцелуями нежными её осыпать да слова успокоения шептать... легла его рука грубая на живот её круглый да замерла, будто ожидала чего-то и дождалась — зашевелилось чадо в брюхе жены его, отца своего признавая.

– Проснулся сын мой, – довольно улыбнулся Димитреску. – Мамка твоя опять переживает, все они бабы такие.

– Задумалась я просто, – оправдалась Димитреску.

– Ежели мысли не обо мне да сыне, то пусты они, – сказал воевода. – О ребёнке думай, а не о себе.

– А кто ж обо мне думать станет? – бывшая Хайзенберг старалась не придавать своему голосу нот сарказма.

– До женитьбы батюшка о тебе думал, – ответил румын. – А сейчас считай, что я твоя защита.

– Ежели была б защита, то не боялась я б в постель одну с тобой ложиться, – пробубнила себе под нос румынка.

– Что ты сказала? – спросил муж.

– Говорю, что вставать нам пора, гости вечером будут, – солгала жена.

– Сказать тебе хотел... – начал он. – Хвостом своим пред мужиками меньше крути, а то ты меня знаешь!

– Да какой хвост, ежели и повернуться мне — нож острый? – удивилась она. – К тому ж не мужское общество мне интересно: лишь батюшка да брат мои, а там я с Энджи да Урсулой говорить стану... Авось и Донна нам компанию составит.

– Её ежели на место статуи поставить, то никто и не отличит, – посмеялся Стефан.

– А ежели б женой она тебе ста... – осеклась Альсина.

– Не взял бы я её в жёны! – ответил Димитреску, с дикой ухмылкой пальцы в локоны её запустив. – Всё ж ты краше была да люба мне, Аленька. Тоскую я по телу твоему прекрасному...

– Так то ради чада нашего, – сказала Альсина. – Всё ж плод во сне ютится.

– Как родишь, так собой займись, – велел Димитреску. – Что хочешь делай, но в тело своё вернись!

– А ежели стану как бабы деревенские? – Димитреску будто не понимает, что немного терпения у мужа её.

– То придётся только ради продолжения рода долг супружеский исполнять, а не удовольствие получать, – ответил воевода.

Господи, дай терпения речи эти слушать! Уж уши да душа у Альсины от слов ядовитых болят, со служанками она лучше обходится, чем муж с ней. Так хотелось Димитреску пощёчину ему звонкую отвесить, да откуда ж ей силу такую взять, чтоб отпор дать, ведь за один удар хлёсткий в ответ ей будет сотня оплеух, что сознание она потеряет. Потому глотала пани обиду всякую, понимая, что уж ничего в жизни её не изменится, только дети ей отрадой и станут, ей бы только чтоб воевода в походы чаще уходил, так она б привила чадам своим уважение к родителям, доброту, ласку, преданность да отзывчивость... А что Стефан им дать может? Сына пан саблю держать научит да на коня посадит, а к дочери и не притронется, благо если имя даст. Перестала полунемка иллюзий пустых питать, остаётся ей только о мечте своей забыть да сына мужу своему родить, а потом уж никому и дела до неё не станется. Закатил Стефан очи свои чёрные да с постели встал, спину свою широкую потягиваниями разминая, затекла ж ведь. Не было у Димитреску желания с супругой разговоры вести да спорить, дурой он её несусветной считал, баба ж ведь, что с неё взять? Накинул воевода на плечи свитку из сукна серого, что до коленей ему доходила, как халат, да из опочивальни супружеской вышел, не о чем было ему с женой говорить, однако ж права она оказалась, что октябрь всё ж и только проснёшься так вечереть станет, а гостей ждут к появлению первой звезды на ночном небосводе.

До вечера самого супруги не общались, будто не видят они друг друга, даже ежели мимо пройдут. Стефан по дворцу козой носился, приготовления проверяя да за слугами пристально следил, чтоб не умыкнули ничего со стола барского. Альсина ж с лестницы за работой слуг своих наблюдает и даже взгляд мужа ей встретится, так взгляд она отведёт, устала она уж на лапках задних пред ним прыгать, однако ж не умеет она иначе, Эржебет покорность в ней воспитала, потому теперь и не возразить полунемке. Ходила Димитреску по замку своему да думы свои перекинула на обустройство домашнее, ведь всё ей не так было: не такой ей обитель её виделась — снаружи замок, а внутри изба. Столько книг в библиотеке батюшки своего читала молодая пани, что хотелось ей в замке своём комнату театральную, зал музыкальный, библиотеку огромную... Чтоб было где от мужа пьяного прятаться, всё ж не так много помещений в обители этой: кухня, бани, опочивальни, кабинет, зал обеденный да всего по мелочи, порой и пустые комнаты имелись, но не велел воевода их трогать, сказал, что пусть пока пустые будут. Развернуться душе её широкой негде: денег много да мыслей столько, а вложить их некуда, не даёт ей муж замок в нечто прекрасное превращать, да и сам ничем заниматься не желает, даже почти за год жизни здесь ни разу в кабинет свой не зашёл, где даже служанки уборку не ведут. Скучно здесь полунемке, пусто да одиноко, совсем не понимает её муж, да она его рассудить не может, совсем они не похожи, только любовь к европейскому всему питают, однако ж и тут расходятся их дороженьки: он в военное дело идеи заморские предлагает, а она в жизни своей бытовой. Однако ж ежели разные они, то не стал бы их Бог вместе под крышей одной держать, значит воля его такая и ведает он что делает, а коли так, то противиться не нужно. Да нашла бывшая Хайзенберг мудрость такую, что Господь не дает человеку испытания, которые ему не по силам, так значит есть в ней силы, а может подождать ей нужно, чтоб опомнился супруг да за ум взялся, ведь ради чада своего пить он перестал да с дружками своими по деревне шататься, а как родится наследник, так обо всём он забудет, даже как господаря его зовут. И всё ж больше не на правду это похоже было, а на убеждение Альсины в правоте своей, да странно так: даже сердце её думам не верит, потому колет оно, словно предупреждает о чём-то, беда будет, но какая ж — в голову она не возьмёт.

Только темнеть стало, так у герсы железной сани показались: всегда первыми заявляются обедневшие да самые голодные бояре, а знать задерживается каждый раз, чтоб положение своё высокое показать, здесь в том не видели неуважения. Смотрит Стефан в окно да понимает, от чего батюшка его смеялся, когда гости у врат толпились: похожи люди эти на жалких псов, какие по деревне голодными бегают. Стали слуги на кухню удаляться, чтоб барам праздник присутствием своим не портит, да и не положено им среди знати находиться, ведь челядь они. Уж с минуты на минуту готов был воевода молодой гостей впустить: время на подходе, а он уж бахвальство всё своё собрал, готовый кичиться, что сын у него скоро появится... Однако ж не были у него в том уверенности. Да Альсина вот никак из опочивальни супружеской не выйдет: обряжают её служанки в платье из шёлка белого, у какого рукава да подол мехом горностаевым оторочены, как у Королей европейских, даже вкрапления чёрные были; на ножках изящных башмачки французские из бархата белого да на каблуке невысоком, что немного роста ей добавляют; на шее ожерелье из жемчуга перламутрового, сияющее золотым гербом семьи Димитреску, а волосы в косу лёгкую заплетают... Однако ж не о красоте своей думает пани: чем ближе вечере подкрадывался, тем больше волнение её нарастало. На бремя своё всё спихивала бывшая Хайзенберг, чувствительна да подозрительна она стала, однако не бывало с ней подобного доселе: внизу живота будто иглами покалывает, в ушах сердечко стучит да потряхивает немного, словно в лихорадке. Боялась румынка за чадо своё, потому днём лекаршу Лину к себе кликнула, но та лишь руками развела — растёт дитятко в ней, никакой угрозы ему нет, просто пред торжеством волнение её обуяло, потому и боязно так. Успокаивала себя Альсина: выйдет она к гостям, беседой светской увлечётся да разум её смятение терзающее покинет. Господи, да будет так, спаси да сохрани!

И вот настал блаженный миг: подошёл к двери церемониймейстер, каким слугу Андраша назначили, чтоб гостей званых он представлял, да замерли привратники, знака пана своего ожидая. Поправил Стефан камзол свой чёрный, натянул ухмылку нахальную да презрительно рукой махнул, будто челядь в замок пуская. Открыли привратники двери дубовые да не успел Андраш рот открыть, как хлынула толпа в зал главный, толпой угол каждый заполняя: кто к еде кинулся, кто детей своих сватать стал да редко кто к хозяину самому подошёл, чтоб честь ему выказать, единицы только о здравии пани молодой справились да как чадо в брюхо её поживает. Заиграла музыка народная бубнами звонкими, гуслями струнными, жалейками весёлыми да волынками пронзительными, однако ж мелодии все одинаковы были, ничего нового не разумеют. Не стал Димитреску гостей осекать, лишь взглядом презренным их обводил да с ухмылкой довольной на девок стройных пялился, истосковался он по телу женскому, не вызывала жена в нём похоти дикой, как до беременности её было, потому улетучивалась из головы его клятва верности, какую при венчании он давал. Взял воевода молодой бокал вина красного, какое жена его до ума довела, да хотел было восхищение своё красавице белокурой выказать, как распахнулись двери тяжёлые да силуэт знакомый показался.

– Пан Богдан Димитреску! – объявил Андраш.

От купца уж... половина только осталась: стоит он на ножках своих коротких, ремень руками придерживая, чтоб портки не соскочили. Давно уж в свете Богдан не был, потому слухи пошли греховные, будто помер пан, с голубкой своей кареглазой на небесах соединясь, потому стали креститься бабы суеверные, словно беса увидали. Облысел старый Димитреску, последних волос седых из чуба своего лишившись, исхудал так, что одежда на нём висит неопрятно, щёки пухловатые обвисли как у сенбернара Раду... Вот что значит муж достойный по жене своей траур носит, не всякий способен на то станет, однако ж теперь понял купец боль всю, какую Мирча по Илоне своей в сердце носил, детей своих без ласки материнской воспитав. Склонились гости знатные почтенно пред Богданом да к делам своим вернулись: беседы умные вели, яства господарские кушали да вина богатые пили. Случись торжество такое до смерти Бьянки, так гордость бы его обуяла, что сын его столы такие накрыл да хозяином гостеприимным стал, однако ж теперь противны ему были наслаждения эти мирские, лишь жёнушку любимую потеряв, понял он, что нет на свете счастья большего, чем семья да любовь. Семья у него осталась небольшая: сын, сноха да внук будущий, а мальчик или девочка — не столь важно, лишь бы родился да здоровенький, вот отрада ему станет. Стефан же очи свои чёрные недовольно закатил, однако не потому что не рад он отцу был, а что явился он не вовремя, когда девку он обхаживать стал. Нельзя батюшку своего без внимания сыновьего оставить, потому оторвался он от девы прекрасной и пред родителем своим предстал.

– Здрав будь, батюшка! – сказал Стефан.

– Рад я, что позвал ты меня, сын мой! – сказал Богдан да по сторонам огляделся. – А где ж жена твоя?

– Откуда ж мне знать?! – удивился младший Димитреску. – Небось косметикой своей италийской играется.

– И что ж ты, о жене не справился? – возмутился старший Димитреску. – Ежели плохо ей станется...

– То не велика потеря, – безразлично махнул воевода.

Не стал сын ответа отцовского дожидаться, ясно с ним всё: умом старикан тронулся, потому о жёнах чужих заботиться стал... Однако ж приятно Альсине б стало, ежели б услыхала она, что хоть кто-то о здравии да бремени её справляется, пусть и человек этот не родня её кровная. Ужаснулся Богдан, когда увидал, что сын его с девкой молодой беседы ведёт, да явно не о веяниях европейских: больно заливисто она хохочет да он не в глаза ей глядит. Когда ж купец упущение такое сделал, что сын его прилюдно за бабой другой ухаживает, пока жена его законная под сердцем дитятко его носит? Покачал Димитреску старший головой своей тяжёлой да на лестницу высокую глянул: стоит на марше плоском сноха его прехорошенькая, живот свой круглый наглаживая. Заметила Альсина в толпе многолюдной свёкра своего да изящно рукой ему помахала, что за такое любой мужчина жизнь бы отдал, потому улыбнулся ей Богдан да по лестнице поднялся, чтоб сношеньку свою поближе разглядеть, зрение его подводить стало.

– Здрав будь, Альсина! – улыбнулся Богдан.

– И вам не хворать, свёкор мой дорогой! – у Альсины даже глаза от радости заблестели.

– Как там внук мой поживает? – спросил Димитреску, рукой своей дряблой живота её коснувшись.

– Непоседливо чадо наше, – хихикнула Димитреску. – У Стефана уверенность великая, что сын у нас будет.

– Да велика ль разница — сын али дочь? – удивился свёкор. – Главное, чтоб здоров был, а остальное приложится: сын воеводой станет, а дочку замуж.

– Вы мудрый человек, – улыбнулась сноха. – Я признательна вам за поддержку.

Улыбнулся Богдан от доброты, какую Альсина излучала: она ему как дочь была, какую желал он себе, однако ж только Бьянка девочку родит, так младенцем Господь её к себе забирал, такова воля его была, значит счёл он купца излишне счастливым. Не мог Димитреску о снохе лучшей мечтать: умна, красива, статна, величава, добра да всё в ней чинно, любой бы локти свои от зависти сгрыз, что Стефану голубка такая досталась. Взял купец полунемку под руку да не спеша спускаться с ней стал, всё ж за себя она в ответе да за дитя своё. Стучали каблучки её звонкие, что всякую музыку они заглушали, потому затихли музыканты, да гости на пани молодую посмотрели: только скрасило её бремя, а живот так надут стал прекрасно, что сами собой руки к нему тянутся, чтоб дитятко нащупать. Стефан же хоть для приличия б к жене подошёл, чтоб руку ей подать да с чадом своим поговорить, однако ж дева белокурая куда интересней ему стала: ограничен кругозор, нравы жестоки да самолюбие выше любви к ближнему было... Такую б жену воеводе, а не бедную Аленьку, что лишь любви да счастья женского желает, как у батюшки с матушкой было, как у Богдана с Бьянкой. Неужто не даст ей Бог счастья человеческого, чтоб в покое она жила, детей своих растила да обитель ей крепостью неприступной стала? Не стала пани молодая в сторону мужа своего смотреть, не хочет она себя да чадо своё волновать, уж лучше проглотить обиду всякую, авось зачтётся ей да за умную она сойдёт. И стали гостей родовитые к ней слетаться, словно вороны на трупнину свежую, каждый руки свои к животу круглому тянуть стал да слова ласковые говорить. Должно то умиление дикое вызывать, однако ж кажется Димитреску, что в пучине она тонет, не выбраться ей самой, так ещё туман этот густой разум её не покидает... Господи, спаси и сохрани!

– Пан Виктор Беневьенто с женой Ириной, сыном Александром и дочерьми Донной и Энджи, – объявил герольд.

Явилась семья знатная, что всегда на торжестве всяком раньше прочих являлась, ведь куда не направятся они — везде им путь короток. Нарядны были потомки италийские, будто в их честь торжество сие устроено, однако ж Донна, как и привычно ей уж было, одета была скромно, но не так, как деве положено: платье на ней чёрное манера европейского, что руки до самых пальцев да шею закрыло; волосы смоляные в пучок скромный собраны да локонам передним она покоя не даёт — то назад их откинет, то вновь вперёд уложит, уродство своё закрываясь. Какое ж увечье покоя Беневьенто не даёт? На глазу её правом шрам от рождения самого шрам был, какого стыдилась Донна, однако ж вдали и не видать его вовсе, слишком уж много чести она ссадине такой придаёт, утром да вечером в зеркале своём его разглядывая, будто ждёт, когда исчезнет она навеки и боле не станет ей обузой. Но считалась она одной из кандидаток на роль жены воеводы молодого: оба нелюдимы, немногословны да цвет чёрный им люб, однако ж не приглянулась она Богдану, и ему она слабоумной казалась. Энджи весело скакала у гостя каждого, справляясь о здравии да делах бытовых, любому зубы заговаривая да до мигрени жуткой доводя. Александр же боле другом Стефану не был, потому даже не глянул в сторону хозяина замка, чинно родителей своих сопровождая, что пани молодой внимание оказать желали. Цвела улыбка лучезарная на лике Альсины, всё ж рада она потомков италийских у себя принять да и Энджи подругой старинной ей была, пусть и вкусы их несхожи были. Подошли к Димитреску Беневьенто да тут же Стефан на то внимание обратил, о деве пустоголовой забыв: знал же он, что Аленьку его и Сашке шалопаю обещали, однако ж более славно женой воеводе молодому стать.

– Здрава будь, Альсина! – сказал Виктор.

– Честь для меня да мужа моего принять вас, пан Виктор, – учтиво сказала Альсина.

– Смотрю уж живот твой необъятен, – сказал Беневьенто старший. – В таком только сын и может быть!

– На всё воля Божья, – сказала Димитреску.

– Ежели б справедлив он был, так было б у меня три сына, – сказал винодел, с укором на жену свою глядя.

– Живы б были Илона да Бьянка, так рады б были, что скоро бабками они станут, – Ирина тактично в другое русло разговор увела.

– Я б счастлива была, коли б матушки мои внука своего повидали, – сказала молодая пани.

– Хоть повидать тебя теперь, Альсина! – влезла Энджи. – Совсем в люди ходить перестал, авось одичала.

– Куда ж я с животом таким? – посмеялась хозяйка замка. – Боязно мне за дитятко своё.

– Однако ж красит он тебя, Альсина, – учтиво сказал Александр.

Не ожидала Альсина услыхать речь такую из уст франка услыхать: шалопай он, пьяница да бездельник, каким батюшка его сделал, повадки мужицкие ему прививая, да всё ж переборщил маленько. А тут у Беневьенто младшего голос такой статный да бархатный, какому и должно у аристократа быть, будто как перестал он вином заливаться, так величавость в нём пробудилась, да ежели б манер италийских добавить, то чистый фряг выходит! Улыбнулся Сашка да с позволения хозяйского и родительского коснулся живота Альсины, да засмеялся звонко, как почувствовал, что чадо ёрзать стало. Зря он такое сотворил: ревность жгучая в Стефане котлом горячим закипела, что позабыл он о девках всяких, готовый хоть сейчас морду другу старинному набить, а жену за волосы смоляные по залу оттаскать, что чужака к брюху своему подпустила... Однако ж гостей тут изрядно, авось ещё зря дураком себя выставит, потому взболтал Димитреску вино красное, что в кубке его золотом было, да залпом его осушил, губами грубыми причмокивая да поморщившись маленько, а сам взгляд ястребиный с Александра да Альсины не сводит, будто набрасывается она с поцелуями жаркими на задохлика этого. Но отлегло от сердца его каменного, как увидал молодой воевода, что отошёл шалопай, сёстрам своим место уступая. Завсегда стоит Энджи подле подруги своей да беседы с ней ведёт, однако ж болтает италийка без умолку: сплетни, пересуды да дела личные, какие и касаться её вовсе не должны. Донне ж за счастье станет, чтоб торжество это многолюдное закончилось поскорее: ей б книжку умную в тишине прочесть али с куклой поиграть в лета свои девичьи, ей уж замуж пора... Однако ж только хотела старшая из сестёр Беневьенто в уголке безлюдном скрыться, так схватил её отец под локоток да к сестре младшей и подруге подвел, чтоб на виду она у женихов завидных была, авось приглянётся она кому. Не могла Донна беседы светской поддержать, потому молчала скромно, Альсину и Энджи слушая, да кивала слову их каждому, будто понимает чего. Однако ж недолго троицей девы юные были.

– Пан Людовик Моро с женой Клод, сыном Сальваторе и дочерью Урсулой, – важно объявил герольд.

Традицией это уж стало, что Моро после Беневьенто заявляются, однако ж не были они для Стефана гостями желанными: трусы они да лгуны последние, с какими и воздухом одним дышать постыдно — Людовик из Франции бежал, не сумев законно на Клод жениться, Сальваторе войны напужался, да Урсула завистница редкостная. Да всё ж глупо будет душой кривить, что умны французы, раз за десяток лет мельницу ветряную себе построили да мукой пшеничной состояние копят как голландцы. Сколько ж спеси в семейке этой: носы свои большие задрали да свысока на всех глядят, будто челядь тут дворовая. Однако ж девки все на Сальваторе смотрят: красавец писаный, что только улыбнётся да все у ног его стелиться станут, чем батюшка его гордился. Альсине ж и его женой стать предлагали, однако ж мудрость она проявила: красив он, значит блудлив станет, не одной же бабе им восхищаться, все французы такие. Старшим Моро за честь станет с Беневьенто да Димитреску беседу высокую завести, однако ж надменно отвернулся от них Стефан, второй кубок с вином в руке крутя, а сам очами дикими Моро младшего прожигает: походкой своей чеканной вместе с сестрицей своей сварливой стал он к жёнушке его подходить, а та улыбается приветливо... так и просит оплеуху грубую на щёчку румяную. Не сделал зла Сальваторе, так воевода уж второй кубок залпом осушил да рукав камзола чёрного занюхал, будто чарку палинки венгерской испил.

– Рада видеть вас в обители нашей, – учтиво кивнула Альсина.

– Краше ты от бремени своего стала, – заметил Сальваторе.

– Поскорее б разрешиться от него да чадушко своё на руки взять, – блаженно прошептала Димитреску. – Вообразить вы себе не можете, как прекрасно это: дитя в чреве твоём пинается, а муж сверху ладонь свою кладёт да живот поглаживает. Я таю от чувства этого.

– Ну тогда за будущего пана Димитреску, – сказала Урсула, взяв бокал хрустальный, где вино было.

– Нет, – сказала молодая пани. – Стефан хочет сына, а я дочку.

– Ну тогда за будущего малыша Димитреску! – извернулась Энджи, найдя бокал.

– Не стану я с вами пить, – сказал Моро. – Однако ж вечера приятного пожелаю!

Сальваторе поклон манера французского отвесил да без намёка всякого, а в почтении великом руку Альсине поцеловал да удалился в толпу шумную, а та пить не стала, нельзя ж беременной роскошь такую себе позволить. Димитреску значения тому не придала да кокетничать не стала, всё ж мужу своему она верна, пусть он того и не ценит, однако ж супруг её иначе считал: блудница поганая прилюдно шашни с французишкой крутит, а тот ей ручки лобызает. Отставил воевода молодой кубок вина красного да взял чего покрепче — ракию сливовую с травами, что булгары на Балканах гонят, всё у них в ход идёт, из плода любого пойло крепкое сделают. Взболтал Стефан чарку да в миг один выпил бренди булгарское, от грозди целой виноград откусив да вместе с костями жевать стал, что хуже свиньи в хлеву выглядит. Жена ж и в сторону его не глядит: достаточно она уж увидала, что с девкой он первой встречной беседы блудные ведёт, да и самой ей до себя — не покидает её чувство душащее, что облаком густым разум задурило да затуманило, ничего сообразить она не может. Не похоже то на отравление, недомогание али болезнь падучую, на душе лишь неспокойной, будто беда будет, как Господь уберечь её от дурного хочет, однако ж не видала полунемка причины страшной. Разговоры она с девами знатными ведёт: Донной, Энджи и Урсулой, однако ж болтлива лишь младшая из италиек была, старшая лишь болванчиком головой кивает, а сама б в имение своё вернуться желала, тяжек воздух ей светский. Альсина ж не особо в разговор вникала, всё на двери дубовые глядя: уж и свёкор здесь, и фраги, и французы, а батюшки её да братца всё нет да нет, хоть слугу к ним посылай, авось случилось чего, потому добрать до замка не могут.

– Пан Мирча Хайзенберг с сыном Карлом! – объявил церемониймейстер.

Застучало сердечко у Аленьки: так ждала она батюшку с братом да вот явились они. Всегда Хайзенберги позже других заявляются: живут они далече, на окраине деревенской в низине, где тепло, рожь колосится да птицы поют... порой аж зимой такое бывает. Во времена старинные, когда ещё жив был Фридрих Хайзенберг, что род немцев румынских основал, страшно гневались хозяева домов, что гостей таких неуважительных звали, а уж со внуком его Зигмундом привыкли к опозданиям частым, что и сердиться да обиду таить перестали. Показалось дочери его прекрасной, что пуще прежнего постарел её батюшка: всё ж стар он уже, Раду Великому ещё служил, а с времён тех уж лет 50 прошло, а там и больше, поздними дети его стались, потому хром да морщинист был воевода, ногу правую за собой волочёт, куда килич османский пришёлся, сединой он весь оброс да лысину свою скрывать перестал. Однако ж не унывал Мирча: теперь оружием его стали шутки колкие, что острее меча всякого были да парировали ловко, чему и сын его учился. Все головы почтенно склонили, ведь почитаем тут старший Хайзенберг, да вот сынка его тут чудаком кличут: не женился он доселе, книжки умные читает, с собаками забавляется да механизмы чудные мастерит, что уж няньки старые креститься устали. Слухи пускали греховные, будто сынок воеводский к собакам своим интерес нездоровый имеет да слаще они ему девок всяких, однако ж не проверял никто того, а язык поганый распустить всякий может. Хайзенберги ж к слухам поганым не привыкли, потому только самим себе верили, нет никого дороже семьи кровной. Увидал Мирча дочь свою да диву дался: когда ж в лета такие она вошла? Недавно ж он младенцем её на руки взял, а теперь уж и она в положении том, что сама скоро матерью станет, недолго ей ждать осталось. Не верилось старому воеводе: будто голубку свою Илонушку он увидал, какой бы весь свет отдал, ежели б пожила она подольше, а не в родах скончалась, доченьки своей не увидав, однако ж волею её последней было, что дитя её Альсиной нарекли, потому исполнил вдовец безутешный просьбу жены почившей. Но держался старший Хайзенберг, нельзя ему слабину дать, да и на торжестве он званом, какие ж тут слёзы да боль? Подошёл отец к дочери своей, да та ему поклон европейский отвесить хотела, но куда ж ей с животом таким?

– Заждались мы вас, батюшка, – сказала Альсина. – Уж гонца слать хотела, напужалась, что случилось что-то.

– Дороги деревенские от дождя развезло, потому коляска наша никак проехать не могла, – сказал Мирча. – Потому сани удобней.

– Однако ж вы редкий чистый гость здесь, не запачкались вы в грязи, коляска-то закрыта, – улыбнулась Димитреску.

– Не могли ж мы к красавице такой свиньями явиться! – сказал Карл и сел на корточки рядом с животом сестры. – Здраво будь, чадо Димитресково! Смотрю мамка твоя пуще прежнего есть стала.

– Растёт чадушко моё, брюхо мне ношей стало, – сказала молодая пани, потирая поясницу.

– Блага ноша твоя, сестрица! – поддержал её младший Хайзенберг. – Пусть здраво да счастливо дитятко твоё будет. Имя уже поди выбрали.

– Стефан о сыне мечтает, – сказала Альсина. – По душе ему, чтоб сына нашего Владом величали.

– А ты б как желала? – спросил отец.

– А она девочку хочет, – выдала Энджи.