Глава IV. Сон в руку (2/2)
– Да, пани? – войдя, спросила Людмила.
– Позови скорее пана Стефана! – щебетала пани. – Хотя нет, сама к нему пойду...
– Пан ушёл уж, – робко проговорила камеристка.
– Как? – удивилась полунемка. – Когда?
– Как из опочивальни вышел, так на кухню зашёл чего-нибудь съесть, – ответила служанка. – Посмотрел на мамалагу, скривился да голодный ушёл.
– Вели кухаркам ужин праздничный готовить! – воодушевлённо сказала Альсина. – Всё что муж мой любит!
– Как прикажете, пани! – поклонилась Людмила да ушла.
– Лина, пусть пока это останется тайной, – попросила Димитреску. – Сама хочу мужа своего порадовать!
– Без вашего ведома и рот открыть не посмею! – сразу обещала Лина.
Поклонилась лекарша да вон вышла, оставляя молодую пани с радостью невероятной, что описать её нельзя. Теперь уверена была бывшая Хайзенберг, что вся жизнь её супружеская изменится: не будет больше ссор громких, побоев безумных да упрёков напрасных, наверняка станет воевода на руках её носить да вина не выпьет боле, если только своё да глоточек при жене, чтоб не волновалась она. Да по поводу такому счастливому нужно только в самое лучшее нарядиться: платье из шёлка персидского, туфельки французские, новые украшения золотые, волосы вымочить в воде и щёлочи, чтоб кудри были, да лицо своё ещё краше сделать, не зря ж месяц целый из Италии пудру да помаду она ждала. Но то потом, сейчас Альсина словно по-новому ощутила себя: села она в кресло, что напротив камина стояло, да живот свой наглаживать стала, подобно Богдану, когда сыт он был. Пусть не видать пока, что дитя под сердцем носит Димитреску, однако ж уже одно его существование меняет всё: наследник будет у молодого воеводы, а мальчик али девочка — как Бог даст.
Стефан же время даром не терял, даже не ведая, какой радостью его супруга осчастливить жаждет да ему первому доложить хочет. Молодому воеводе не было интереса до жены своей, каждый сам по себе живёт, лишь ложе супружеское они делят, да не более того. Однако ж жутко ревнует её румын, ему б друзей своих колотить, что заглядываются они на неё, а он придёт хмелен да до потери сознания жёнушку свою верную лупцует. И теперь сидит Димитреску с дружками своими, Михнёй да Петром, и вино румынское хлещет, однако ж нет в деревне этой пабов питейных, потому сидят они на лавочке деревянной возле избы да разговоры их бранные не замолкают. И всё ж скучно здесь Стефану, но не от того что порядков европейских тут нет — не привык он на месте сидеть, ему б коня крепкого, саблю стальную да полк военный, и отправился б он в поход против турков за родину свою да веру православную, как и они поступают. Столько друзей его старинных от киличей османских полегло, жён вдовами оставив да детей сиротами, потому желал он и султану Сулейману, и пашам его, и сыновьям головы порубить, дабы за воинов бравых отомстить. И не думал совсем шалопай эдакий, что жену его горевать станет, а ежели погибнет он на поле битвы, так ей молодой ещё совсем в монастырь идти, ведь не нужна она никому вдовой да порченная. Но с каждым глотком вина крепкого всё дальше из дум молодых уходила Альсина, не хочет Стефан о ней думать: нет в том интереса да надобности, ведь тут друзья его шебутные.
– Эх, скучно без Сашки, – вздохнул Михня, кудри наглаживая. – Зря мы обидели его.
– Мириться что ли с ним вздумал? – возмутился Димитреску. – Ещё б сказал, что с Сальваторе мириться надобно!
– Так в тот раз не его вина была, а матушки его, – сказал кудрявый румын.
– Много власти баба в доме Моро имеет! – сжал воевода руку в кулак да по лавочке ударил, что трещина по краю пошла. – Баба должна молчать, в рот мужу смотреть, верность хранить да детей рожать!
– Так что ж ты Альсину свою никак не обрюхатишь? – усмехнулся Пётр. – Али силы мужицкой нет?
– С этим проблем никаких нет! – осёк его Стефан. – Стонет она подо мной, как девка дворовая! Да ну её Альсину эту, у нас же ещё по бутылке вина на каждого!
Переглянулись Михня да Пётр, однако ж не стали другу перечить, всё ж его это жена, потому не их это дело. Всякий счёт времени пьяницы эти потеряли, лишь когда мрак опускаться стал да горизонт огнём полыхать, то встал Димитреску с лавочки злосчастной, руки пожал друзьям своим да в замок свой пошёл. Однако ж ноги туда молодого воеводу не несут, ежели б один он там хозяин был, то все пьянки его в обители проходили, а так жена там, что любовью своей покоя не даёт... но то думы румына, ведь ложь всё это: супруге бы даже за счастье, чтоб пьянчуга этот поганый домой не заявлялся да не колотил бы её без повода всякого. Да и чем жена ему мешает? Сидит Альсина тихонько в покоях, на пяльцах вышивает, за замком следит, верность хранит да добра к мужу своему. Разве плохо это? У Стефана на то свои мысли странные, будто умалишён он стал после войны, слишком много повидать он успел, потому теперь душу б ему любовью к семье своей заполнить, а он всё с дружками своими вино на лавках распивает, будто забулдыга деревенский. В мыслях таких приковылял молодой воевода к герсе знакомой, хотя одна она на всю деревню была, да стал по арке каменной стучать, кожу на костяшках стесав.
– Открывайте, челядь! – кричал Стефан. – Пан пришёл в замок свой!
Подскочили привратники к герсе железной да механизм чудной крутить стали, что цепи на всю округу лязгать стали, но то не иметь значения, привыкнуть уж пора. Не стал Димитреску доложений о гостях непрошенных слушать, а пошёл в обитель свою, да чуть в кессон вырытый не свалился, ведь на месте этом фонтан уж журчать мог, но мужчина лишним это счёл. Переступил он порог дома своего да додумался сапоги от грязи деревенской обтереть, всё ж чего там только нет, что лучше даже не говорить. Бросил румын на пол шубу овчинную, нос утёр да зал обеденный направился, ведь не оставят кухарки пана своего без ужина. Двери он открыл да протрезвел будто: стол кедровый скатертью льняной устлан, что птицами алыми расшита, а блюд тут видимо-невидимо, какие только на Рождество да Мэрцишор стряпают, фруктами заморскими ваза хрустальная наполнена, мясо жареным пахнет да овощами свежими, от запаха винного аж слюна пошла... Но сглотнул Стефан, когда Альсину свою увидал: сидит она на краю стола праздничного, платье на ней из шёлка голубого, туфельки новые, волосы смоляные в косе переплетаются да концы завиты, на шее ожерелье жемчужное, пальцы перстами усеяны, а лицо улыбкой лучезарной сияет. Давно Димитреску не видал жену свою счастливой такой, понура она грустна всё время, потому насторожился молодое воевода, даже глазами чёрными нож поблизости искал, но яблоко ему польское попалось, что надкусил он его да соки сладкие на стол капнули.
– Наконец вернулся ты, муж мой! – тепло улыбнулась Альсина, подойдя к нему с кубком вина.
– В честь чего стол такой праздничный? – недоверчиво спросил Стефан.
– Радость у нас великая, – ответила Димитреску, отдав ему кубок. – Испей да выслушай меня.
– Споить меня решила, ведьма?! – в припадке гневном швырнул Димитреску кубок в угол, что позади него был, да вино на пол вылилось. – Что, всё ж клятву верности нарушила?!
– Да кто ж остынет ревность твоя?! – со страхом пани стала назад пятиться.
Глаза пана кровью налились, глаза темнее ночи стали да неразумнее зверя дикого, на шее желваки вздулись, на лбу пот проступил, а на лице оскал безумный застыл. Особо страшно румынке стало, когда румын за нож схватился да подходить к ней стал, точно на неё остриё холодное направляя. Напужалась Альсина да, рукой живот свой закрыв, выбежала из зала обеденного, щеколду тяжёлую с трудом с места сдвинув. Так сердце у Димитреску колотиться стало, что за плод во чреве страх появился, но такой крепкой дверь эта казалась, что не выбить её вовсе. Однако ж и секунды не прошло как удар по двери пришёлся: то воевода молодой колотится, но страшно ему открывать, не в себе он вовсе, того гляди в платье таком по деревне мартовской к батюшке своему беги, защиты да утешения прося.
– Что ж убежала ты, Аленька? – усмехнулся Стефан. – Али правду я сказал да расправы скорой ты напужалась?
– Бес пьяный! – кричала Альсина. – Что ж творишь ты?! Жена я тебе пред Богом, клятву дала, что верна тебе буду, а ты меня уж месяц целый в неверности уличаешь! Всю себя тебе я отдала, никого чужого в постель свою не пускала, а ты меня бьёшь, как свинью на скотобойне! Так пусть стыдно будет тебе от вести моей: дитя твоё во чреве я ношу! Беременна я!
– Как... – Димитреску дар речи потерял да силушкой своей выбил он щеколду с места, благо жену его не задело, потому вырвался он к ней.
– Семя твоё дитя во мне зачало, – утирая слёзы, сказала Димитреску. – А ты бы порадовался, что наследник тебе будет...
– Прости ты меня дурака, Аленька, – так мягок да нежен взгляд пана стал. – Бес попутал! Чуть чадо наше не зашиб!
– Бог тебя от греха уберёг, – сказала пани.
– Осчастливила ты меня, Аленька, – муж осторожно коснулся её живота. – Ежели сын родится... Да кто ж ещё кроме сына родиться может?! В нашем роду все бабы сыновей рожали! Воевод великих!
Не смела жена сказать ему, что девочку она родить хочет, иначе может вновь она попасть под руку горячую. Теперь уж и страшно огорчить Стефана: так спокоен он, мил да нежен, каким никогда она его не видала, уголки губ его вверх поползли, а рука грубая живот наглаживает, где дитя его ютится. И такой покой в душе Альсины воцарился, что очи зелёные она прикрыла, будто сон всё это да отпускать она его не хочет, вот бы вечность целую он длился, а муж бы добр да милосерден к ней был. Вновь попала Димитреску в ловушку нежности мужа своего, однако ж сейчас отбрасывала она мысли пугающие, потому как чаду под сердцем её мир да покой нужен, не выдержит он удара судьбы... или кулака мужицкого, всё ж одна защита у него — утроб матери своей. Взял пан пани свою под руку да в опочивальню повёл, будто человеком он другим стал, за ум на радостях взялся да прекратит попойки свои... Ежели так случится, то счастлива будет румынка, а если нет... то не миновать беды.