Глава II. Молодая пани (1/2)
Подумать только, весть о свадьбе Стефана и Альсины разлетелась по всей Трансильвании, даже османские наместники прознали о новости, но по доброте душевной позволяют праздновать и не станут резать румын. Богдан Димитреску и Мирча Хайзенберг обсуждали все детали свадьбы своих детей: приданое, угощения, где будут жить молодые, оставит ли дочка воеводы девичью фамилию и даже сколько детей будет у пары. Всё делалось словно по законам Древней Греции, только куда более мягче. Молодому румыну не давали видеться с невестой, хотя казалось, что он вовсе и не рвётся к ней, понимающе кивая на отказы. Но иногда Стефан писал Альсине письма, в которых она ожидала читать признания в любви или даже стихи, но в нём не оказалось ни капли романтики: жених не говорил ей комплиментов, в основном говоря о своих буднях и о том, что его матушка Бьянка больна, но вроде идёт на поправку. Хайзенберг списывала это на то, что Димитреску — мужчина, военный, которому неведомы высокие чувства, или он боится, что его письма будут читать, а может не умеет красиво писать о любви, а может ему нужно увидеть невесту вживую, чтобы поговорить с ней как тогда на празднике... Столько мыслей, а поделиться не с кем: служанки разнесут девичьи переживания на всю Валахию, Молдавию и Трансильванию, отец занят делами свадьбы дочери, а Карл всё играется с собаками, сказав, что будет отращивать бороду. Поэтому полунемка скучала в своей опочивальне: расхаживала по спальне, читала книги, изредка пила по бокалу румынского вина, считая его не совсем готовым, чего-то там не хватает... а ночью к ней приходили глупые молоденькие служанки, рассказывая о наслаждении плотских утех, когда влюблённые превращаются в один сплошной комок страсти, инстинктов, безумия и удовольствия. Всё это будоражило сознание юной девы, она готова была ублажать саму себя... Но нет, нельзя, она хочет быть только со Стефаном и больше ни с кем иным!
Подготовка шла целых полгода: на свадьбу позвали половину Румынии, со всей Европы везли угощения, а для невесты лучшие ткани и украшения; Стефану и Альсине завидовали юноши и девушки, желая оказаться на месте жениха или невесты. А сами будущие супруги относились к торжеству по-разному: Хайзенберг уже во снах видит своего суженого и грезит о дне свадьбы, а Димитреску ходит с таким лицом, словно его просто зовут в баню или на охоту... хотя это явно вызвало бы у него больше эмоций. Румынка слышала об этом, но старалась не придаваться унынию, жених наверняка хандрит без невесты, вот и грустит, свадьба точно обрадует его. Молодую девушку теперь интересовало всё: она читала книги о семейных отношениях, беременности, даже об архитектуре, европейских интерьерах и прочем, ведь она желала быть хозяйкой в своём доме, даже свекрови не даст взять над собой власть! Впрочем, Бьянка женщина мудрая, кроткая и рассудительная, она должна понять, что когда-то она и сама была такой неопытной девушкой... да и больна она, это уже и не скрыть: бледна и худа, броские карие глаза стали отдавать нездоровым цветом янтаря, ровная осанка превратилась в скрюченный горб, словно она несёт мешок картошки. Но никто не торопился называть это оспой или чумой, ведь уж очень чистоплотна жена Богдана, а он супругу в обиду не даст, они столько пережили: набеги турок, два выкидыша и трое маленьких деток, умерших в младенчестве... Будет справедливо сказать что здоровье Бьянки быстро слабело, роковые условия её жизни сломили её физически и нравственно, но она жила и боролась ради мужа и сына, которым она так нужна, да и самой ей хотелось хоть сколько понянчить внуков.
Впрочем, когда наступил тот самый день, то все забыли о хандре и слабости, пришло время радости и веселья. Редко в этой деревне играют свадьбы да с таким размахом: богачей тут всего ничего, а ведь хочется танцев и яств посытнее... Хорошо это дело в мае или летом: всё цветёт, пахнет, кружат певчие птицы, молодые девки бегают в пёстрых сарафанах и поют песни на родном языке, пуская по реке цветочные веночки. Красота да и только! Но до безумия влюблённая Альсина всё подгоняла отца и будущего свёкра, желая свадьбу как можно скорее, чтобы Стефан поскорее стал ей супругом перед лицом Бога. Мирча и Богдан смеялись над юной девой, трудно им было понять, как девушка жаждет любви, поскорее стать мужниной женой. Им же казалось, что Стефану за счастье походить холостым, пока Альсина на законных основаниях не стала прилюдно кидаться ему на шею и кричать о своей любви, будто безумица.
Был холодный январь. Всю Трансильванию замело снегом, укрыв собой крыши, густые древесные кроны и нагретую щедрым солнцем землю, деревенская речушка покрылась плотной коркой льда, так и маня девок кататься. Подумать только, а ведь всё это пестрило душистой свежей зеленью, а ветерок гулял сквозь его ветви, пуская волну по приземистой траве. До этого мело всю неделю без остановки, нельзя было и вспомнить, где проходит тропка к дому, а камины топили без остановки. В дерене полагали, что если погода не утихомирится к намеченному дню, то свадьбу придётся перенести на более поздний срок, даже на весну, когда снег сойдёт.
Но всё было словно на руку Альсине: в день свадьбы метель уже прекратился и выглянуло ласковое солнышко, танцующее лучами на посеребрённом снегу. Молодая Хайзенберг не спала всю ночь, стараясь запомнить слова клятвы, которые скажет в церкви; она каждые десять минут проверяла своё платье и накидку, чтобы не порвались и не запачкались, не допускала даже пылинки на туфельках, самолично натирала до блеска украшения. Девушка всё грезила как это будет: выкуп, венчание, празднество, а потом и первая брачная ночь. Изредка полунемку потряхивало от предвкушения, даже жаба Эржебет стала переживать, что воспитанница похудеет на нервной почве или прямо в церкви рухнет без сознания, поэтому девушку кормили на убой, но без излишнего усердства, а то придётся звать лекарей и от аристократичной худобы ничего не останется. Всю ночь Альсина просидела у окна, напевая самой себе колыбельные, чтобы уснуть, то сон никак не приходил, поэтому она застала то, как деревенские украшают двор и привязывают лоснящиеся атласные ленты на колесо, ставя его на кол. Глядя на часы, время будто вообще не двигалось: даже секунды идут так медленно, а по тёмному зимнему небу нельзя и понять, когда рассвет. Но только закричал петух, так началось: всё имение проснулось будто от военной тревоги и нужно срочно уносить женщин и детей, пока не стало поздно. Невесту отвели в истопленную с ночи баню, где её мыли молоком и мёдом, присыпая алыми розовыми лепестками, а руки мазали маслом виноградных косточек. И как Альсину гневали эти заунулые песни служанок: ей казалось, что на свадьбу песня должна быть весёлой, а не завывной, где отец и мать плачут, что дочку замуж выдают. Но Хайзенберг старалась не унывать, ведь сегодня самый важный день в её жизни, теперь ей не страшны ни грусть, ни январский холод, от каких можно сойти с ума.
И уж только потом Альсину стали обряжать в свадебный наряд. Хайзенберг стало веселее: девки поют забавные складные румынские песни, а за окном на звонких жалейках играют скоморохи и поют иногда похабные частушки, благо они не порочат честь невесты. Полунемка долго думала, какой она хочет быть на свадьбу, отец позволил ей выбирать самой, но только в рамках приличия, а не чтобы потом в спину тыкали пальцем. Молодая дева желала себе белоснежное платье как знак своей невинности при вступлении в брак, чтобы было закрыто всё, что положено для созерцания только супругу: лоснящаяся ткань микадо с шёлковым плетением была довольно плотной, лишнего не увидеть, декольте и спина закрыты, чтобы точно не замёрзнуть, длинные рукава с широкими манжетами расшиты бисером и шёлковыми пуговицами. Невеста даже не побоялась надеть по такой снежной зиме туфельки на невысоком каблучке. Особое внимание девушка уделила своим волосам: она не желала скрывать своих блестящих смоляных прядей под заколки, капюшоны, ленты или сеточки, ей желалось показать всю красоту румынских девушек, поэтому решила завить кончики своих локонов, придавая образу изысканность и завершённость. Но всё было не так просто: горячей завивки и в помине нет даже в Западной Европе при английском, немецком и французских дворах, но зато был довольно оригинальный способ — кончики локонов красавицы наматывали на палочки, а после вымачивали в воде и щелочи. Да, это довольно сложно и продолжительно, но зато волосы приобретают такую естественность, словно волосы от природы вьющиеся. Золотые украшения сверкали в ушах, а перламутровый жемчуг купается в светлых лучах солнца и восковых свечах. Бледноватому от природы лицу старались придать большей яркости, хотя натуральная косметика дорого стоит, но для знатной невесты не жалко.
Невесту готовили около трёх часов, а она всё глядела в окно, ожидая, когда приедут Димитреску. Служанки предлагали ей выпить бокал итальянского вина для храбрости и успокоения, но она решительно отказывалась, чтобы не идти в церковь пьяной. Да дружков Стефана к себе в опочивальню не пускала, чтобы не донесли жениху о красоте невесты его. В последние минуты ей становилось даже немного страшновато, но она верила, что молодой воевода её не бросит и будет держать её за руку, как тогда на празднике в честь его возвращения. И вот в дверь раздался такой знакомый и родной тройной стук.
– Войди, – с облегчённой улыбкой произнесла Альсина.
Тяжёлая дверь открылась со скрипом, и в дверях дева увидела своего отца Мирчу. Старый воевода чуть прихрамывал, но старался выглядеть сильным, дабы не добавлять дочери излишних переживаний за его здоровье. Хайзенберг вычесал чуть белеющие от старости усы, а лысину постарался спрятать за бараньей шапкой гуджуман и уже ходил в белой овчинной шубе, какую себе могут позволить только зажиточные бояре. Увидав дочку в свадебном одеянии, он словно вернулся на 20 лет назад, когда из простого крестьянского дома невестой вышла ей любимая Илона: крепкая чернобровая шатенка с тёплым и ласковым взглядом, каково он не видел ни у одно женщины, даже у своей второй жены Марии. У Мирчи даже кольнуло в сердце: то ли от пережитой после смерти супруги боли, то ли от страха за своё дитятко.
– До чего же ты похожа на матушку свою, – с улыбкой сказал отец.
– Ты уже много раз мне это говорил, – снисходительно улыбнулась дочь.
– Сейчас я будто вживую вижу её, – сказал он. – Ты красива как она, доброты в тебе не меньше, ты такая же искренняя... Стефану очень повезло с супругою.
– Всё время это, что я ждала венчания, у меня бывала мысли, что Стефан меня не любит, – призналась она, нервно крутя в руках рисовое зерно.
– Опять девки тебе разум задурили! – шумно выдохнул Мирча. – Слыхала, что люба ты ему?
– Слыхала, батюшка, – ответила Альсина.
– Вот все вы бабы такие переживательные! – из-под густых усов Хайзенберга старшего показалась улыбка.
– Как же не переживать, батюшка? – видя радость отца, Хайзенберг младшая и сама невольно улыбнулась. – Ведь покидаю отчий дом, быть мне теперь Димитреску.
– Мужниной женой разжелала быть? – отец уже и не знал, как подступиться к взволнованной дочери.
– Не в том дело, батюшка, – ответила дочь. – Боязно мне... очень боязно.
– Не за тем я к тебе пришёл, дочка, – он решил перевести тему разговора, пока невеста не залилась слезами. – Я пришёл к тебе с даром, панна Хайзенберг, что станет тебе близким, когда ты станешь пани Димитреску.
Мирча достал из кармана кучерявой шубы небольшой почти плоский ларчик, сверкающий многогранным рубином и серебром. Альсину привлёк этот блеск, но не красотой своей, а содержимым, что кроется под крышкой. Старый воевода, видя улыбку дочери, раскрыл ларец и откинул краешек бежеватой льняной ткани: там лежало сказочной красоты ожерелье из чистого золота, в три ряда уложенное персидским перламутровым жемчугом, что лоснится будто шёлк, а посередине сверкает тонкой работы золотой герб семьи Димитреску — скрещенные мечи, что спрятаны за щитом, а на нём цветёт цветок, чем-то похожий на орхидею или ирис. Юная дева была восхищена и польщена этим подарком отца, хотя искренне надеялась получить такое великолепие от мужа своего будущего, чтобы руки его сомкнули оба конца ожерелья на её тонкой изящной шее, а губы оставили свой горячий след рядом с замочком... От такого у Альсины даже сводило запястья и она часто дышала, будто Стефан стоит рядом и обнимает свою невесту.
– Тебе дурно? – спросил Мирча. – Лекаря кликнуть?
– Нет, батюшка, нет надобности, – ответила Хайзенберг. – Это ожерелье такое роскошное!
– Для единственной дочери не жалко, – улыбнулся старый воевода.
Молодая девушка развернулась к отцу спиной своей и переложила на плечо смоляные локоны, уже сейчас жаждя хотя бы частично понять всю гордость, какую она ощутит, став паной Димитреску, хотя ей больше нравились звания Графиня или Леди, но решать всё будет будущий супруг. Мирча достал украшение из ларца и осторожно надел его на шею дочери, будто боялся, что холод золота заморозит чудесную красавицу, другой такой и нет на свете. Старый Хайзенберг сжал губы, чтобы вновь не выть волком от тоски, но в этот раз не по покойной супруге, а от того, что дитятко его уж выросла в девицу красную, женихи толпами под окнами стоят, а она сердце одному отдала. Мужчина уже знал, что на старости лет останется он один в своём имении усыхать да ждать, чтобы смерть скрипнула дверью и сверкнула косой. Мирча настолько погрузился в мрак своего будущего, что не заметил, как Альсина в благодарность обняла его, гордо красуясь новым ожерельем и статусом без пяти минут госпожи Димитреску. Отец поцеловал дочь в лоб, чуть щекотнув её колючими усами, и широко улыбнулся, показывая собравшиеся в уголках глаз складчатые морщины. И когда этот бравый воевода успел превратиться в дряхлого ворчливого старика, обожающего дочь и порицающего сына? Всю старость и тяжесть свою Хайзенберг ощутил уже сидя у бледного холодного тела покойной супруги Илоны, успевшей из чрева своего родить дитя, что было так дорого отцу. Альсина и сама заметила, что никогда не видела своего отца молодым, да и редко когда он был так добр и улыбчив, в основном хмур и невесел, то и дела сидя у себя в кабинетике, а ночами спал на кушетке, тяжко ему было спать в постели, где 3 дня Илона покоилась.
И вот вдали послышался звон озорных бубенцов, весёлые скоморохи шли на высоких ходулях, жонглируя и играя на гуслях и жалейках, а молодые незамужние румынки танцевали с ленточками даже в сапогах и шубках. Альсина чуть отодвинула шторку и краешком глаза увидала вдали сани, запряжённые тройкой белоснежных породистых рысаков, везя Богдана и Бьянку Димитреску. Стефана невеста пока не увидала, однако в её опочивальню тут же забежали шумные служанки, безумно крича, что жених уже едет. Мирча понимающе кивнул и покинул спальню дочери, в какой была она в последний раз и уж более не вернётся, быть ей скоро хозяйкой в другом доме.
К богатому двору семьи Хайзенбергов, украшенному гирляндами из цветных атласных лент, приехала богатая процессия: человек сто, если не двести. Все одеты тепло и нарядно, кто-то уже был изрядно пьян и горлопанил матерные румынские частушки. Все ожидали, что Стефан приедет к невесте в богатых санях, но он, будто мня себя Александром Македонским, шёл впереди процессии на вороном рысаке, с каким повидал немало битв. Шутливые скоморохи играли на гуслях, жалейках и волынках, кто-то даже жонглировал и на ходу сочиняя частушки про богатых гостей, но про молодого жениха и слово боялись сказать, а уж тем более про его невесту, ведь оскорбив её, они оскорбят её суженого, а румын этого не простит. Рядом плясали девки, развевая ленты и играя на гремучих бубнах. Вот она вся красота румынской свадьбы! Нигде в Европе такого нет: там все боятся стоять друг с дружкой, будто прокажённые, и вечно извиняются за малейшее дыхание на близстоящего. Гостей встретил сам Мирча, сын его Карл и сварливая Эржебет, которая даже прослезилась, увидев воспитанницу в белом подвенечном платье. Стефан почему-то не выглядел до безумия счастливым и не понимал всеобщей радости: ну свадьбу, ну и что с того? Будто с войны победителя встречают. Димитреску пригладил свои и без того зачёсанные назад смоляные волосы и умело спрыгнул со своего скакуна под шумное ликование толпы, а за ним и гости столпились, желая увидеть красавицу-невесту.
– Где ж невеста моя, Мирча? – спросил молодой воевода. – Аль передумала дочь твоя?
– Дочь моя ни дня не жила без думы о тебе, Стефан! – гордо ответил Мирча. – Тканей заморских накупила, чтобы платье пошить, клятвы учила, да чиста для тебя одного осталась.
– Не сомневался я в ней, – сказал Димитреску. – Так дай ты мне её в жёны, батька! Разум весь она красотой своей одурманила!
– Не торопись, красный молодец! – посмеялся Хайзенберг. – Раз сам говоришь, что дочь моя хороша да разум твой она одурманила, то так просто я её не отдам.
– Как это? – не понял жених.
– Да выкуп хочет! – посмеялся Богдан, погладив брюхо. – Ну, Мирча, старый немецкий лис!
– Я в Румынии родился, а ты меня всё немцем кличешь! – сказал старый воевода.
– Ну ничего, дочку твою настоящей румынкой сделаем! – гордо сказал Димитреску старший.
– Ты её выкупи сначала! – усмехнулся Мирча. – Она дорогого стоит!
– Чего за красавицу свою хочешь? – спросил Стефан. – Мешок серебра!
– Мало, – сказал Карл.
– Мешок золота! – Димитреску младший принял это как вызов.
– Мало, пан! – засмеялся будущий тесть.
– Шкуры собольи! – крикнул сзади Михня, друг молодого воеводы, показывая пушистый мех.
– Альсина больше стоит! – смеялся младший Хайзенберг.
– Вы нас так без порток оставите! – Богдан тоже оценил эту забаву. – Коня белого!
– Ну... – со смехом задумался старый воевода.
– Не забывай о подарке молодым, Мирча! – по-доброму погрозил ему старший Димитреску.
– Дочка, слово за тобой! – крикнул отец, глядя на покрытое морозной росписью окошко опочивальни дочери.
– Я и без выкупа за него пойду! – приоткрыв створку, ответила Альсина.
Музыка заиграла громче, и молодые румынки запели звонче — выкуп состоялся! Теперь Стефану дозволено увидеть ненаглядную голубку свою. Но по лицу Димитреску младшего нельзя было сказать, что он до безумия рад, его будто заставили сюда прийти, угрожая смертной казнью: губы даже не дрогнули в тёплой улыбке, чёрные глаза, словно стекло, бесчувственно смотрят на дверь, а руки крепко сложены за спиной. Такого поведения не всякие гости понимали, ведь обычно на свадьбе женихи уже танцуют от счастья или от хмеля, а этот юноша трезв и спокоен. Даже его отец Богдан, когда смог выкупить свою Бьянку, радовался гораздо больше: танцевал, расцеловывал будущую тёщу, обнимал тестя и кричал на всю деревню, что он самый счастливый мужчина во всей Трансильвании. А тут такое хладнокровие, словно сейчас должен выйти его главный враг. Да и одет он был не совсем празднично: нет привычной всем румынской боярской овчинной шубы, шёлковой рубахи, красных или жёлтых башмаков, и заметного массивного головного убора — всё это атрибуты румынской аристократии. Но Стефан, как и Альсина, предпочёл европейский стиль одежды: камзол, начищенные сапоги из юфти, а поверх лёгкая накидка, вроде плаща... Правда цвет вновь траурный и мрачный — чёрный. Суеверные гости начали креститься и тихо читать молитвы.
И вот дверь имения отворилась и наступила глубокая тишина, не слышано даже пугающего лая собак, ленты атласа безжизненно повисли, а шуты замолкли, один даже свалился с ходулей в сугроб. Невеста бесспорно хороша: румяна, красна, величава и статна, как мать её, покойница Илона. В молчаливой толпе послышался шёпот зависти жениху, каждый готов был отдать даже свою жизнь, только удостоиться бы взгляда несравненной. Альсина улыбалась, поправляя свою соболью накидку, что у османов считается признаком султанской власти и аристократизма, правда неведома была ей причина такой тишина. Неужто наряд её плох? Или лицо кажется бледным, что мысли о падучей болезни появились? Впрочем, невесте не так важно было слово толпы, как слово её жениха: лицо его вновь спокойно и не выражает пламенных влюблённых чувств, когда сама дева слышала стук своего обезумевшего от любви сердца; чёрные глаза вновь были угольками, как у неразумного зверя, да и у того взгляд более чувственен. Сдержано Стефан смотрел на Альсину, изучая с ног до головы, будто искал нечто прекрасное, хотя сам сказывал, как хороша полунемка и восхитился её молодой красотой. И вот взгляд Димитреску остановился на расшитом бисером подоле, что слегка сливался со снегом, будто шлейф... и жених звонко засмеялся. Гости глядели друг на друга, заподозрив у молодого воеводы болезнь падучую или травму военную, кто-то даже покрутил пальцем у виска, а старухи суеверные так и стали крестить себя с ног до головы. Юноша смеялся без остановки, смущая девушку и заставляя её краснеть и сгорать со стыда: как позорно это — осмеянной быть женихом своим. Но вот Стефан в один миг успокоился и уверенным шагом подошёл к прекрасной Альсине. Жених взял невесту за руку, но сквозь пушистые собольи варежки она не могла почувствовать то тепло его ладони, какое приятно согрело её душу и тело на том июльском торжестве. Димитреску выдал что-то вроде смешка, словно выпустил дыхание, и уголки его губ невольно поползли вверх, Хайзенберг вновь голову от его улыбки потеряла, видя в ней лёгкость и даже радость, она так и выдохнула от облегчения.
– Ты бы ещё босая вышла, – шепнул ей на ушко молодой воевода.
И вновь Стефан хохотом закатился, но теперь уж Альсина смекнула: рассмешили жениха её туфельки французские, какие по словам торговца носит вторая супруга Короля Франциска I — Элеонора Австрийская. Видя смех и улыбку влюблённых, тут же и гости обрадовались, что нет причины для грусти и паники, хотя ситуация была комична и смешна. Жених покачал головой со снисхождением, подхватил невесту на руки и понёс в сани, да какие: нарядные вязовые, ковром богатым устланы, грядки лентами атласными подвязаны да бархатом обиты; белоснежными конями сани запрягли, да и им чести особой: дугу над головами и хомуты колокольчиками звонкими увесили, но и ленты с бархатом не забыли. Рядом сели подружки, каких врагу не пожелаешь: Урсула Моро и Энджи Беневьенто. Уж зубы они себе все стёрли от зависти к Альсине: ведь какой жених ей достался, да богатый красавец, теперь можно ничего не делать, только детей ему рожай да верность храни. И вот тронулись саночки, понесли жеребцы невесту в церковь на венчание, а подружки соболей над ней держат — обычай такой. Правда едет невеста пока без жениха, ведь пред лицом Бога они пока чужие друг другу. И вот под общий гомон, крик, звонкую музыку скоморохов и песни румынские, вся процессия поехала на венчание.
Пусть Валахия, Молдавия и Трансильвания — государства одних ценностей, порядков и обычаев, но вот религия не везде одинакова. Валахи и молдаване — православные, но под гнётом османов проникает к ним ислам суннитского толка. И тем не менее турки не притесняли верующих, позволяя полную свободу богослужения, разрешалось строить новые храмы, основывать монастыри и созывать церковные Соборы. А вот трансильванцы — и православные, и греко-католики, и даже лютеране, ведь живут тут и саксонцы. Но беда вся была в том, что нет у Румынии своих святых, каким можно было бы поклоняться, поэтому они берут их у своих ближайших соседей, хотя бы у Руси. Да и церквей здесь не так много, словно молиться тут никто не желает. В самой деревеньке нет даже деревянной церквушки, каждый считает, что достаточно иметь иконы в красном уголке дома да чтобы Библия на полочке стояла. Поэтому свадебной процессии пришлось ехать прямиком в Брашов — столицу Трансильвании. Была там церковь одна — красивая, высокая и такая прекрасная, что будто слышишь там глас Божий. Не старая она ещё — построена всего в конце XIII века, а усилиями валашского господаря Влада IV уже в конце XV века церковь отстроили в камне. А зовётся она церковью Святого Николая, вероятно по святому Николаю Чудотворцу. Но почему ж здесь венчаться нужно вдали от родной деревни? Церковные правила не позволяют жениться людям разной веры — только христианин на христианке, а мусульманин на мусульманке, не допускается даже брак верующих одной религии, но разных течений. Стефан и Альсина — православные христиане, потому повторное крещение им не нужно, они спокойно могут венчаться.
И вот уж прибыла свадебная процессия к церкви православной и такое умиротворение на душе появилось, когда послышался колокольный звон — благой знак. Все тут же начали креститься и читать молитвы во имя Отца, Сына и Святого Духа. Никогда ещё в молодой душе Альсины не было такого трепета: сердце клокочет, а мысли никак собрать нельзя, мириадами гуляют они по разуму, но думы всё о женихе. Остановились сани, да румыны выходить из них стали, вновь крестясь, глядя на колокол и в небо, даже шутливые скоморохи соблюли приличия. Стефан тихо подошёл к невесте и подал ей руку, а сам пристально на неё смотрит, будто заволновался, что молодая дева испугается и передумает. Но Альсина в ответ мягко улыбнулась и сняла с руки варежку соболью, вложив ладонь в руку жениха. Хайзенберг вновь вспомнила тот праздник, когда она впервые коснулась руки Димитреску, она совсем не изменилась: такая же большая, грубая и горячая, да настолько, что самой ей её ладошки показались ледяными, хотя жених весь путь проехал на коне и без варежек. Урсула сняла с подруги соболью накидку, хотя сама так бы и задушила Альсину от злости и зависти, а Энджи накинула платок на голову невесты, положено так, чтобы дева была с покрытой головой. Молодые вновь перекрестились, за руки взялись и пошли в церковь. По обычаю пара одновременно переступила порог, чтобы быть неразлучными, и вновь крестилась. У алтаря их уже ждёт батюшка: весь обряженный в одеяния церковные, а позади него иконы православные, но в большенстве своём это всё копии, снятые с настоящих православных икон, что находятся на Руси и в Киеве. Войдя в церковь, Альсина и вовсе забыла о страхе: тут так тепло, в душу вселяется покой, густо ладаном пахнет, а в клиросе стоят певчие, что представляют хоры ангелов, воспевающие славу Божию. Стефану было далеко не до созерцания красот церковных, ему бы поскорее обвенчаться да увезти молодую жену отсюда, будь его воля, он бы не пустил сюда сотню гостей, да обвенчался бы в деревянной церквушки на окраине Трансильвании. Жених и невеста подошли к алтарю, а дружки, какими были Михня и Урсула, подали им большие свечи, что держали огонь на себе, но он не пугает, а придаёт сил и уверенности. Батюшка взял венец золотой да вознёс над головой Стефана.
– Венчается раб Божий Стефан рабе Божьей Альсине, – и стал поп его крестить венцом. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Димитреску перекрестился, губами приложился к венцу да голову наклонил, чтоб надели. Молодой Хайзенберг уже стало легче, но от волнения ладошки её вспотели так что вряд ли уж свечу у неё заберёшь. И вот невеста увидала свой золотой венец: такой же, как у жениха, что равны они были перед Богом. Полунемка не смогла сдержать улыбки своей и прерывисто выдохнула для храбрости.
– Венчается раба Божия Альсина рабу Божьему Стефану, – и её батюшка венцом перекрестил. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, – поп повернулся к стене с иконами, что позади него была и стал креститься, а за ним и все остальные. – Господи, Боже наш, славою и честию венчайя. Господи, Боже наш, славою и честию венчайя. Господи, Боже наш, славою и честию венчайя.
Певчие громче хоры свои возносить стали, а священник накинул на руки венчающихся свадебных платок рушник и повёл вокруг алтаря посолонь, то есть по солнцу, читая молитву во славу Бога. Альсина так ярко улыбалась, что каждый видел её счастье. Стефан же выглядел спокойным и безэмоциональным, словно не венчают его, а хоронят, и только угольки чёрных глаз выдавали в нём искорку радости и счастья. Обойдя три круга вокруг алтаря, батюшка взял их обручальные кольца: у Стефана обычное золотое, а Альсине хотелось красивое, вот жених и счёл, что ей подойдёт чёрный агат, но девушка спорить не стала, ведь так сказал будущий муж. Священник кольцами перекрестил венчающихся, приложил к губам их и на пальцы надел. Невеста так бы в обморок и рухнула от счастья неземного, а может ладана пахучего надышалась. Будь возможность, то она бы прямо сейчас поцеловала молодого супруга, но нельзя, ведь они в церкви. И все вновь, как заполошные, стали креститься, шепча себе под нос молитвы православные, а гости выходили на улицу.
– Теперь я пани Димитреску! – радостно шептала мужу Альсина. – Я так долго этого ждала!
– Матушка моя еле на ногах держится, – покачал головой Стефан.
– Стефан, не стоит так печалиться, – бывшая Хайзенберг осторожно коснулась его руки. – Наверняка наша свадьба осчастливит её, и она поправится.
– Ты вновь вызвала у меня улыбку, – сказал Димитреску, чуть улыбнувшись уголками губ. – Мне повезло с женой, Аленька.
Услышав такое ласковое слово, молодая дева будто в воду холодную упала, а затем кипятком облилась: из его уст это звучало так... удивительно ласково и тепло, что нельзя подумать на молодого воеводу такую нежность. Стефан вновь взял ручку Альсины и гортанно посмеялся: ладошка у неё вспотела от волнения и липкой стала от воска свечи, но юноша предпочёл этого не замечать, пока сверкали его глаза, то молодая девушка была уверена, что любовь есть. Димитреску словно под дурманом оказалась, глядя в чёрную бездну глаз мужа своего: она уже не видела в нём зверя или хладнокровного воина, а любовь всей своей жизни, какую никогда не придаст. Полунемка сделала шаг к церковному порогу, откуда слышались добрые поздравления молодожёнам да радовались все от счастья такого, как румын задержал её за руку и повёл себя как греховно в местах святых: он засмеялся так, что хохот его в хоры упёрся, даже певчие умолкли и креститься стали, будто беса увидели.
– Чудная ты, Аленька! – сказал Стефан. – Куда ж ты на мороз такой в одном платке пойдёшь?
Пан поманил к себе Урсулу Моро и Энджи Беневьенто, что держали накидку да варежки собольи, а сами зубами скрипели, глядя на улыбку Альсины. Молодой воевода сам накинул на плечи супруги соболей, а уж в варежки она сама ладошки спрятала. Взявшись под руки, молодые супруги Димитреску вышли за церковный порог, а пред ними расстелили богатый персидский ковёр, расшитый золотом и серебром, да узорами диковинными. Со всех сторон молодожёнам доносились поздравления, а на головы щедро сыпались румынские леи, чтобы жизнь у молодых была богатой. Мирча и Богдан по-родственному расцеловывали друг друга — наконец-то старые друзья породнились, а на болезненно бледном лице Бьянки появилась улыбка радости за сына, ведь первую красавицу деревни в жёны взял. Закончился ковёр, а пред ними сани стоят, в каких Альсину к церкви везли, но уж теперь на дно гости щедро накидали серебряных монет. Обвенчавшись и став плотью единой, Стефан взял молодую жену на руки и уселся с ней в широкие сани. Димитреску прокашлялся, выпустив густые клубы горячего дыхания, да засвистел так, что псы Карла на всю округу лаять начали.
– Паны, пани и панны, все по саням! – громогласно крикнул молодой воевода, словно полк пред ним. – Хлебом и солью примем вас в обители нашей!
Конечно это несказанно обрадовало самых голодных разорившихся панов, бояр и графов, потому они первыми и запрыгнули в сани, чтобы успеть ухватить яств за богатым столом. Под общий гомон, собачий лай, музыку заводных скоморохов да песни румынские, двинулись сани обратно в деревушку, где гостей уже ждёт сытный стол да празднество свадебное. Альсине грезилось, что сани подвезут её и Стефана к особняку Димитреску, где будет она второй по главенству женщиной после свекрови своей Бьянки, не будет ей больше брюзжания Эржебет и собачьего лая псов Карла, быть ей теперь женщиной замужней.
Быстрые кони несли сани по глубоким снегам, куда сваливались пьяные гости, звенят маленькие колокольчики и развеваются ленты на ветру, а паны громко свистят на всю округу. Альсина громко смеялась, что от скорости большой трудно было дышать, а смех её был от слов Стефана: вновь говорил он ей о войне, грозясь отрубить голову самому Сулейману I, даже грезил о троне, что объединит под собой Валахию, Молдавия и Трансильванию и быть ему Стефаном IV. Полная счастья полунемка всё шептала молодому супругу о семейном счастье, тёплом очаге и детях, чтобы их было много. Румын лишь ухмылялся да кивал супруге, глядя на бледную красоту её молодого лица. Димитреску уже кажется, что сейчас сердце её просто разорвётся на куски и с вожделением смотрит она на тонкие губы мужа, так и желая вкусить всю их сладость... если она там есть. Только Альсина прикрывает глаза и тянется к Стефану, так он тут же начинает громко свистеть, подгоняя коней, смотрит на сани гостей, а то и песням девичьим подпевает. Полунемка понимающе улыбалась, успокаивая себя тем, что когда они останутся наедине, то супруг обязательно проведёт её в мир наслаждения плоти, когда два тела становятся единым целым, как говорили служанки.
Свадебная процессия подъехала к особняку богатых Димитреску, разбрасывая на пути своём леи серебряные, и уж быстрее заколотилось девичье сердце, когда увидала она очертания знакомые. Но сани повезли их мимо, куда-то севернее от особняка, где Альсина раньше и не бывала. Хотя, признаться, дальше деревни и соседних имений полунемка нигде и не бывала — батюшка пускать не велел, чтобы девку не испортили.