Глава II. Молодая пани (2/2)

– Далеко едем? – спросила молодая жена, оглядевшись по сторонам.

– В обитель нашу, – ответил молодой муж. – Старики подарок нам на свадьбу отстроили.

– У нас будет своё имение? – девушка от удивления так очи зелёные и раскрыл.

– Имение... – посмеялся юноша. – Нам с тобой такого мало будет, Аленька!

Альсина вновь краснотой покрылась от ласки такой. Не зная куда деть себя от радости, пани бросилась в объятия пана, прижимаясь к нему, будто голубка. Стефан руки приподнял, словно зверь дикий на него кинулся, но ёкнуло его храброе сердце и положил он свою крепкую руку на хрупкое плечо жены, накинув на него тёплый соболиный мех. Румын невольно улыбнулся, да так широко, как не делал никогда, полунемка вызвала в нём небывалые доселе чувства. Молодой воевода сжал губы, будто храбрости набраться старался, и мягко коснулся устами виска супруги, даже услышал, как сердечко девичье стучит.

И вот плеяда богатых саней подъехала к огромному дому, хотя даже имением и особняком это не назвать: на высоком заснеженном холме среди поредевших от зимы деревьев стоит огромный замок в готическом стиле Европы, что уже давно модно у западных соседей. Будь тучи на небе, так у всех бы ноги от страха подкосились, а на небосводе солнце сияет, от того-то в душу восторг и трепет проникает. Из шатровых черепичных крыш торчат высокие шпили, будто иглы, впиваются в лазурь неба, заметно из стен выступают эркеры, резные балюстрады украшают высокие непреступные стены, а на крыльце собрались гости, что не смогли вместиться в церкви на венчании. Замок конечно ещё не достроен, на это нужны деньги и время, а этого у молодых в избытке. Альсина будто в Западной Европе оказалась, пусть ни разу там и не была, а только по картинкам книжным видывала ту архитектуру, что украшает улицы Франции, Испании, Англии и Германии. У молодой жены дух перехватило, обо всём она забыла от помпезности такой, вновь вызывая смешок у супруга.

– Это действительно не имение, – согласилась девушка.

– В Европе это кличут замком, – сказал юноша. – Там наше государство называют диким и отсталым, хуже даже чем Московия.

– Настолько всё плохо? – удивилась она.

– Ну уж шапки наши чудные там не носят, – посмеялся он.

– Значит в Трансильвании культура начнётся с нас, – сказала Альсина.

Жена взяла мужа под руку и вновь под звуки бубна, жалейки и гуслей пошли они к этому замку. Не будь тут лестницу, что выдолблена прямо в скале, так летела бы юная дева в своём белоснежном платьице прямо в текущую мимо речушку. Толстые и разодетые румыны только охали да ахали от тяжести подъема на этот холм, на что Стефан как-то злорадно усмехнулся: он так и хотел, чтобы в замок его никто чужой не захаживал, а кому нужно будет, тот про секретный вход будет знать. Да и сам молодой воевода будто предвидел, что нелегко будет в длинной расшитой рубахе и овчинной шубе идти по лестнице, потому надел камзол да плащ, но ему стало так жалко свою молодую жену, что он легко подхватил её на руки и понёс к самым вратам. Мужчины громко засвистели, одобряя поступок юноши, видно силы в нём не мало, сегодня ночью молодая дева и узнает об этом.

Подошли молодожёны к огромным вратам: они высокие, что любой пройдёт, крайние толстые башни словно коронованы балюстрадами, а по краям сидят страшенные горгульи, того гляди оживут и бросятся на гостей весёлых; настолько Стефан хотел обезопасить себя и жену свою, что вокруг обители глубокий ров вырыл и колья на дно поставил, чтоб даже вплавь не перебраться, а зайти можно только через подъёмный мост, да и тут всё не просто — мало мост перейти, так ещё герсу изнутри поднять нужно, иначе никак. Но сегодня в честь празднества все входы были открыты, каждого позвали на пир свадебный, места всем хватит. У врат их встречали молодые румыны и румынки, такого же торжества им хочется, но они простолюдины, а на их венчания деньги всем миром собирают. Главное ж место заняла старая Эржебет, на удивление улыбается она всем, отчего складки на лице её собираются и глаз не видать. В руках у неё на расшитом красными узорами рушнике пышный свежий круглый каравай из пшеничной муки, украшения на нём искусные, видно с душой сделано.

– Хлеб соль молодым, – сказала гувернантка, протягивая каравай.

Издавна эта традиция у славянских народов — караваем молодых да гостей угощать. Но раз на свадьбу сготовлено, но первыми его отведать должны молодые муж и жена, да не просто так: кто больший кусок откусит, тому и быть главным в семье. Считалось это формальность, ведь хочешь — не хочешь, а откусит муж кусок больше или меньше — не велика разница, жена всяко слушаться его должна. Но традиция надо соблюсти: с разных краёв Стефан и Альсина приложили к караваю без помощи рук, а жена всё на мужа поглядывает и, чтобы не обидеть его и пред гостями не позорить, откусила кусок поменьше. Как заголосят мужчины во славу главы семьи, а женщины мудрость хозяйки дома нахваливают, ведь смекнули они всё, сами так делали.

– Могу ль теперь супруге обитель нашу показать? – шумно выдохнул Стефан.

Молодой воевода уже счёл, что скоморохи тут не дудочники да жонглёры, а он сам: все смотрят на него, в ладоши хлопают, делать что-то заставляют. Тут немудрено уж и сорваться! Но глянул Димитреску на матушку свою больную и унял гнев, не хочется ему совсем в могилу её свести. Альсина юрко взяла мужа под руку и улыбнулась ему, на что и он как-то уголками губ дёрнул да повёл жену чрез ворота.

На всём пути им ковёр красный расстелили да леями щедро осыпают, а бедняки да юродивые подбирают, в рубаху пряча. Пришли они к воротам, как Альсине дурно стало: двери тяжёлые, из дуба да железа сделаны, самой ей и не открыть такое, силы никакой не хватит. Стефан ухмылку натянул, к уху супруги склоняясь.

– Велики для тебя, Аленька? – спросил муж. – Так намеренно это.

– Зачем? – не поняла жена.

– Что б в замок наш никто не хаживал, – ответил он. – А если узнаю...

Не удержался молодой воевода и ушко супруге прикусил, да больно так, что визгнула полунемка, лихорадочно укус потирая, а гостям и забава, мысль им пришла, что молодые уж удержаться не могут, на ложе оказаться хотят. Но и тут традиция — сначала пусть гостей уважат и честь окажут им, а уж потом хоть в опочивальню, хоть куда.

Чтоб дверь открыть, пришлось постараться: десять крепких молодцев на дверь навалились, да открыли её, гостей впуская. Вперёд молодых зайти нельзя, поэтому муж и жена первыми вошли. Ожидала Альсина увидеть потолки высокие, люстры хрустальные, камины тёплые, полы паркетные, колонны мраморные, мебель мягкую... Как в Европе всё! Но внутри она будто в румынский особняк вошла: потолки, стены да полы из хвойных пород сделаны, ковры персидские расстелили, свечи везде расставлены, что дурно от их запаха, на оконцах ставни расписные сделали, мебель деревянная, что никак удобно на ней не будет, из украшений тут лишь панно, гобелены и посуда, из которой испить да откушать нельзя. Никак молодая Димитреску такого ожидать не могла: снаружи европейский замок, а внутри румынская изба.

– Вижу ты не рада, – Стефан будто понял недоумение супруги. – Убранство не по душе?

– Неожиданно это, – ответила Альсина. – Снаружи замок так огромен, а внутри кажется маленьким.

– Сам не рад, – шепнул ей Димитреску. – Не мог с батьками нашими спорить. Сначала тоже имение нам хотели, но не хочу я в избах этих жить, нет в Европе такого.

– Замок отстоял, а убранство не смог? – по-доброму ухмыльнулась Димитреску.

– Не рискнул бы батек злить, рядом кнут был, – посмеялся муж.

Так радостно было молодой деве видеть улыбку на лице супруга, а причиной всему была она, по большей части ей было приятно так думать. Но гости уж их толкать стали, чтобы в зал проходили, где пир будет. Молодой воевода и пошёл, чтобы поскорей всех напились да с женой остаться позволили. В огромном зале, что по убранству не отличался от холла, стояло четыре стола: один для молодых, а остальные гостям. Чего только на столе не увидишь: лебеди, осетры, кабаны, икра, фрукты да овощи заморские, турки и персы сладостей прислали, семья Беневьенто несколько бочонков вина, не забыли и об национальной кухне, но молодым она казалась беднее: лучше даже пахлава османская, чем мамалыга румынская. Энджи и Урсула сняли соболиный мех с молодой пани Димитреску, варежки сама сняла и села с мужем за отдельный стол, где будут только они. Только гости уселись, как встал хмельной Богдан с кубком румынского вина.

– За молодых! – как сказал он это, так гости криками поддержали его слова. Отпил отец мужа из кубка да театрально поморщился. – Что ж налили мне, ироды! Горько!

Одобрили гости слова Богдана и стали молодых взглядом прожигать, поцелуя от них ожидая. Холодные щёки Альсины пунцом полыхнули, а зелёные глаза ясно сверкнули, ведь Стефан ещё ни разу уст её не коснулся, только висок поцеловал и ухо прикусил. Вновь молодой воевода скоморохом себя ощутил, поэтому поднял большую руку, тишина требуя, словно у полка.

– Аленьку свою не при вас мне устами ласкать! – резко ответил румын, взяв жену за руку. – Жена она мне, так и быть мне с ней наедине.

Не сказать, что гости оценили этот поступок: сели все и замолкли, Богдан кубок отпустил, скоморохи дудочки и гусли обронили, а девки будто в рот воды набрали. Молодой воевода был собой доволен — не дал себя на потеху выставить, а супруга его вся пуганая сидит, будто отвергли её прилюдно. Тут уж и вздохнуть от грубости такой боишься, так стали гости молча есть да вино пить. Вдруг пришла одна из служанок, молоденькая совсем, лет 16, если не меньше. В руках несла она серебряный поднос и кубки золотые, рубином и жемчугом украшенные, а в них вино налито, да цвет какой насыщенный — бордовый. Служанка поднесла вино молодым супругам.

– Ты очень вовремя, – сказал Стефан, взяв оба кубка.

– Как твоё имя? – ласково спросила у служанки Альсина.

– Людмилой меня звать, пани, – робко ответила девушка.

– Благодарю, Людмила, – улыбнулась Димитреску и вложила ей в ладошку серебряный лей.

Людмила так и подняла ошарашенные глаза на хозяйку дома и поверить не могла: ей за такую службу дали целый лей, на такое можно ленты в волосы купить, симит с кунжутом или на сапожки скопить. Служанка готова была обнять пани, но сдержалась, ведь не положено ей с хозяйкой замка обниматься, да и общаться нельзя. Долго бы улыбалась девушка, как заприметила на себе строгий взгляд пана, да так и ушла, сжимая в руке холодный от снега лей.

– Нельзя так слуг баловать, – покачал головой муж.

– В имении своём я тоже девок так за службу благодарила, – сказала жена.

– То было имение Хайзенберг, а теперь ты в замке Димитреску, ты моя жена, – строго сказал он.

– Извини мне дерзость мою, – она отвела взгляд, того гляди заплачет.

– И всё ж чудная ты, Аленька! – Стефан мягко коснулся губами румяной девичьей щеки. – Лучше вина отведай.

На лице Альсины цвела до безобразия глупая улыбка, покорил воевода девичье сердце, никак нельзя разлюбить. Пан протянул своей пани золотой драгоценный кубок, где было вино. По правде сказать, полунемка не была сильна в вине, в этом лучше разберётся Энджи Беневьенто. Девушке хватает бокал вина на ночь, чтобы сон был крепче, больше она себе не позволяет. Но как тут откажешь любимому супругу? Димитреску чокнулись кубками, выплеснув пару капель бардового вина на скатерть, но оба не особо это заметили. Муж залпом стал кубок осушать, а сам смотрел на жену да основание чаши её приподнимает, чтобы выпила больше. Выпив вина, Стефан губы утёр и отставил пустой кубок в сторону, когда Альсина выпила лишь половину.

– Что скажешь? – спросила Димитреску. – Как вино?

– Хорошее, – честно ответила Димитреску. – Но знаешь... нехватает чего-то... кажется, что все есть, но одной нотки нехватает. Это итальянское?

– Это моё, – ответил муж.

– Ой... – сглотнула жена.

– Да что ж ты пугаешь так? – посмеялся он. – Я ж не стану за правду оплеух тебе отвешивать.

– Я не знала, что ты винодел, – призналась она.

– Да какой там, – усмехнулся Стефан. – Делаю для себя по бочонку, батюшка интереса моего не одобряет.

– Отчего же? – удивилась Альсина.

– Раз я воевода, то не бедняцким делом мне заниматься, – вздохнул Димитреску.

– На этом Беневьенто отстроили себе целое имение, хотя прибыли сюда с пустыми руками, – сказала Димитреску, взяв его за руку. – Раз к этому лежит душа твоя, то займись этим делом.

Молодой воевода своей грубой горячей рукой коснулся пунцовой щеки супруги своей, чуть волнуя пальцами её смоляные пряди, благоухающие душистыми цветами жасмина. Стефан так тепло улыбнулся Альсине, как никогда ранее, ей даже перестало хватать воздуха и видела она лишь любимого. Краем глаза молодой воевода заприметил, что друзья его, Михня и Пётр, так и зыркают на молодую деву, что теперь жена его пред Богом. Пан оценивающе посмотрел на пани, кивнул, ухмыльнулся и встал со стула, не просидев на торжестве и часа. Гости тут же обратили внимание на молодых: муж одним резким движением за руку поднял жену со стула и на руки подхватил да так легко, словно подушку приподнял. Только все они хотели захлопать в ладоши, надеясь, что молодая чета Димитреску сплясать решила, так тут же музыка скоморошья заиграла и вновь румынки запели.

– Не шут я вам, чтоб плясать! – отрезал Стефан, глянув на жену. – Дело поважнее есть... Отправляюсь в Германию! И смотри, Мирча, если дочь твоя уже не дева... одной рукой её удавлю!

Паны одобрительно засвистели от громких слов воеводы, даже Мирча и Карл стали хлопать румыну. А сама Альсина была готова сквозь землю провалиться от стыда: Стефан так похабно назвал святой супружеских долг, да ещё и в добрачной потере девственности её уличил. А ведь сам несколько минут назад осекал всякую попытку оскорбить или унизить супругу свою, даже целовать не стал прилюдно. Муж нёс жену по большой лестнице, что ковром ведёт на второй этаж, куда он строго запретил никого пускать, не хочет он, чтоб сладкие стон чужие уши услыхали.

На всём пути до спальни Стефан ни слова не проронил, а лишь менял гримасы: то спокоен, то ухмыляется, на жену поглядывая. Альсине становилось от этого несколько жутковато, хотя саму дрожь брала: сознание невольно рисовало самые извращённые любовные картины, ей грезилось, что воевода понимает в этом деле. Замок был не достроен, потому и спальню быстро удалось отыскать и явно пришлась она не по душе хозяйке: вновь этот затрапезный славянский стиль, где не отличить потолок от стен, везде скатёрки льняные с красными узорами цветочными, сотни свечей держат на себе лучинку, но даже такого света было мало. По каменному лицу Стефана было неясно нравится ему эта опочивальня или нет, но поставил он Альсину на пол да дверь закрыл, чтобы не мешал никто. Димитреску прошёл к широкой постели, скрытой за плотным льняным балдахином, и легко содрал покрывало, открыв белоснежное хлопковое ложе, чтобы кровь девичью видно было. Молодой воевода снял камзол и бросил его прямо на стул, что упал на пол. Всё это пугало пани, ей грезилось, что всё это будет нежно и плавно, муж с понимаем отнесётся к нежности девичьего тело, а не будет швырять как камзол. Зелёные глаза полунемки не могли скрыть весь страх, будто она увидала дикого лесного зверя, но нет при ней даже ножичка.

– Что ж в дверях стоишь, жёнушка? – голос Стефана был таким пугающе хриплым.

Пан ухмыльнулся, глядя на распрекрасную пани и пальцем её поманил, как девку дворовую. По взгляду строгому Альсина поняла, что нельзя ей шутить со Стефаном, потому на трясущихся от волнения ногах подошла к мужу. Между ними было расстояние всего в один маленький шаг, больше бывшая Хайзенберг сделать и не могла. Шумно выдохнув, молодой воевода за талию притянул к себе худое девичье тело, что пахнет неопытностью и трепетом, и носом уткнулся прямо в живот молодой жены, будь во чреве своём дитя она носит.

– Скажи, муж мой, первой я буду у тебя? – Альсина уже чувствовала как задыхается от дурмана.

– Нет, Аленька, не первой, – честно ответил Стефан, стараясь руками пробраться под подол платья жены. – Столько девок я в походе испортил.

Как противно было это слышать из уст человека, которого хотелось целовать до той поры, пока дыхание не кончится. Да, полунемка могла полагать, что были им девки порчены, одна или две, но по голосу румына было ясно, что их был десяток, если не больше. Но противиться Альсина не могла: сердечко девичье стучит от желания стать женщиной и кровь пролить на белоснежную простынь. Большие грубые руки Стефана были уже не тёплыми, а раскалёнными, словно ладони его в пламени побывали, а виски у девушки ледяные, будто снега поверх наложили. И тут пан резко отстранился от тела пани, вытянув ноги и указал на них, пришло время исполнять очередную традицию — разувание: молодая жена обязана была в знак покорности снять с молодого мужа сапоги. Не стала спорить Димитреску: склонилась она к ногам воеводы и на удачу свою сняла с него левый сапог, откуда выпал серебряный лей. Это считалось хорошим знаком: раз в первом снятом сапоге монета оказалось, то жить молодым в любви и согласии, и не снимать ей каждый раз мужниной обуви. В книгах писан всё это так красиво, что и подумать об унижении нельзя, а наяву румын на полунемку смотрит с гордой ухмылкой, что хозяин он в доме, а баба ему не указ. Но и на том традиции славянские не заканчиваются, благо последняя она осталась, самая главная: должна теперь дева в постель к мужу проситься, пока не дозволит он.

– Муж мой, ложе позволь с тобой разделить, – сладко взмолилась Альсина.

– Плохо просишь, Аленька, – с похотливой ухмылкой ответил Стефан, скинув с себя рубаху.

– Да как же мне разрешение твоё получить? – пришлось Димитреску на хитрость идти: стала снимать она с мужа шоссы, но не были они чудными, как колготки у баб, а более мужские — плотные и ноги сильно не обтянуты.

– Гляжу на тебя, а держаться мочи уже нет, – ответил Димитреску. – Пускаю тебя в постель, Аленька!

Грубые губы пана затянули малиновые уста пани в обжигающий поцелуй, так жадно он жену целует свою, что губу ей до крови прокусил. От боли Альсина зашипела, а Стефан даже извиниться не думал, жене знать должно, кто в семье главный, не зря ж сапоги снимала да в постель просилась. Молодой воевода не любил все эти прелюдии, когда поцелуй долог и сладок, шепчутся о романтике, стихи складные читают, а в голове дурман... Румын страстен и горяч, не будет супругу он свою изысками романтичными баловать, а то привыкнет и каждый день ей слова любви подавай. Злился пан, что на спине пани такие мелкие жемчужные пуговицы, потому дёрнул края в разные стороны и разошлось платье на спине, а жемчуг в разные стороны полетел на пол или в простынях затерялся. Юноша со страстью звериной стал рывками сдёргивать с тела девичьего платье, обнажая хрупкие плечи, небольшие груди, плоский живот, пока и вовсе не содрал одежды и на пол не бросил. Дрожит дыхание у Альсины, когда смотрит она в чёрные глаза Стефана, а тот пальцами в её пряди смоляные зарылся да на кулак наматывает, а потом отпускает, то ли играет, то ли силу мужскую показывает. И только пани привыкла к этой игре, как пан перевернул её на живот и по заду звонко шлёпнул, что алый след остался. И вот поняла она, что недолго уж ей быть девой, тело горит от желания стать одной плотью с мужем. Долго Стефан телился и только Альсина в мольбе голову хотела повернуть, как вошёл в неё супруг, разрывая девичью плоть, тонкой струйкой пошла алая кровь, капая на белые простыни и след оставляя. Уж спокойно совсем стало молодой пане Димитреску, что пан женщиной её сделал, своей женой, теперь и телом она ему принадлежит, а душу и сердце уж давно отдала. И не может полунемка стонов сдержать, что переходят в крик и слышно их на весь замок, а по возгласам с первого этажа стало ясно, что и гости услыхали да кубки с вином за первую брачную ночь молодых подняли. Альсина забыла о том стыде, какой испытывала от смеха Стефана над её туфельками, как прилюдно оскорбил, всех посвятив в своё желание с молодой женой уединиться. Но теперь страх уж не проникал в душу пани, она совсем забыла об этом постыдном для румына чувстве. Теперь она мужнина жена, пани Альсина Димитреску.