Часть 30. Золотой лебедь (2/2)
Кристина тем временем наконец отлепила ладони от решетки и, прислонившись к ней, тяжело вздохнула. Она вся сгорбилась, и ее фигурка говорила о чувствах, которые вызывали в дароге, к его крайнему неудовольствию, почти праздничное ликование. Подойдя к ней, он спрятал это ликование за пасмурной и одновременно в высшей степени любезной миной.
– Мадемуазель Дайе, смею ли я спросить, что привело вас сюда? – ласково осведомился он, но Кристина, вздрогнув, резко отшатнулась бы от него, если бы не решетка за ее спиной. Она исподлобья взглянула на Перса и немедленно спрятала руки в муфту, точно пытаясь скрыть следы их самовольных действий.
– Я… месье Низам, я, право, не ожидала вас здесь встретить, – пробормотала она еле слышно и вновь потупилась. Хамид беззастенчиво рассматривал ее, хотя вуаль и преграждала доступ к тому, что интересовало его сильнее всего остального. Но ее густота уже подтверждала его самые смелые фантазии.
– Дорогое дитя, – наконец промолвил он льстиво, – вы же знаете, что я вам друг. От меня вы можете не таиться, помочь вам будет для меня радостью.
Однако Кристина молчала, очевидно, не решаясь признаться в своем позоре.
– Отважусь предположить, – наконец прервал неловкую тишину Перс, – что вас снова обидел мой старый друг и враг, несчастное создание, обитавшее некогда в этих стенах.
– Эрик не… – начала было Кристина и запнулась; потом внезапно вскинула голову и смело выпалила: – Да, вы правы. Он жестоко обидел меня.
– И вы думаете, – продолжал мягко Хамид, – что, вернувшись сюда, сумеете добиться справедливости? Что сможете поговорить с ним, и он осознает свою вину перед вами? Как же мало вы понимаете его, Кристина!
– Я знаю, что его больше здесь нет, – возразила она упрямо, – и я здесь не для этого.
– А чего же вы тогда хотите, милое дитя? – изумился дарога.
– Я… я хочу спуститься вниз.
– Могу ли я спросить, зачем вам это? – настаивал все так же мягко Перс, хотя в его добрых карих глазах появился еле заметный стальной блеск.
Кристина подбирала слова, нерешительная, растерянная, как ребенок, пойманный за кражей банки с джемом:
– Я хочу попробовать… попробовать снова… я хочу… я хочу…
– Вы хотите спрятаться, – пришел ей на помощь Перс. – Я слышал, что вы больны, и…
Кристина дернулась, словно от удара; затем:
– Нет, я хочу только вернуться… вернуться домой.
– Но в одно и то же русло дважды не входят, моя дорогая, – спокойно заметил дарога.
Девушка только покачала головой и, отвернувшись от него, вновь вцепилась в решетку, будто это хоть как-то могло приблизить ее к желанной цели.
– Я помогу вам, – неожиданно заявил Хамид. Она не успела посмотреть на него, как в его пальцах блеснул заветный ключ; мгновенье – и дверь открылась, пропуская их вовнутрь.
-------------------------------------------------------
В первое мгновенье Кристина даже не поняла, что произошло. Она остолбенело разглядывала персидского знакомого Рауля, о котором знала лишь, что он некогда был близок с Эриком, а затем поссорился с ним.
При ней Эрик никогда не упоминал его имени, вообще не вспоминал о его существовании – лишь в тот страшный вечер в ее душе запечатлелся взгляд, которым Призрак смотрел на бывшего друга.
С тех пор больше всего на свете она боялась, что когда-нибудь он посмотрит так и на нее – это было лучшим стимулом для отчаянных стараний на занятиях, во время которых она готова была принять от него все, что угодно, кроме презрения.
Но даже ее выступление в парке не заставило его посмотреть на нее так, как тогда он смотрел на дарогу.
Кристина нечасто думала о Персе, но если и думала, то обычно с жалостью. Она боялась даже представить себе, что должен испытывать человек, которого Эрик лишил своего благоволения. Впрочем, после некоторых событий вообразить себя на месте дароги для нее не составляло особого труда.
Она молча шагала за ним по знакомому коридору – аккуратно придерживая юбки, пробиралась через обугленные куски декораций, каких-то оплывших металлических конструкций, деревянных балок. Пахло здесь до сих пор неприятно, и ей не хотелось думать, что пережили, должно быть, Эрик с Раулем, выходя отсюда во время пожара.
Она пыталась расспрашивать об этом
Рауля, но тот только морщился и наотрез отказывался обсуждать с ней подробности их счастливого избавления и гибели Оперы, а Эрик даже не дал ей раскрыть рта.
Сейчас в животе у нее трепетали бабочки, ей было отчего-то жутко, точно она нарушает своим проникновением в подвалы важный запрет, точно идет против чьей-то высшей воли.
Зачем ей спускаться туда – она на самом деле и сама не знала. На этот раз у нее не было даже надежды, и звала ее не музыка; скорее, было смутное желание прикоснуться к чему-то, что совсем недавно трогал и он – ощутить его присутствие полнее и сильнее, чем в доме мадам Жири.
В конце концов, это было его убежище, его пространство, его комнаты и вещи. Он ушел оттуда, но часть его осталась там… или, по крайней мере, ей хотелось бы в это верить.
Кристина не любила кладбища, и Пер-Лашез, где она навещала отца, был исключением: только там, приближаясь к могиле, она видела солнце, проглядывавшее сквозь ветки высоких деревьев; только там оно выходило ей навстречу каждый раз, точно его ясная улыбка – и там Эрик незримо играл ей на скрипке Густава, приобщая к отцовскому небу.
Хотя Пер-Лашез было кладбищем, там играла жизнь, как солнечный заяц, скачущий в густой зеленой листве каштанов над мраморными памятниками и капеллами.
Дом Эрика, их дом, не был кладбищем, но жизни в нем больше не было.
Когда Перс с легким поклоном высадил ее из лодки на другом берегу Авернского озера, она тихо-тихо подошла к дверям в каменной стене. Против ожиданий, ручка послушно повернулась под ее пальцами, впустив их обоих в темноту гостиной – она же музыкальная комната.
Месье Хамид поспешно зажег рожки, не трогая канделябров, и Кристина была ему за это признательна: никто не смеет трогать свечи Эрика, кроме самого Эрика. На самом же деле, ей просто было до дрожи страшно и больно видеть, как их зажигает кто-то другой. А потом разглядывать орган, арфу, рояль в любимом им призрачном, колеблющемся свечном свете.
– Я так благодарна вам, месье Низам, – тихо произнесла она. - Без вас я бы никогда здесь не оказалась.
Перс снова поклонился:
– Рад служить вам, мадемуазель.
Бродя по запылившимся комнатам, сама почти превратившись в унылого призрака, она то и дело касалась то одного, то другого предмета, поглаживала его и вспоминала, вспоминала, вспоминала.
Рой мучительных образов вторгался в ее память – образов прошлого, в котором у нее было все еще свежее юное лицо, а не эта кошмарная маска; в котором она еще не предала его вторично: вот она сидит в этом самом кресле, и он читает ей Данте; а затем треплет ее по щеке своей прекрасной прохладной рукой и ласково вглядывается в ее глаза своими янтарными огоньками…
…Позже Кристина вновь устраивается в этом кресле и внимает дивному голосу, поющему только что написанную партию Психеи – а затем она склоняется к источнику этого голоса и до конца приникает к нему всем своим существом, в первом желанном поцелуе.
Желаннoм для нее, но не для него – именно после этого он едва ли не силой заставил ее покинуть катакомбы Оперы и показаться мадам Жири и… Раулю. А потом… потом передал ее Раулю, чтобы тот о ней позаботился. Благородно и бережно передал, а сам уехал, не взяв ее с собой. И, скорее всего, безвозвратно.
Безвозвратно не в том смысле, что он никогда не вернется. Возможно, и даже наверняка, вернется – но. Но ничего уже не будет, как прежде. Или, вернее, как ей казалось, было прежде. Ему вряд ли удастся вылечить ее. А если и удастся – разве окажутся они вновь наедине в замкнутом пространстве Оперы?
Даже если обратно вернемся мы на землю… Разве увижу я тебя? Разве забуду?
Оперы не существует, Кристина. Опера была – и ее нет. Была только что. И он был только что. Уроки их были, кажется, вчера. Репетиции. Обиды и слезы из-за мелких неудач. Молчания и разговоры. Музыка, музыка, музыка. Привыкни, привыкни, смирись – мир может разрушиться за считанные мгновенья. Отнято у тебя может быть все, даже ты сам. И даже то, что служило тебе самой крепкой опорой.
Она открывает свой шкаф и тупо, бессмысленно перебирает прекрасные, подобранные им с таким вкусом наряды. Больше он никогда ничего для нее не подберет. Она сама не замечает, как оказывается заперта в ловушке одних и тех же мыслей, повторяющихся, скользящих по одному и тому же унылому кругу.
– Мадемуазель, быть может, вы желаете чашечку чая? – звучит голос чужого.
Она сдавленно отказывается, но тот, чужой, настаивает, и наконец подает ей ту самую белую фарфоровую чашку – его чашку – которую она всегда видела в его руках по вечерам, перед отходом ко сну.
Чужой не знает, какую муку причиняет ей этим невинным подношением – не знает же? Правда? Но почему тогда на дне добрых, несколько растерянных, детских карих глаз, пламенеют какие-то странные искорки, а между пухлых, немного обвисших щек мелькает немного насмешливая улыбка?
Изо всех сил стараясь быть вежливой, Кристина отпивает чай, и вдруг ее прошивает новая боль – как будто она бьется головой о стену, и глаза заливает горячей кровью, кровь стучит в висках, в ушах шумит. Пустота давит со всех сторон, она почти невыносима – слепая пустота и тишина.
– Мадемуазель, вам нехорошо? Принести уксуса? – беспокоится Перс, суетясь вокруг нее, насколько позволяет тучная фигура.
Но Кристина отнюдь не лишается чувств – это было бы слишком просто. Нет, ей не позволено забыться и забыть. С фанатичным упрямством она обходит каждый угол этого жилища – библиотеку со столом, за которым он осматривал ее горло; гостиную, где заставлял ее заниматься и ругался из-за не вовремя съеденных сластей; его спальню, где некогда ее ужаснул гроб, в котором он любил размышлять о тщете всего сущего. Теперь гроб не ужасал; напротив, ей самой хотелось бы туда лечь, и только минимальные понятия о приличии удерживали ее от этого поступка.
Он как будто только что покинул эти комнаты: на столе в библиотеке лежат раскрытые книги и газета – номер «Эпок» двухнедельной давности; на плите в кухне стоит сковородка, в которой он делал для нее блины; на пюпитре лежат ноты, над которыми он…
– …Я заберу их. – Твердо говорит Кристина в никуда, как будто бы Персу есть дело до ее решения. Но в глазах спутника вновь что-то загорается и тут же гаснет, впрочем, девушка этого не замечает.
– Что вы думаете делать, мадемуазель? – задает бесстрастный вопрос месье Хамид.
Кристина сцепляет пальцы в замочек и задумчиво смотрит на него снизу вверх.
– Я хотела бы вас кое-о-чем попросить, месье Низам, – вдруг заявляет она.