Часть 30. Золотой лебедь (1/2)
– Ненавижу вас! Подлое, отвратительное чудовище! Я ненавижу вас!
Кристина потеряла всякое представление о приличии, всякий стыд, всякое благоговение. Он стоял прямо перед ней – словно и не кричал недавно, как безумный, словно не волок силой по темному коридору – снова невозмутимый, как всегда, идеально стройный, как всегда, скрытый за черной тканью – и спокойно созерцал ее припадок.
Топнув ногой, она продолжала, уже не зная, что и сделать, чтобы вывести его из себя:
– Выпустите меня отсюда! За мной все равно придут, я не желаю проводить все свое время с вами! Мне нечем дышать! Вы давите на меня! Я чувствую на себе вашу тяжесть! Почему я должна заботиться о ваших чувствах, если вы не заботитесь о моих?
Он по-прежнему смотрел на Кристину полунасмешливо, полуогорченно, а та опять топала ногами, наступая на него, чувствуя, неизвестно отчего, свою силу, произнося злые, жестокие, обидные слова:
– Вы омерзительны мне! Когда плачете и клянетесь, что больше не будете меня мучить, а потом мучаете снова и снова! И опираетесь на меня, как калека на костыль! Я не желаю за вас отвечать! Не желаю отвечать за ваше душевное равновесие! Это неправильно! Найдите себе другую опору! Я хочу быть свободной, свободной, свободной! Понимаете вы это или нет??
– Все эти годы… – тихо начал он, но она не слушала:
– Все эти годы вы не давили на меня так сильно! Вы заботились обо мне, а теперь…
– Теперь впервые пожелал получить настоящую заботу от вас, не так ли? – сухо процедил он.
– Но вы творите гнусные вещи, Эрик! И я не хочу в них участвовать. Не хочу видеть ваши приступы, не хочу быть свидетельницей ваших самобичеваний. Они тем более тягостны для меня, что…
– Довольно, дитя, – твердо оборвал ее он, и что-то в его взгляде дало ей понять, что дальше продолжать сцену нельзя.
___________________________________________
Как чувствуешь себя, когда говоришь такое человеку, от которого каждую минуту зависит все твое дыханье? Тогда, помнится, она скинула на пол книгу – их общую любимую книгу, по которой он учил ее истории музыки – и в отчаянной ярости наступала на нее, злясь, что наставник не радеет о прежней мистической близости, которую прежде дарил, не прося ничего взамен. А он смотрел беспомощно и в то же время с каким-то глубоким, нездешним пониманием…
Потом, только потом была тягостная, ненужная сцена со связанными Раулем и Персом, а после он отпустил ее, как она того и хотела. Отпустил на свободу. Как и сейчас. Сейчас точно так же – освободил. Вызволил. Избавил от самого себя. Спас. Вывел на поверхность.
Только почему же поверхность оказалась такой голой и неприютной? Пустынной, холодной, чужой?
Кристина ненавидела его ежемесячные скандалы и абсурдные требования тем сильнее, чем четче понимала: всем, что она любит в жизни, она обязана ему. Вся суть ее существа слеплена его изящными пальцами мастера, который неустанно и бережно придавал форму ее истинным, неведомым ей самой желаниям.
Чудовище, скрывающееся под маской, было тем страшнее, чем ярче сиял свет глубоких янтарных глаз в прорезях шелковой ткани. Его буйные приступы воспринимались ею тем острее, чем нежнее он был с ней в своей ангельской ипостаси. И, живя только в волнах его музыки, она всеми силами барахталась во время штормов, мечтая поскорее выбраться на берег. Надежный твердый берег. Тогда ей страшно было оставаться в его бушующем и одновременно дарственном море. Сейчас же – выйти на сушу представлялось самым фатальным заблуждением.
Выйти на сушу, как когда-то из океана в Перрос-Гиреке.
Перрос-Гирек – суровый край, где Кристина вновь обрела природу, которую так сильно любила на своей родине.
Собственно, Перрос-Гирек и стал ее новой родиной – так она ощущала эти места. Прозрачные весенние воды, отчетливо напоминающие ей северные бухты со шхерами; густая полуденная пыль белых проселочных дорог; невысокие холмы, поросшие вереском и лавандой; таинственный старый маяк, и то тут, то там приземистые дома из розоватого камня.
Гранит, гранит – всюду гранит; гранитовые скалы и птицы, то и дело выпархивающие из-за камней, птичьи гнезда и птичьи яйца, которые приносил ей Рауль…
Рауль был словно бы маленьким духом-хранителем этого места, ниссе из отцовских сказок; он развлекал и дразнил ее, когда батюшка находился в одном из своих странных состояний; он показывал ей все новые и новые бухты и валуны самой причудливой формы, а потом уводил ее гулять по холмам, и она пыталась плести нескладные венки из крохотных сиреневых цветочков…
Они залезали на невысокие кряжистые деревья, подбирались к капелле святого Гирека даже во время прилива, высматривали далекие паруса в изумрудной дали и говорили, о, сколько же они говорили!
Их разговоры не отличались той духовной глубиной, на которую ее всегда увлекали беседы с отцом, а потом и с Эриком, но зато были по-настоящему душевны.
Чаще всего мечтали и играли, рассказывали друг другу сказки, бывало, что и довольно страшные, с участием троллей, лесных ведьм и затерянных в глуши часовенок.
Однажды Рауль выточил для нее игрушечный лук, и они пытались попасть в нарисованную им мишень, а в другой раз катал ее по проселочной дороге на своем маленьком милом пони, с которого она ужасно боялась слететь: играли в фиакр...
Любимой игрой были прятки – в ложбинках между камнями, принимающими, в зависимости от полета фантазии, форму то рыб, то птиц, то каких-то неизвестных ученым животных, можно было укрыться так надежно, что водящий ни в жизнь не мог догадаться, где ты сидишь. Рауль не любил водить именно поэтому: слишком беспокоился за Кристину, опасался, что малышка не найдется.
Но камни учили мужеству: иногда, вооружившись кружевным белым зонтиком мадам графини, дети, представляя себя чайками, парящими на ветру, бесстрашно соскакивали с тех валунов, что повыше - изумительное чувство свободы!
Долгие дождливые вечера, проводимые ими на кухне у старой бретонской крестьянки, которая позволяла печь яблоки и разглядывать буйство огненных языков за большой чугунной дверцей печки и легкий танец искр над горкой пепла – за маленькой нижней дверцей. Повторяя за отцом, Кристина объясняла Раулю, что искры - это феи огня, саламандры; Рауль посмеивался, но слушал с интересом.
Мир вокруг для отца и, следовательно, для Кристины был полон загадок и населен сверхъестественными существами, добрыми или коварными, но никогда – равнодушными.
За печкой жил ниссе-домовой – ему полагалось подкладывать оставшееся после чая печенье за заслонку сзади; однажды мадам Кержан, хозяйка, обнаружила эти запасы и страшно рассердилась на детей; тогда Рауль отважно загородил собой маленькую шведку и принял основной удар на себя.
На деревьях обитали хульдры, танцующие при лунном свете – но их пляску трудно увидеть смертным! – в дуплах и пещерах – гномы и карлики; в океане – русалки и морской король; на облаках ангелы играли на арфах, а солнечный просвет между ними означал улыбку самого Творца.
Смерти в таком мире не существовало, как не существовало и границы между правдой и вымыслом, между духами и людьми, между землей и небом – линия горизонта почти растворялась вдали, и детский взгляд тонул в размытой синеве, навсегда приучаясь стремиться к бесконечности. Как в шведской деревне безоговорочно царила зелень, так здесь – лазурь, потеряться в которой было еще легче, чем среди прибрежных камней.
Рауль не очень-то верил в выдумки, да и не очень-то понимал их, но любил звонкий голосок Кристины, а когда ее батюшка был в настроении, он рассказывал им истории сам, и тогда уже оба ребенка зачарованно внимали глубокому, мудрому голосу, повествующему о событиях давно минувших дней или же о тайнах, сокрытых в простых и близких на первый взгляд вещах.
Самой красивой и самой грустной была история про золотого лебедя: давным-давно он жил в тайном гнезде на самом высоком утесе над океаном и летал над Перрос-Гиреком в лунные ночи. Лебедь являлся не всем, а только чистым сердцем людям, и всякий, кто видел его, возвращался в потерянный рай и снова испытывал блаженство, знакомое человеку до грехопадения.
Однако горе было тому, кого вдруг охватывало вожделение и стремление поймать золотую птицу: слезы плененного лебедя обращали алчных охотников в гранитные валуны.
Однажды некий юноша увидел лебедя и влюбился в него; он не ел, не спал, а все только ходил к утесу ночами, стремясь снова и снова любоваться дивным видением и наслаждаться райской отрадой. Лебедь же отвечал ему взаимностью, впервые в жизни нежно полюбив смертного.
Бескорыстное чувство до поры до времени охраняло юношу от ужасной участи, но вот злые братья, завидовавшие его видению, посмеялись над его наивностью и посоветовали приманить лебедя и поймать в сеть, чтобы не зависеть от настроения капризной птицы, а держать ее при себе всегда. «Сегодня он есть, а завтра нет; сегодня любит, а завтра предаст, – глумились они над младшим братом, – а ты останешься ни с чем!»
Юноша послушался их совета и поймал лебедя, а тот зачах в неволе, не желая обращать любимого в камень своими слезами. Юноша же сошел с ума от горя и долго бродил по пустынным вересковым холмам, пугая случайных путников своими стенаниями, пока время не стерло самую память о нем с лица бретонской земли.
Это умение обнажать незримую суть обыденных предметов, видеть лицо в камне и человеческий профиль в скале, подслушивать секреты деревьев и трав, чтобы затем выдавать их жаждущему чудес ребенку – это умение Густав Дайе унес с собой в могилу, и только один человек, один-единственный человек после него воплотил в самом себе то чудо, ту сказку, которую отец так и не успел рассказать им до конца…
…Рауль был родным и дорогим, без него Перрос-Гирек потерял бы все свое очарование, но, говоря с ним, Кристина всякий раз как будто упиралась в стену, ограничивающую вольный полет, которому учил ее отец.
Музыка была продолжением полета; скрипка позволяла впустить увиденное внутрь и выпустить наружу, пересоздав природу от начала и до конца; она продолжала и одновременно творила заново шум ветра на берегу, и скрип уключин, и запах лаванды, и торжественные речи волн, и даже незатейливую болтовню маленького виконта.
Все она поднимала на какую-то особую высоту, и все, что Кристина с таким упоением разглядывала вместе с Раулем днем, обретало подлинную важность только вечером, в игре Густава. Немые изображения наполнялись жизнью, начинали говорить и рассказывать о себе сами. А Кристина следила за смычком в длинных пальцах, как другие дети следят за ловкими движениями фокусника.
Сейчас смычок лежал на зеленом сукне стола неподвижно, пугающе смирно, возле мертвой скрипки. Возвращаться в настоящее из теплых воспоминаний было больно до тошноты, почти невыносимо, но Рауль – теперешний Рауль – ждал ответа, а она – что ж она? – она была точь-в-точь как эта скрипка: не могла издать ни звука и чувствовала себя сухим и бесплодным деревом, не способным принести хоть кому-то радость или хотя бы надежду.
Пустоцвет, пустоцвет, и общение с ней безотрадней бретонского гранита, достаточно взглянуть в ее прелестное личико, от которого сбежал даже Эрик…
«Даже Эрик».
А Рауль жалеет ее. Он готов положить к ее ногам всю дружескую верность мира, но никогда не даст главного. А что же – главное? Только звуки, звуки, которые ушли, все просочились под землю, а она потрескалась и вся посерела. И нет ей жизни без того, кто ушел, а ведь он не мог уйти, ну просто не мог – это абсурд какой-то, это противоестественно, в это не верится, это не принимается до конца.
Кто же будет напитывать влагой иссохшую почву, кто будет рядом? Рауль? ОН оставил ее Раулю. Так же, как отец – Антуанетте Жири…
Кристина медленно встает с кресла и подходит к окну. В ней возникает противоречивое, бессмысленное желание, с которым невозможно бороться. Девушка тихонько приоткрывает дверь, проверяет, нет ли кого-то из тех, кого она не хочет видеть, в коридоре, и проходит в спальню, отведенную ей мадам Жири – бывшую детскую ее и Мэг. Названая сестра давно уехала, но несколько ее старых нарядов так и висят здесь, в гардеробе.
Кристине много не нужно – она вскоре находит то, что искала. Темная шляпка и густая вуаль идеально подходят для того, что она задумала. Ей хочется удовлетворить два самых острых, самых неотложных желания разом, и она сделает это, не откладывая: в конце концов, все вокруг нее только и занимаются тем, что стараются убедить ее в никчемности любого ее чувства и любого стремления, а она устала от этого, просто устала, и имеет полное право от них уйти. Так же, как ушел он. От нее.
Выскальзывает из дома неслышной, невидимой тенью – почти фея, почти хульдра, неуловимая для смертных – и только скрип несмазанных петель мог бы выдать беглянку, но мадам Жири слишком занята яблочным пирогом со служанкой – ей так хочется утешить Кристину хотя бы сладеньким, как в детстве; для всех ее подопечных запретное сладкое всегда было главной отрадой, и на этот раз также должно помочь – а Рауль, виконт де Шаньи, слишком погружен в мысли о том, как теперь устроить благополучие Кристины, как преодолеть ее открытую неприязнь и поддержать в ее горе… да, они оба так много думают о Кристине, так беспокоятся о ней, так переживают ее боль, что действительно никак, совершенно никак не замечают за всем этим беспокойством ее саму. И, наверное, к лучшему.
___________________________________________
Хамид не верил своим глазам.
Тоненькая фигурка стояла у оплавленных прутьев решетки. Держалась за них, как будто пытаясь проникнуть сквозь крошечные отверстия туда, в таинственный темный проход. Прижималась носом к холодным перекладинам, гладила их, ощупывала, терла. Ключа при ней, конечно же, не было, как не было и хозяина этого ключа.
Эрик исчез безвозвратно, бесследно, и, как Хамид ни искал его, все было безуспешно.
Иногда дарога курил травы, которые раньше весьма не одобрял. Травы эти вызывали у него видения, отчасти подобные тем, что показывал великий мастер иллюзий при дворе Мазендерана. Только видел он не индийские пагоды и диковинных животных, вроде слонов с раджами, восседающими на них; а все больше насекомых и ползучих тварей необычных размеров – гигантских скорпионов, жуков и бабочек.
Последние особенно впечатляли его – взмахивая роскошными крыльями, они злобно нападали на беспомощного, скованного слабостью Хамида, били его в живот отвратительно мягкими лапками, проводили по лицу своими мохнатыми усиками, и шелестели что-то неприятное, что, однако, позволяло забыться хотя бы ненадолго, упиваясь настоящим ужасом и отвращением. Ибо страх перед чем-то реальным, как сказал мудрец, лучше страха неизвестности.
Хамид понятия не имел, где находится человек, ради которого он оставил все на свете, и это угнетало его так, что порой его рука сама тянулась к заветному шкапчику с горшочками лекарств. Если выпить некоторые из них до конца, вечное облегчение наступит почти мгновенно. Но, возможно, еще не все потеряно – это, собственно, и останавливало его. Пожар разрушил театр, а потом Хамид сам рискнул проложить путь через завалы в катакомбы, но следов Эрика там не обнаружил.
Но Эрик не погиб – Хамид точно это знал, был уверен в этом. Скелета не нашли, да и какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что он еще встретится с ангелом Рока. И только это чутье удерживало его от крайне необдуманных и неприличных поступков. А теперь…
… теперь он видел ее – а в том, что это она, несмотря на невзрачную шляпку и густую вуаль, сомнений не было – и видел, как она, точно птица в клетке, рвется за решетку – только птицы обычно рвутся вовне, а она, наоборот, стремится внутрь. Ну что ж, в этом он, вероятно, сможет ей помочь.