Часть 27. "Я стал как прах и пепел" (2/2)

Ему показалось, что Эрик вздрогнул всем телом.

– Замолчите и идемте уже, глупый мальчишка! – рявкнул он, больно хватая Рауля за локоть, но на этот раз тот вырвался и, выпрямившись, уставился прямо в маску Призрака, грозно возвышавшегося перед ним.

– Я не знаю, зачем вам нужно, чтобы я шел с вами, но я не хочу быть обязанным жизнью тому, кто отнимает ее у Кристины! – ледяным тоном произнес он, скрестив руки на груди.

-------------------------------------------------------

– А вы не думаете, что Кристине может еще когда-нибудь понадобиться ваша помощь? – заорал Эрик, потеряв всякое терпение. Он уже ненавидел виконта так, как не ненавидел никогда, даже в миг ухода Кристины с этим яснооким щеголем.

И Эрик готов был сказать ему что угодно, хоть пообещать, что Кристина останется с ним, как ребенку обещают достать луну с неба ради хорошего поведения – лишь бы заставить сдвинуться с этого окаянного места.

Рауль промолчал, но его голубые глаза подернулись какой-то сизой дымкой. Он тяжело вздохнул и наконец, спустя вечность, медленно кивнул.

Эрик как будто только этого и ждал – выскользнул из ванной, подхватил с пола гостиной заранее подготовленный узел с ценностями, которые необходимо было вынести отсюда, и рванул к озеру. Мальчишка спокойно ступал за ним, очевидно, до сих пор не отдавая себе отчета в происходящем.

– Живо на борт! – приказал ему Эрик; Рауль поднял брови, но ловко заскочил в лодку и хотел было взять весла, но Эрик, оттолкнув его, принялся с остервенением грести сам.

Причалив, они ринулись к коридору, ведущему к выходу на улицу Скриба: Эрик впереди, Рауль за ним; время от времени Эрик оглядывался, чтобы удостовериться в том, что мальчишка цел и невредим.

Этот проход был шире и гораздо удобнее, чем тоннель, ведущий к гримерной Кристины; но опасность подстерегала их на верхних уровнях, куда наверняка уже добрался дым. Впрочем, пока дорога казалась достаточно спокойной.

Эрик уже надеялся, что всё обошлось, но в какой-то момент опять почувствовал, что задыхается: мучительно закололо в боку, грудь снова сдавило, хотя в воздухе вроде бы лишь чуть-чуть веяло гарью.

Идти стало невмоготу; превозмогая слабость, Эрик сцепил зубы, потер грудь, но в глазах разлился туман, и он стал медленно сползать к полу вдоль стены, выпустив драгоценный узел из рук.

В висках застучало, и Эрик уже готов был отдаться этому похоронному грохоту, неизбежному в застенках собственноручно выстроенного им дворца, но вдруг его подхватили под мышки и рывком вздернули вверх.

– Отпустите… – взмолился Эрик. – Я все сделаю, Ханум, только прикажите отпустить меня… Я сниму маску…

– Вы можете идти, Эрик? Вы должны идти! Вам плохо?

– Воздуха, Ханум! Прикажите открыть окошко! Я согласен, согласен!

– О чем вы говорите, Эрик? Вы задыхаетесь? Сейчас, сейчас… – доносились до его измученного слуха бессмысленные слова издалека.

Чьи-то пальцы скользят по его щекам, неумело стягивая шелковую ткань. Неужели ее слуги вошли так скоро и так бесшумно?

Но тогда почему же все еще душно? Или она решила все-таки казнить его, надругавшись, как она любит, напоследок?

– Я сам, не нужно… – вяло пробормотал он, почти не сердясь, так как смысла ничто уже не имело.

Но, когда липкий, душивший его шелк был оторван от язв, в глазах немного прояснилось. Он снова был у себя в театре, а перед ним стоял гадкий белокурый мальчишка, стоял и сжимал в руке его сокровище, его защиту от самого себя – его прекрасную, безупречную маску.

– Отдайте… – с ненавистью прошептал Эрик.

– Эрик, послушайте меня! – мальчишка смотрел на его подбородок, избегая прямого взгляда: – Здесь слишком душно, вы не сможете дышать через эту маску… Надо… надо поскорее выбираться отсюда…

– Я не могу… Идите. Осталось всего лишь два поворота, и лестница – если ее не завалило…

– Пожалуйста, Эрик, идемте со мной. Я не уйду один, – настойчиво повторял херувим, блестя голубыми очами.

– Кости его наполнены грехами юности его, и с ним лягут они в прах… – отозвался Эрик, снова оседая, поддаваясь чарующей слабости.

– Вы погибнете!

– … ибо, вот, я лягу в прахе; завтра поищешь меня, и меня нет.

– А Кристина? Эрик, а как же Кристина?? Вы бросите ее там одну?? – закричал Рауль, схватив его за руку и пытаясь заставить вновь подняться.

– Вы позаботитесь о ней лучше меня… – отрешенно проговорил тот.

– Но только вы можете найти противоядие! Ее лицо, Эрик, ее лицо! Она… она… ждет вас, – выплюнул Рауль с отвращением.

– Между утром и вечером они распадаются; не увидишь, как они вовсе исчезнут, – пробормотал Эрик мечтательно.

– Отделываетесь цитатами? Вы трус! Вы подлец! Ничтожество! Только и способны, что пугать невинных детей из-за занавески, как настоящее привидение, ночной монстр! Издевались над ней, когда она не хотела быть с вами, а теперь, когда понадобились по-настоящему, решили сбежать! – Юноша перед ним чуть не плакал; рот свело в гримасе раздражения, неверия, какой-то ребяческой обиды. – Предатель! – крикнул он, не зная, как еще растормошить темную тень у стены, казалось, теряющую собственные очертания.

Эрик медленно поднялся на ноги, опираясь на серый камень.

– Пойдемте, – еле слышно каркнул он. – Следуйте за мной…

––––––––––––––––––––––––––

Эрика шатало, сердце бешено колотилось, но он упорно поднимался по лестнице, ведущей к решетке на улице Скриба.

Еще немного, и они у цели. Три ступени… четыре… пять… Их все больше, в глазах двоится и троится…

Предатель… Как она назвала его? Ничтожный предатель… Она права. Он чуть было не предал ее, чуть не изменил Эросу с Танатосом. Эрос из него, как Катон из Казеллы…

Но надо идти… В этих глупых голубых глазах был некий призыв, некий свет, знакомый Эрику с давних пор…

Надо идти вперед, на свет, и к черту соблазны темной пещеры. Они выйдут из лабиринта и посмеются над Аидом, снова упустившим свою добычу…. И Харон… и Ханум… останется ни с чем…

…снова начинался бред. Эрик из последних сил сделал шаг к вожделенной решетке – и издал обреченный стон.

За ней, в узком проходе, виднелись какие-то оплавившиеся металлические громады, обгоревшие остовы верхней арматуры, целиком перегородившие выход на поверхность.

– Это конец. – Произнес он, обернувшись к Раулю. Но юноша не хотел сдаваться.

– Неужели здесь нигде нет аварийного выхода? Не может быть… – повторял он, сжимая руки Эрика, а тот безвольно позволял ему настаивать, сдаваясь на милость молодого безрассудства.

– Есть, – наконец отозвался Призрак, – но до него далеко идти. И я не дойду. Можете попробовать в одиночку.

– Без вас я не уйду. – Повторил Рауль. – Кристина…

– Хорошо! – с яростью сказал Эрик. – Хорошо. Надо вернуться к предпоследней развилке и пойти налево.

---------------------------------------------------------

Один шаг – как десять пудов. Ногу не оторвать от поверхности, в глазах пляшут искры. Но другие глаза, с огромными зрачками, желтые, как желчь, как тоска, как злые фабричные окна промышленных окраин, смотрят на него сверху с ядовитым вызовом, и он медленно отделяет ступню от одной ступени, другой, третьей.

– Мы дойдем! – говорит он больше себе, чем желтоглазому спутнику. – Мы дойдем!

Эрик внезапно опережает его и хватает за руку.

– Что вы?..

– Вас шатает. Обопритесь на меня, сейчас мне стало чуть получше. Доверьтесь мне.

«Доверьтесь мне». Эти слова он готов воспринять от кого угодно, кроме Эрика. Как можно доверять подземной ларве, ожившему кошмару прошлых лет?

Но ведь именно это они сейчас и делают на протяжении всего пути – доверяют друг другу, не правда ли?

Эрик тянет его за собой, и Рауль угрюмо следует за ним, стараясь не терять равновесие: юношу то и дело ведет из стороны в сторону.

Они снова долго идут по какому-то коридору, потом поворачивают, воздуха становится все меньше, а коридор все уже…

Как чувствует себя малыш, выбирающийся из материнского чрева? Недаром говорят, что смерть – второе рожденье или… или рожденье на свет – это вторая смерть?

В темноте, разбавляемой неверным мерцаньем фонаря, шатаются две фигуры, потерявшие свои границы, сливающиеся воедино в больших тенях на каменной кладке пока сохранившихся стен. Непонятно, кто кого из них поддерживает, кто кого ведет.

Иногда вперед выбивается высокая, тонкая, сутуловатая тень; иногда тень пониже и покрупнее. Они двигаются непонятно какой силой; возможно, их ведет незримый гений театра, обитающий, как говорят, в этих стенах… А возможно, их преследуют фурии, недовольные временным перемирием двух вечных антагонистов.

Наконец оба утыкаются в маленькую железную дверцу, и один оседает на пол, а другой привычно пытается отпереть запертое. По ту сторону – воздух. Между ними и воздухом – полоска железа, и сейчас она откроется и выпустит их. Если только он справится с этой мудреной шпингалетой …

…Она открылась. И волна свежего зимнего ветра, разбавленного гарью, исполненного праздничного грохота, опьянила их так, что двое долго не могли прийти в себя. В глазах вместо искр засверкали рождественские звезды, а лица превратились в размытые темные пятна, поглотившие последние различия между демоном и херувимом.

Наконец высокий и худой первым оторвался от низкого и более крупного и торжественно повел рукой в сторону лестницы.

– Прошу вас, виконт.

– Идите первым, месье Дестлер.

– Капитан покидает корабль последним, – возразил Эрик вежливо.

– Но…

– Довольно. Вперед. – В сиплом голосе зазвучали привычные властные нотки.

Рауль махнул рукой и начал было спускаться, но Эрик внезапно дернул его за шиворот.

– Что вы?.. – пораженно начал виконт.

– Я чуть не забыл – лестница не доходит до земли! Канальи сэкономили на безопасности! Держите!

Эрик протянул ему что-то, и Рауль нащупал моток веревки.

– Дальше спуститесь по ней.

– Я не…

– У нас нет времени! Спускайтесь, иначе я сам сброшу вас вниз! – рявкнул Эрик, внезапно превращаясь в самого себя, то есть в Призрака Оперы.

– А вы…

– Да спускайтесь же! Вы думаете, я нуждаюсь в вашей проклятой заботе?

– …как и я в вашей, – буркнул Рауль довольно громко, но все же полез вниз под потоки нещадной ругани, смешивающиеся с дымным ветром и пеплом.

Лестница действительно обрывалась на полпути; до земли не хватало пары этажей. Привязав веревку к торчащему из стены выступу, Рауль убедился в том, что, по крайней мере, не сломает себе голову, хотя насчет остального уверенности не было.

Но он прыгнул, и вполне удачно приземлился на мостовую; выдохнув и распрямившись, принялся следить за темной фигурой, какими-то причудливыми рывками спускающейся вниз. «Неужели я выглядел так же забавно?»

Эрик сбросил свой узел, а затем сам соскочил с веревки так ловко, как будто занимался этим всю жизнь; впрочем, одернул себя мысленно виконт, так ведь на самом деле и было – сколько лет, проведенных на колосниках, чтобы шпионить, угрожать, накидывать удавку…

Эрик тем временем наклонился и, набрав немного снега с тонкой пелены, окутавшей мостовую, растер то, что раньше скрывалось под маской.

– Советую вам сделать то же самое, – бросил он Раулю. – И давайте убираться отсюда – неровен час, обрушится еще что-нибудь.

Как в воду глядел – не успели они отойти подальше, часть стены вместе с их лестницей и веревкой рухнула с оглушительным грохотом.

… Уже обойдя высыпавших на улицу зевак у того, что когда-то называлось парадным входом в Оперу Гарнье, Рауль на мгновенье замер, не в силах оторвать взгляда от языков пламени, танцующих над крышей в черной пустоте.

Эрик смотрел туда же, и по его лицу – вернее, по его обнаженному отсутствию – было совершенно непонятно, о чем он думает.

Чувства Рауля были вполне определенными и, несомненно, закономерными – печаль, сожаление, смешанное с облегчением от того, что удалось избежать такой глупой и жестокой гибели, и тревога о восстановлении этого прекрасного здания.

Эрик же вдруг гортанно рассмеялся и смеялся долго, рассекая ночной воздух этими неуместными, непостижимыми раскатами хриплого хохота.

– Ах, как красиво, виконт! Как красиво горит, не правда ли! – обратился он к Раулю, наконец-то отсмеявшись.

– Вам смешно, когда пожар губит Оперу? – пробормотал Рауль, не веря своим ушам.

– Мне смешно смотреть, куда возвращаемся все мы, куда возвращается все, что мы считаем своим, – раздалось в ответ. – Я всегда забываю, я, безмерный дурак… Я раз за разом забываю, чего стоит вся наша жизнь… We are dust and we shall come to dust… В буквальном смысле, виконт, в буквальном смысле.

– Но вы спасли меня, – напомнил ему юноша.

– Я не мог… – начал Эрик, уже не фиглярствуя, и прервался. Потом снова заговорил, серьезно, тихо и сипло:

– Второй раз на сцене девушка погибла из-за меня, как вы любезно напомнили мне там, внизу. Думаю, бог получил достаточно жертв в своем театре.

«О чем он? Он имеет в виду себя? Он снова бредит?»

– Театра больше нет, – рассудительно возразил Рауль.

– Да, вы правы, – ответил ему Призрак сгоревшей Оперы. – Театра нет и не будет. Но значит ли это, что бог утолил свою жажду?

К зданию начали подъезжать повозки с паровыми котлами и насосами; под окрики брандмейстера пожарные принялись разворачивать технику, но Рауль этого уже не видел. Последняя вспышка золота на самом верху – и мир накрыла глухонемая тьма.