Часть 24. Эрот и Гермес (1) (1/2)
В комнате потихоньку начинали сгущаться сумерки; мадам Жири отложила вязанье на табурет и нехотя поднялась, чтобы зажечь керосиновую лампу.
Газ у нее имелся только в коридоре; мягкий, приглушенный свет под зеленым абажуром был гораздо приятнее для глаз, но главное, при керосине легче дышалось.
Несмотря на заветное снадобье, удушья так и до конца не прошли. Она уже собиралась отправиться на кухню, чтобы приготовить чай, как в дверь настойчиво позвонили.
Хотя мадам Жири нарочно провела дома весь день в ожидании этого звонка и даже с утра пораньше отпустила горничную, она не могла не вздрогнуть.
Балетмейстер Оперы никогда не знала, чем грозит ей очередная встреча с назначившим ей встречу человеком; и, хотя сейчас оснований беспокоиться у нее вроде бы не было, она все же немного помедлила, прежде чем выйти в коридор.
Против обыкновения, мадам даже не задала вопроса через цепочку, ибо знала, что ее гость ненавидит, когда его заставляют ждать на пороге, на глазах у прохожих. Не желая ранить его чувства, Антуанетта сразу же распахнула двери и в изумлении отступила назад.
– Что вы здесь делаете, месье? – недовольно воскликнула она.
Рауль поклонился, сняв шляпу, и, воспользовавшись ее замешательством, быстро прошел в переднюю.
– Месье, я вас не приглашала! – довольно грубо запротестовала мадам Жири.
– Я задам только один вопрос, мадам: где она? – непривычно резко произнес виконт.
– Кого вы ищете?
– Не уходите от ответа, мадам! Вы прекрасно знаете, о ком идет речь. Где мадемуазель Дайе?
– Мадемуазель Дайе здесь нет!
– Вы лжете! Или притворяетесь. Или и то, и другое вместе!
Мадам Жири готова была сносить дерзости только от одного человека в мире, и им был не Рауль. Поджав губы и скрестив руки на груди, она посмотрела на него с высокомерием, которому позавидовал бы испанский гранд.
Под ее пристальным взглядом, каким она обычно одаривала провинившихся подопечных, юноша несколько смутился.
– Прошу прощения, мадам, но я вне себя от тревоги. Вы же знаете, что случилось с моей… с мадемуазель Дайе? Она…
– Не всегда стоит верить тому, что пишут в газетах, – процедила хозяйка дома.
– Но вы же понимаете, что дыма без огня не бывает! Вспомните события двухлетней давности…
– Я все прекрасно помню, но не вижу абсолютно никакой связи с событиями сегодняшнего дня.
Рауль молча смотрел на нее, с укором качая головой. Мадам Жири обреченно вздохнула:
– Хорошо, пройдемте в гостиную.
Усадив юношу в покойное кресло, обитое зеленым бархатом, она простерла свою любезность до того, что предложила ему чаю, но тот, как и следовало ожидать, отказался – к великой радости мадам Жири, надеявшейся, что виконт как можно скорее уйдет.
Принимать его у себя и вообще-то не доставляло ей ни малейшего удовольствия, но сегодня это гостеприимство могло стать поистине фатальным.
Между тем, юноша смотрел на нее с такой искренней и бескорыстной тревогой, с таким смелым прямодушием, что было совершенно невозможно долго на него сердиться.
Она поняла, что должна все-таки что-то сообщить ему, иначе этот визит закончится очень плохо.
– Итак, месье, – начала она с достоинством, – вы беспричинно обвинили меня во лжи…
– Я… – попытался прервать ее Рауль, но Антуанетта сделала ему знак рукой, чтобы он позволил ей договорить до конца.
– Повторяю, вы обвинили меня во лжи без малейших к тому оснований. И я намерена развеять ваши иллюзии. Я расскажу вам все, что знаю, а вы выслушаете меня, а затем сразу же уйдете.
– Но Кристина!..
– Терпение, месье! Рассказ будет недолгим. Как вы знаете, два года назад мадемуазель Дайе устроилась по моей рекомендации в швейное ателье моей кузины, Антуанетты Феру. Все, чего хотелось девушке после былых треволнений – это начать самостоятельную жизнь, никак не связанную ни с театром, ни с высшим светом. – Тут она пристально посмотрела на виконта, но он мужественно промолчал.
– Таким образом, Кристина обучилась азам мастерства и начала работать швеей; она жила скромно, но до поры до времени была вполне удовлетворена своим положением, особенно учитывая, что у нее почти пропал голос.
Однако моя кузина, в свободное время увлекающаяся оперой, в один прекрасный день пожелала оказать благодеяние своей работнице и сводила ее на постановку «Орфея и Эвридики» месье Дестлера. – Рауль вскинул голову, но опять сдержался.
– В театре мадемуазель Дайе и встретилась с этим композитором. Я не была свидетельницей этой встречи, но от него самого знаю, что он впал в отчаяние, узнав, что божественное сопрано, сразившее его в «Дон Жуане» два с половиной года назад – да, месье де Шаньи, месье Дестлер тоже присутствовал в зале на той премьере! – безнадежно загублено. – Мадам Жири посмотрела на виконта, сощурившись, как бы обвиняя его в провале оперы и последующей затем немоте Кристины, но он невозмутимо продолжал ее слушать.
- Маэстро, однако, не растерялся и предложил мадемуазель Дайе вновь давать ей уроки вокала.
Его уникальная методика и безусловный преподавательский талант позволили ей восстановить свой дар в самые кратчайшие сроки, хотя сопрано к ней и не вернулось: она стала меццо-сопрано.
Со временем она снова начала настолько хорошо петь, что маэстро отвел ей роль Орфея в своей опере.
Он весьма переживал за успех постановки, но на сцене произошло непредвиденное: к сожалению, когда мадемуазель Дайе сняла маску и капюшон, положенные ей по роли, обнаружилось, что она… по-видимому, сильно подурнела.
Меня в этот момент не было в зале, и по этому поводу я ничего не могу вам сказать.
Знаю только, что сразу после этого Кристина убежала со сцены в неизвестном направлении, а маэстро Дестлер сбился с ног, безуспешно пытаясь ее найти.
И уверяю вас, что никто не волновался о благополучии мадемуазель Дайе больше ее учителя – хотя бы из вполне понятной профессиональной заинтересованности наставника в успехах протеже.
Сама я с тех пор Кристину не видела и, к моему великому сожалению, понятия не имею, что с нею сталось.
Рауль резко поднялся.
– Вы оговорились, мадам. Вы заявили: «Маэстро вновь предложил ей давать уроки вокала».
«Вновь» – значит, давал и раньше? А что, если я отвечу вам, что доподлинно знаю: месье Дестлер и Эрик, так называемый Призрак Оперы, учивший Кристину с детства – один и тот же человек? – спросил он, прямо глядя ей в глаза.
Мадам Жири изменилась в лице:
– Кто вам это сказал?
– Неважно. Но поверьте, что источник вполне надежный.
Она на мгновенье задумалась; затем лицо ее вновь приобрело хмурое, неприязненное выражение:
– Даже если это и так, что с того? Что это меняет?
– Да то, что Кристина снова могла стать его жертвой!
– Я уже сказала вам, месье, ему незачем было уродовать Кристину! – повысила голос Антуанетта, потеряв последние крохи терпения. – Он учил ее, хотел, чтобы она пела в его опере и в его театре!
Да, вы правы, он – гениальный композитор! – снова взялся за ее обучение, а это, между прочим, тяжелый труд, отрывающий время от сочинения произведений!
А с изуродованным лицом о карьере актрисы можно забыть. И нечего повторять за газетчиками грязные сплетни! – добавила она сердито.
– Мадам, я говорю вовсе не об уродстве! – ответил неожиданно Рауль. – Из своего доверенного источника я знаю, что Призрак тут вовсе не причем.
Но я именно того и опасаюсь, что теперь, когда она в этом состоянии, когда она уже не сможет исполнять его артистические капризы, он отомстит ей за второй срыв его оперы, он замучает и убьет ее!
– Артистические капризы? Ну, знаете ли… – начала было мадам Жири, кипя от возмущения, но в этот момент случилось как раз то, чего она так боялась с самого начала: в дверь позвонили долгим, мощным звонком, как будто звонивший был убежден в своем неоспоримом праве на гостеприимство в этот поздний час.
– Немедленно уходите через черный ход! – приказала она Раулю, вне себя от страха, не понимая хорошенько, что ей делать.
– В чем дело? Вы кого-то ждете?
– Вы забываетесь, виконт! Вы ставите меня в неловкое положение! – на ней не было лица, а посетитель, не дождавшись хозяйки, продолжал звонить, настойчиво и раздраженно. Рауль стиснул руки.
– Мадам Жири, не тот ли это, о ком мы только что говорили? Тогда у меня есть все основания остаться здесь!
– Виконт, заклинаю вас честью! Не делайте глупостей, умоляю вас! Прошу, уходите!
В этот момент уже в передней рявкнул знакомый обоим голос:
– Антуанетта!
Она в ужасе заметалась по гостиной, затем подбежала к большой деревянной ширме с зеленой занавеской в дальнем углу, загораживавшей бабушкин столик для шитья и старые стулья, которые мадам Жири не хотела ни выбрасывать, ни выставлять напоказ.
Молча указав Раулю на ширму, она, уже не считаясь с гордостью, посмотрела на него таким умоляющим, несчастным взглядом, что виконт не мог ей противостоять и послушно спрятался. И вовремя: не успела мадам Жири опуститься в кресло, положить на колени забытое вязанье и сделать вид, что дремлет, как в гостиную стремительно вошел Эрик. Однако, к ее величайшему удивлению, он был не один.
-----------------------------------------------------
Солнце в глазах. Ему вдруг показалось, что его резко ослепило; он испугался, как ребенок, что мир пропал, что осталась одна чернота – еще не понимая, не осознавая до конца: это та самая, давно чаемая им чернота, которая по своей природе ярче дневного света. Чувства на мгновенье исчезли, а затем внезапно обострились – невероятно, безмерно.
И он ощутил себя сверхчеловеком: как будто до этого мгновенья никогда не видел, не слышал, не обонял, не осязал и ничего не пробовал, а тут был насильно погружен в абсолютную, предельную реальность – так, что даже испугался, ощутив боль, какую, должно быть, испытывает новорожденный, появляясь на свет. Он был слеп и прозрел; мир вокруг него был безвиден и пуст и вдруг обрел форму и смысл, напитался жизнью.
Внутри него как будто заиграли andante – allegro из генделевского концерта для арфы с оркестром. Только что была тишина – и вдруг ее наполнили звуки скрипок, восходящие наверх, торжествующе, радостно, бравурно – а затем заструился в самую душу девичий перезвон арфы, опускаясь до низших, потаенных глубин его существа, будто вылавливая оттуда какую-то сладостную ноту и возвращая ее ему самому. Скрипки возносили человека на небеса, арфа звучала, точно ангел, нисходящий ему навстречу.
И у этой арфы было имя, которого он не помнил, не знал – имя, организующее все это великолепие, все органное буйство красок и звуков, овладевшее им сейчас. Не было ничего до, не случится ничего после – есть лишь этот миг, в котором, как музыка на тонкой струне, сосредоточена пылающая вечность.
Через некоторое время – хотя время и потеряло для него значение в этой своей огненной сердцевине – мир вновь начал тускнеть, возвращаясь к привычной блеклости, переставая ранить своей подлинностью. Он открыл глаза и увидел, что медленно отстраняется от губ, только что слепивших его заново.
Кристина все еще сидела с закрытыми глазами; на исковерканном лице белели бинты, она мелко дрожала, ее искусанные губы трепетали, и она была прекраснее всего, что когда-либо существовало в этой вселенной.
В голове у него шумело; божественный концерт сменился какофонией – теперь все будет какофонией в сравнении с произошедшим. Эрик отошел к камину и оперся спиной о каминную полку, в поисках хоть какого-то равновесия.
Он не мог оторвать от Кристины взгляда: вот сейчас, сейчас она очнется и в ужасе убежит от него, убежит из этой комнаты, из этого подземелья, из его жизни… Оставит его вращаться в одиночестве, как Всевышний – сотворенную им планету…
Тут он заметил, что она уже распахнула глаза и пристально, с непостижимым для него выражением смотрит на него; и этот ее взор как будто снова вибрирует в его груди все тем же долгим и сладостным струнным звуком…
– Я пойду с вами, Эрик, – произнесла она еле слышно.
О чем она говорит? Что имеет в виду? Неважно, совершенно неважно – он согласен на все: раз уж она чего-то хочет – значит, это исключительно ценно, правильно и необходимо – и Эрик подчинится. Он молча кивнул и, не в силах дольше сдерживаться, поспешно вышел из комнаты.
________________________________________
Уже в ванной комнате, вылив себе на голову доброе ведро ледяной воды, он немного пришел в себя и попытался осознать случившееся. Она сама поцеловала его. Она потянулась к нему, ища в нем… утешения от слез? Успокоения? Защиты? Поддержки?
Эрик ни на мгновенье не допускал мысли, что она могла искать не что-то в нем, а его самого. Эта мысль лежала на поверхности и манила к себе, как опытная гетера, но он совладал с собой и не поддался ей.
«Тебе же потом будет хуже», урезонивал он себя. Он сел прямо на каменный пол ванной, скрестив ноги, и попытался рассуждать логически, хотя бравурные скрипки, то и дело взыгрывая в его голове, отчаянно мешали стройному ходу его раздумий.
Кристина осталась – или думает, что осталась – абсолютно одна. Если прежде она могла уповать на дружбу Антуанетты и ее кузины, на преданность Рауля (тут Эрик скривился, но заставил себя рассуждать дальше), на уважение товарищей по ремеслу и восхищение зрителей, то теперь, как она уверена, ничего этого у нее больше не будет.
Он и сам помнил немую сцену, устроенную всеми этими недоумками, когда она сняла с себя маску, играя Орфея. А охи и ахи, прокатившиеся после этого по залу, лучше всего могли показать ей, какие чувства она теперь внушает людям. Она, ребенок, привыкший к поклонению, к восторгам, к овациям! И по-прежнему достойный их, поправил он себя.
Да, вот только род человеческий не готов оценить по достоинству истинную красоту, веревки же на всех не хватит... А она – она была готова покончить с собой, боясь, что никому больше не будет нужна!
И единственным ее оплотом в этом море отчаяния оказался он, Эрик. Так чему же удивляться, если девочка потянулась к нему? Уж конечно, она сделала это не из любви и не из страсти.
Тут сошлось сразу несколько обстоятельств: страх одиночества, отвращение к себе, привязанность к нему и восприимчивость к его музыке…
Он же снова околдовал ее, как тогда, в «Дон Жуане», снова заставил потерять голову… Ему достаточно спеть ей арию Психеи, чтобы она перевоплотилась в героиню… Да только он-то, увы, не Эрот, как бы ни было приятно тешить себя иллюзиями.
«…А еще она, мнящая себя ныне чудовищем, вполне может полагать, что ей пристала близость только с монстром», – тоскливо подумал Эрик и тут же отмел эту мысль как слишком уж неприятную.
Но в любом случае, как бы ни божественны были его ощущения, как бы ни хотелось ему верить, что поцелуй продиктован подлинным чувством – вывод тут может быть снова только один: Эрик не посмеет, не станет пользоваться ее безвыходным положением. Достаточно он уже требовал от нее в прошлом.
И, если раньше в уязвимом положении находился сам Эрик, а Кристина могла свободно выбирать, с кем остаться - что давало ему определенное право на известную настойчивость - то теперь, когда в уязвимом положении находится она, о настойчивости не может быть и речи – иначе он сам себя возненавидит.
Насколько же нужно быть низким человеком, чтобы играть на ее слабости сейчас, когда она настолько беззащитна! Даже вся его внутренняя тьма не способна на такую низость.
Нет-нет, надо взять себя в руки, надо вспомнить о долге, и надо заняться прежде всего здоровьем Кристины – как вообще можно думать сейчас о чем-либо другом?… каким же нужно быть подлецом…
…а в груди все звенела, звенела сладкая струна, и скрипки не желали униматься.
________________________________________
Кристина долго сидела в гостиной, не в силах подняться с места – бабочка, застывшая в тысячелетнем янтаре.
Запах мирта и кипариса был повсюду, окутывал ее своим тонким, деликатным покрывалом: так, вероятно, были бы деликатны, бережны его руки, если бы он только подольше прикасался к ней…
Девушке было неловко, но она ничего не могла с собой поделать: с этой минуты она не была способна думать больше ни о чем, кроме как о его узких твердых губах и изящных нервных пальцах.
Когда он отодвинулся от нее, ей стало так больно, грустно и одиноко, как не было даже в комнате под замком после паркового спектакля.
Ей хотелось бы только одного: пусть кипарисовый аромат будет с ней, пусть наполнит ее легкие, пусть она дышит им одним, пусть не сохранит ничего своего…
Отчего же он сейчас ушел? Почему лишил ее своего присутствия? Почему так быстро прервал это новое, что происходило между ними?
Она и сама знала ответ, хотя он был неутешителен. Кому приятно целовать жабу? Это только в сказках принцессы целуют лягушек, чтобы расколдовать прекрасных принцев. Но даже в сказках лягушек не целуют принцы. А она – кем была она?
Да и как могла она вообще хоть на что-то надеяться? Зачем, зачем потянулась к нему? Зачем поцеловала первой? Разве недостаточно ей было его заботы, его чуткости и внимания к ее нуждам? Его дружбы, его покровительства? О чем вообще может мечтать такая, как она?
Сначала путь к нему преграждала память о предательстве, теперь же, после искупления, внутренней преграды не осталось, но то, что раньше она носила внутри, проявилось на ее лице.
И это внешнее препятствие было гораздо серьезнее прежнего: ведь даже если он и сумел простить ей измену, ни один, даже самый влюбленный человек не простил бы такого безобразия.
Как же стыдно и больно, и как хорошо одновременно! Кажется, что она побывала у себя на родине; или в родных объятиях – как будто снова увидела перед собою Густава…
Отец никогда бы не отрекся от нее. А Эрик… Эрик просто слишком добр к своей ученице. Он любит ее, почти как Густав. Но, видимо, не так, как нужно ей.
________________________________________
Когда Кристина проснулась, то с удивлением обнаружила, что так и сидит в гостиной, все в том же кресле, где сидела вчера вечером.
Против обыкновения, Эрик не отнес девушку в ее комнату и не уложил спать. Тут она вспомнила, чем закончилась их вчерашняя беседа, и в горле запершило от стыда.
Он пел ей, а потом она поцеловала его – она, отвратительная уродина, поцеловала своего учителя по собственной инициативе! И теперь он, по вполне понятным причинам, не желает показываться ей на глаза.
Он смущен, он раздражен, он не знает, как деликатно дать ей понять, что возврат к отношениям двухлетней давности невозможен. Стоила ли эта минута блаженства стольких грядущих часов раскаяния?
Кристина медленно поднялась и подошла к органу. Склонилась над нижней клавиатурой, наугад коснулась нескольких клавиш…
– Мне следовало догадаться, что сами вы не способны проследить за своим режимом, – прозвучало с порога. Она вздрогнула и оглянулась, избегая, впрочем, смотреть ему в глаза. Но голос был совсем не строгим.
– Во сколько вы вчера заснули? Вы выглядите очень усталой, Кристина.
– Право, не знаю, – смущенно ответила она, упорно продолжая разглядывать его лакированные туфли.
– …И, конечно, ничего не поели, – продолжал он мягко. – А из того, что вы так и не переменили платье, я делаю вывод, что вы даже и не ложились… Неужели спали прямо здесь, в кресле? Это абсолютно недопустимо!
«Недопустимым было кое-что другое… с моей стороны», думала она.
– Идите в ванную комнату, – распорядился он, – тем временем я приготовлю завтрак: сегодня вам особенно потребуются силы.
Сегодня… силы… о нет!
Она наконец нашла в себе мужество отчаянно взглянуть в его глаза, смотревшие на нее с ласковой иронией, к которой примешивалось еще какое-то непонятное ей выражение.
– Эрик… – начала она нерешительно.
– В ванную! – прервал он ее, указывая на дверь. – А после этого надо поменять бинты. Все разговоры потом.
Уже сидя за завтраком – Эрик подал на стол свежие булочки с ванильным кремом и клубничным джемом, вкуснейшее песочное печенье и кофе с молоком – Кристина вновь попыталась заговорить на тему, смущавшую ее теперь едва ли не больше, чем собственная вчерашняя выходка.
– Эрик, я помню, что обещала вам… но не могли бы вы сделать исключение хотя бы на этот раз и не принимать во внимание мои слова…
– Это не обсуждается, – отрезал он.
– Поймите, я не могу, я так боюсь, – на ее глазах внезапно выступили слезы, и она тихонько всхлипнула. – Неужели вам было недостаточно моего выхода в «Орфее»?
Взгляд Эрика мгновенно изменился; янтарные радужки потемнели.
– Неужели вы все еще думаете, – недобрым голосом начал он, – что я желал того, что вы тогда с собой сделали?
В следующий момент он вскочил из-за стола, резко двинув рукой, так что его чашка упала и разбилась на мелкие осколки, а кофе разлился по скатерти, стулу и брюкам. Она испуганно вжалась в спинку своего стула, но он, очевидно, не собирался к ней подходить, а молча взволнованно заходил по кухне, крепко сжимая кулаки.
– Кристина, вы не смеете меня так оскорблять! – наконец сказал он, по-видимому, сдерживаясь изо всех сил. – Я не давал вам повода к этому – ни сейчас, ни когда-либо прежде.
Отчего-то эти довольно спокойные слова подействовали на нее сильнее, чем любая истерика.
– Эрик, я вовсе не имела в виду…
– Но вы это произнесли! – крикнул он.
– Но я же только хотела сказать, что вынуждать меня подняться наверх к каким-то знакомым сейчас ничем не лучше, чем выставлять напоказ перед оперной публикой! Мне это одинаково тяжело! – взмолилась она сквозь слезы.
Он провел рукой по волосам, успокаивая себя.
– Вы ошибаетесь, Кристина. Это разные вещи. Совершать никому не нужный акт всенародного покаяния и продолжать жить нормальной жизнью – это разные вещи!