Часть 23. Ангел Рока (1/2)

Спицы весело мелькали в ее ловких руках, и из-под них выходил нарядный голубой шарф. Иногда она любила повязать, хотя время на это находилось редко.

Но сегодня она никак не могла отлучиться из дома, да и в любом случае в театре вот уже несколько дней царил переполох, работать там было решительно невозможно: повсюду шныряли жандармы, директора были точно не в себе и срывали злость на всех своих служащих, а о постановках в ближайшее время и речи быть не могло.

«Призрак, призрак, призрак!» – всюду призрак, только о нем и слышно, точь-в-точь как два с половиной года назад. И эта суета точно так же окончится ничем: никогда им не отыскать Эрика, кишка тонка, дорогие мои, не обессудьте; к тому же в этот раз не было совершено никаких преступлений, хотя пресса и распустила слухи о вреде, якобы нанесенном Кристине, в которых, по глубокому убеждению мадам Жири, правды не было ни на йоту.

Во-первых, разве существует способ изуродовать человека так, чтобы его лицо стало похоже на личину Призрака? Можно нанести порезы или поставить синяки, но что это за повреждения такие, приводящие к появлению трупных пятен, как писали в газетах? Сама мадам Жири, впрочем, не видела лица своей девочки и подозревала, что и в этом случае досужие репортеры погрешили против истины.

Во-вторых, разве мог Эрик отомстить подобным образом, пусть даже и за жестокую обиду, учиненную ему некогда Кристиной? Уж в это-то мадам Жири и вовсе не верила. Эрик любил ее, учил ее, видел в ней примадонну своего театра даже после произошедшего.

Конечно, мальчику всегда было свойственно несколько извращенное чувство юмора, особенно когда он вернулся из своих дальних многолетних странствий. Но в ее глазах он по-прежнему оставался несчастным подростком, которому она помогла спрятаться от жандармов после того, как он сбежал от своих цыган.

И в то же время, он был настоящим гением – она не была способна оценить и десятой доли его талантов, но все же приблизительно понимала, что за существо имела счастье повстречать тогда на ярмарке. Он создал себя сам, став композитором, певцом, архитектором, иллюзионистом, художником…

Он не был разве что поэтом, но его либретто не уступали по своей красоте любимым ею стихам месье Готье и месье де Лиля. Судя по результатам, достигнутым Кристиной, он был также превосходным педагогом. И, должно быть, не существовало языка, которого бы он не знал.

До того, как он ушел из старого театра, где мадам Жири училась и работала до постройки Оперы Гарнье, они общались довольно много и довольно мило: она была его основным средством связи с внешним миром.

Пекла для него булочки, приносила ему свежий сидр и огромное количество книг из театральной библиотеки – о булочках и сидре он не просил, но книги требовал ежедневно.

Читал он запоем, а вот есть забывал, и она придумывала разные уловки, чтобы заставить его позаботиться о себе… Оттого ей было вдвойне удивительно узнать, как тщательно он печется о маленькой Кристине.

На самом деле, именно в этот период, уже во второй фазе их общения, когда мадам Жири, казалось, навсегда потеряла в нем спасенного ею мальчика, Эрик снова ошеломил ее, вдруг примерив маску самого заботливого из отцов.

Она хорошо помнила его возвращение. В один прекрасный – или ужасный – вечер она шла в костюмерную по одному из пустынных коридоров новой Оперы, не чуя беды, и внезапно была схвачена за плечо чьей-то твердой рукой.

Не давая шанса развернуться или запротестовать, ее резко увлекли куда-то за угол. Поднырнув под невысокую арку, о существовании которой мадам Жири и не догадывалась за все годы, проведенные ею в этом здании, и оказавшись в небольшом малоосвещенном помещении, она наконец получила возможность остановиться и рассмотреть своего похитителя.

Или, вернее, рассмотреть то, что было доступно взору, ибо большая часть его лица была плотно прикрыта черной шелковой тканью с прорезями для желтых глаз.

Но маска, как и высокий рост, и худоба, и кошачья грация похитителя не смутила ее, так как янтарные искры, внимательно изучающие сейчас ее лицо и ярко горевшие при этом тусклом свете, она не забыла бы даже во сне.

– Итак, вы вернулись, Эрик, – спокойно проговорила она, оправляя платье. – Но неужели было необходимо так неучтиво со мной обходиться?

Он проигнорировал ее вопрос и продолжал сверлить ее своим странным, отчего-то недобрым взглядом.

– А вы постарели, Антуанетта, – наконец заметил он в незнакомой ей насмешливой манере.

– И вы не помолодели, мальчик мой, предполагаю я, – невозмутимо заметила она.

Янтарные искры полыхнули яростью.

– Не смейте больше называть меня вашим мальчиком!

– А что изменилось? – полюбопытствовала мадам Жири. – Вы навсегда останетесь моим маленьким Эриком, как бы дорого вы ни были одеты, как бы грубо себя ни вели и как бы ни прятали от меня свое истинное ли…

Она не успела договорить последнее слово, как ощутила, что шею туго стянуло чем-то жестким и шершавым; горло перехватило спазмом, в глазах почернело. С некоторых пор она страдала от астмы, и человек, стоявший перед ней, не мог этого знать. Но, не успела она потерять сознание, как он освободил ее и поддержал под локоть.

– Дорогая Антуанетта, я вовсе не собирался причинять вам боль, пока вы этого ничем не заслужили, – мягко произнес Эрик, подождав, пока она откашляется в платочек. – Это было всего лишь попыткой ответить на ваш вопрос и одновременно – предостережением. Согласитесь, что это все же наиболее быстрый и эффективный способ донести до вас мою мысль.

– Мысль? – прохрипела она, еще не придя в себя до конца; горло жгло огнем, но еще больнее сердце жгла обида.

– Вы должны уразуметь, что я давно уже не тот Эрик, которого вы поселили много лет назад в другом театре. Вы должны знать, на что я способен, если меня разозлить. Вы должны поверить, что имеете дело с чудовищем. Вы должны помогать мне, – тихо и размеренно говорил он ей, как будто диктовал латинские фразы нерадивой школьнице.

Она упорно смотрела в пол, не желая поднимать на него глаза – испуганная, униженная, ошеломленная.

– Вы не отвечаете мне? Вы боитесь меня? Вы правы. Мальчика, которого вы спасли, больше нет. Его давно похоронили в песках пустыни, в шахском дворце, на площадке для публичных казней в Мазендеране. Лицо Эрика теперь можно назвать ангельским по сравнению с его душой. Да, а вы не знали? Я же теперь ангел! Ангел Рока! – гортанно засмеялся он, и раскаты его хохота отчего-то напугали мадам Жири еще сильнее, чем сказанные им слова, из которых можно было угадать кое-что о его прошлом. И это кое-что совсем не понравилось мадам Жири.

Наступила пауза, во время которой мадам Жири наконец заставила себя поднять глаза на Эрика и опешила: из-под его маски текли капельки влаги.

«Не безумен ли он? То смеется, то плачет, пытается задушить, вспоминает о каких-то казнях?» – гадала она в страхе, растирая пальцами шею. Эрик отвернулся, а еще через минуту напряженной тишины голос его вновь зазвучал насмешливо и почти мягко:

– Утешьтесь: вам нечего опасаться, Антуанетта. Душа Эрика – скопище пороков, но в его богатой коллекции не нашлось места неблагодарности, хотя по отношению к самому Эрику ее проявляли неоднократно. Вам нечего опасаться, повторяю, пока вы не предали меня. – Добавил он уже с угрозой. И снова мягко:

– Некогда я глубоко уважал вас, Антуанетта. Пока что я не могу повторить этого сейчас, ибо, как мы с вами установили, люди со временем меняются. Но почему бы вам снова не попытаться заслужить мое уважение?

Тут все смешанные чувства в ней отступили под натиском возмущенной гордости:

– С какой стати я должна пытаться сделать это? Сначала я забочусь о вас, стараюсь помочь всем, чем могу, нахожу кров и пропитание… Потом вы исчезаете, не предупредив, не попрощавшись – на много лет!

А потом, вернувшись, вместо приветствия накидываете мне на шею удавку и еще требуете от меня каких-то добрых чувств по отношению к вам! Если это и есть благодарность, то мы с вами сейчас находимся на луне и гуляем по ней вниз головой!

По мере того как она говорила, выражение его глаз быстро менялось – от гнева к усмешке.

– Как поэтично вы заговорили, Антуанетта! Помнится, вы никогда не отличались таким образным мышлением! Вот какие чудеса способно сотворить хорошее пенджабское лассо и небольшая ловкость рук!

Она затряслась от возмущения, но он внезапно прервал сам себя и заговорил деловым, жестким и холодным тоном:

– Но шутки в сторону, моя бесценная спасительница. Вы должны будете делать то, о чем я вас прошу, по той простой причине, что теперь хозяин Оперы Гарнье – не месье Лефевр, а я, пусть это и не бросается в глаза.

Я знаю здесь каждый камень, каждый закоулок, каждую статую и каждую колонну. В конце концов, вы и находитесь-то здесь благодаря мне – уже после постройки шахского дворца в Персии я был подрядчиком на строительстве этого вашего театра и руководил большинством рабочих, не говоря уж о том, что, в сущности, именно я подсказал Шарлю Гарнье основную часть его идей.

Я возвел для себя в самом глубоком и тайном подземелье дом, который никому никогда не найти и в котором я буду жить до самой смерти – ибо я так решил. Но это не значит, что я желаю похоронить себя заживо. Я вернулся сюда за музыкой – и, будьте уверены, я получу то, ради чего проехал полсвета.

Антуанетта слушала его, затаив дыхание. Ужас ушел, и наряду с остатками обиды в ней зарождались трепет и чуть ли не благоговение к его жизненному опыту, которым он вовсе не спешил делиться.

А Эрик продолжал:

– Вы не знаете этого, но теперь я не только архитектор, но и певец, и композитор, и музыкант. Долгое время я пел для услады чужих ушей, но теперь хочу наконец порадовать и собственный слух. Я уже не первый день поднимаюсь наверх, и то, что я успел услышать, меня ужасает.

Лефевр, впрочем, неплохой человек, и не виноват, что некому было наставить его на путь истинный. Но теперь этим займусь я. Театр и все его служащие будут под моим контролем, но сам я, как вы понимаете, в силу ряда причин не собираюсь взаимодействовать с ними напрямую.

Для этого вы мне и нужны – я буду оставлять вам письма в условленном месте или передавать прямо в руки, а вы станете отдавать их адресатам. Вы распространите по театру легенду о Призраке Оперы – такие старые легенды есть во всех театрах, вам нужно приложить лишь немного усилий: сплетня здесь, шепоток там...

Балерины и хористки суеверны, как сицилийские крестьянки; вам и трудиться для этого не понадобится. Но в итоге каждый, кто работает здесь, должен осознать, что находится под неусыпным наблюдением и не смеет вредить моему делу, ибо последствия будут ужасающими, а вы уже видели, на что я способен.

Бархатный голос завораживал ее, несмотря на содержание его речей; слушать его было все равно что следить за тем, как льется густой мед из наклоненного сосуда.

– Делу?.. – пробормотала мадам Жири.

– Делу музыки, – отрезал Эрик. – Ничто, кроме искусства, в этом здании не будет иметь значения. Храмов на земле много, почему бы не создать еще один, где будут молиться не ложному, а истинному богу?

– Но… могу я спросить… зачем вам это, Эрик? – тихо и растерянно произнесла она.

Новоявленный Призрак Оперы немного помолчал.

– Я устал от пошлости, – наконец милостиво сообщил он. – Если и есть что-то, что отвращает Эрика от рода человеческого больше, чем глупость и жестокость, то это банальность. Даже в смерти может присутствовать поэзия, но в плохой музыке ее точно не найти.

– Эрик… Скажите, почему вы теперь зачастую говорите о себе в третьем лице? – отважилась еще на один вопрос мадам Жири.

– Не хочу смешивать то, что внутри, с тем, что снаружи, – непонятно бросил ее собеседник, но она не рискнула уточнить, что он имел в виду.

Между тем, Эрик приказал ей подождать его и куда-то ушел; разумеется, она не имела мужества нарушить его волю, но, кроме того, ей и не хотелось прощаться с ним так скоро.

Несмотря на новую деспотическую манеру, на мрачные загадки его прошлого и даже на преступный «способ донести свою мысль», она по-прежнему угадывала за всей этой бравадой своего одинокого, растерянного и теперь еще более несчастного мальчика, который так нуждался в помощи.

Где он жил все эти годы? Почему не показался ей раньше, как только вернулся в Париж?

Она не успела довести до конца свои тревожные раздумья, как их предмет уже вернулся в комнату с большой чашкой чего-то противно пахнущего в руках.

– Выпейте, – хмуро сказал Эрик, – это поможет вам прийти в себя от удушья и от кашля. И я бы рекомендовал вам проводить как можно меньше времени в пыльных помещениях и как можно больше – на свежем воздухе.

_______________________________________

Уже одно это должно было заставить ее насторожиться. Сочетание буйного неистовства и трепетного внимания к малейшим потребностям тех, кто играет какую-то роль в его жизни.

В тот злосчастный вечер он заставил ее допить гадкое лекарство до конца, приговаривая, что «старик Камиль знал толк в своем деле», из чего мадам Жири заключила, что зелье ему подарил какой-то иностранный врач.

Он дал ей с собой домой целую бутылку этого снадобья и взял с нее – под страхом своего гнева – обещание пить его на ночь каждый день в течение недели.

Мадам Жири обещание сдержала – больше из жалости к стараниям своего бывшего протеже, чем из опасения перед его угрозами – и, хотя изначально отнеслась к его лекарским навыкам более чем скептически, но в конце этого «лечения» с изумлением заметила, что приступы кашля и удушья повторяются все реже, а мокроты выделяется все меньше.

Между тем, отвратительный характер Эрика давал о себе знать в Опере все чаще и все экстравагантнее. Мадам Жири и вправду почти не пришлось прикладывать усилий для распространения слухов: они плодились сами собой, так как Призрак отнюдь не сдерживал свою натуру, имея дело с «подчиненными».

Дохлые крысы в утреннем кофе нерадивых служащих, то и дело падающие на плохих актеров задники и довольно тяжелые декорации, зловещие стоны по ночам…

Грозные письма, написанные красными чернилами, сыпались на администрацию и артистов одно за другим; Лефевр ходил по струнке, рабочие боялись лишний раз спуститься в верхние подвалы, месье Рейе – единственный, кого Призрак, к слову сказать, почти не трогал – заработал нервный тик, волнуясь из-за недостаточной, с точки зрения Эрика, подготовки некоторых членов оркестра.

Даже хористки боялись лишний раз взять неверную ноту, а девочки из кордебалета скорее отказались бы от обеда, чем пропустили занятия (чему мадам Жири, признаться, была только рада). На сцене ставились лишь одобренные Призраком произведения; причем певцам и музыкантам то и дело поступали уточняющие указания по поводу исполнения.

В результате приток зрителей и количество похвальных рецензий возросли неимоверно, зато Лефевр всерьез подумывал о передаче дел новым директорам и переезде в Вену.

Иногда мадам Жири, по старой памяти передавая Эрику свежие круассаны из соседней пекарни или бутыль сидра от кузена из Бретони, бывала вынуждена выслушивать яростные филиппики против того или иного бездаря и неумехи.

И горе, если она, ничтоже сумняшеся, дерзала возразить ему: тогда пожелания мучительной гибели бесталанным артистам перемежались с детальным описанием пыток, которым Призрак подверг бы этих несчастных, будь он хоть вполовину так же жесток, как один его друг.

О друге мадам Жири Эрика не расспрашивала, полагая, что это было бы неделикатно с ее стороны, но сердце ее обливалось кровью при мысли о том, с кем же вынужден был якшаться ее мальчик все эти годы.

Все изменилось в одночасье. Почти сразу после того, как Кристине явился ангел, Призрак почти перестал лютовать в Опере…

Однажды мадам получила письмо с требованьем явиться на встречу раньше назначенного дня. Когда она пришла на условленное место – все в ту же полутемную комнату за аркой – то увидела, как Эрик нервно ходит из конца в конец помещенья, заложив руки за спину и раздраженно бормоча что-то себе под нос.

Едва увидев свою поверенную, он, не здороваясь, приказал:

– Расскажите мне все, что знаете о Кристине Дайе.

________________________________________