Часть 23. Ангел Рока (2/2)

Девочка появилась в Опере вместе с отцом, которого по протекции графа де Шаньи пригласили в оркестр на место второй скрипки. Однако он не дожил до ожидаемого триумфа, скончавшись от лихорадки, вызвавшей воспаление мозга.

Мадам Жири знала его по ярмарочным выступлениям; она познакомилась с ним, как и с Эриком, на уличном представлении в Париже, когда он был еще молод, холост и бездетен, а сама она только недавно обручилась с будущим супругом.

Антуанетта хорошо запомнила его лицо, точно выточенное из дерева, с резкими чертами; добрый, несколько рассеянный взгляд голубых глаз; и, разумеется, игру на скрипке, после которой она и подошла к нему вместе со своим женихом, чтобы спросить, как его имя.

У нее всегда была слабость к большим талантам, хотя она отлично понимала, что самой ей никогда не достичь высот: она годна лишь на то, чтобы добросовестно и с переменным успехом учить других.

Густав Дайе оказался простым и открытым человеком; он с удовольствием принял ее приглашение отужинать вместе с ней и месье Жири, а уезжая, просил прощения за то, что не сможет оставить адрес для писем, учитывая характер его деятельности.

От встречи с ним в ее душе сохранилось какое-то мягкое тепло, и именно поэтому, когда Густав скончался, оставив Кристину практически у нее на руках, она, ни минуты не раздумывая, приняла твердое решение заботиться о девочке как о родной дочери. Забота в ее случае означала и занятия балетом; кроме того, мадам Жири проводила в театре куда больше времени, чем у себя дома, и потому Кристина чаще ночевала в дортуаре, чем в спальне Мэг.

Маленькая шведка росла удивительно тихим и спокойным ребенком; плакала очень редко, в свободное от уроков время почти не бегала и не играла с другими девочками, а все больше сидела в уголке и читала томик шведских сказок – единственное наследство отца – или мечтала о чем-то, уставившись в бесконечность.

Мадам Жири даже беспокоилась, что Кристина слишком задумчива и печальна для своего возраста, хотя винить ее в этом, конечно, не могла, учитывая обстоятельства, при которых та перешла под ее опеку. Антуанетте хотелось защитить девочку от столь рано постигшего ту горя, но это было не в ее силах; зато она старалась оберегать дитя от зла в настоящем.

Поэтому-то, услышав вопрос Эрика, прозвучавший, к слову, весьма раздраженно, мадам Жири внезапно заволновалась и ответила ему необычайно резко:

– А вам что за дело до этой девочки?

Эрик, нисколько не опешив от ее дерзости, все так же раздраженно произнес:

– Она постоянно плачет. Я не могу этого видеть. Не выношу женских и детских слез.

Антуанетта крайне изумилась:

– Постоянно плачет? Да более спокойного и кроткого ребенка и на свете не было со времен святой Агнессы!

Эрик недовольно посмотрел на нее:

– Вы заботитесь об этом ребенке и не знаете, что с ним творится? Когда никто не видит ее, она регулярно пропадает в театральной часовне и разводит там неимоверную сырость, твердя какие-то глупости на шведском языке об ангелах и отцовских песнях…

– Неужели вы знаете и шведский? – невольно вырвалось у Антунетты. Он нетерпеливо махнул рукой:

– Разумеется, Эрик знает шведский, Эрик знает все европейские языки. Но это совершенно неважно. А важно то, почему она плачет!

Он требовательно смотрел на Антуанетту, и та, смущаясь, подбирая слова, наконец проговорила:

–Понимаете, Эрик… Девочка совсем недавно потеряла своего единственного родного человека – отца… Она еще слишком мала, чтобы достойно пережить такую утрату…

В глазах Эрика на миг что-то ярко блеснуло и тут же погасло. Далее он заговорил привычно приказным и холодным тоном:

– Вы больше не будете оставлять ее одну так надолго. Вы будете проводить с ней по нескольку часов в день, давать ей дополнительные уроки по чтению, географии, истории искусства.

Вы постараетесь играть с ней чаще, чем с Мэг, которая гораздо меньше в этом нуждается. Вы будете учить ее французскому, так как у нее беда с произношением и словарным запасом. И наконец, вы будете передавать ей вещи, которые я сочту нужным для нее купить.

Мадам Жири спокойно покачала головой:

– Можете сердиться на меня сколько вам угодно, Эрик, но я не смогу дать малышке больше того, что даю. Моя собственная дочь растет ровно в тех же условиях, ибо у меня просто нет времени заниматься тем, чего вы от меня требуете.

Из всего перечисленного я готова только передавать Кристине ваши вещи, хотя и сомневаюсь, что это такая уж хорошая идея: девочка должна привыкать к бедности, учитывая, что она абсолютная бесприданница, а у меня нет возможности обеспечить ее будущее.

Поверьте, никто не желает Кристине больше добра, чем я, но на мне вся хореография этого театра, и вы же сами будете недовольны, если я заброшу свое дело. К тому же, даже если бы я и вовсе перестала работать, то все равно не сумела бы заменить для девочки нежно любимого ею отца.

Она ждала бурных сцен, яростной брани, даже боялась, что он вспомнит о ”наиболее эффективном способе донести свою мысль” но, к ее изумлению, ничего такого не последовало. Эрик посмотрел на нее с непонятным выражением во взгляде и заявил:

– Хорошо, Антуанетта. Вы правы, Кристине не нужна гувернантка. Ей нужен ангел-хранитель.

________________________________________

Спицы все так же мелькали в ее руках, солнце за узким окном старого парижского дома клонилось к закату, а воспоминания обступали пожилую даму, как хоровод теней, требующих внимания, алчущих одобрения, капризных, суетливых, назойливых.

....

– Нет, вы не будете закармливать ее сладостями! – возмущенно восклицает мадам Жири, позабыв о всяком страхе перед своим бывшим подопечным. – Она не может наращивать вес, иначе ей придется забыть о танцах! И к чему баловать девочку сдобными булочками, если все ее товарки лишены этого удовольствия?

Эрик стоит к ней спиной – руки в карманах, плечи подняты, и, если бы не его рост, не фрак изысканного покроя и не начищенные до блеска дорогие туфли, она бы поклялась, что видит перед собой все того же цыганенка с ярмарки, возмущенно нахохлившегося от ее упреков по поводу того, что он слишком уж много читает и слишком мало ест.

– Вы обижаетесь, Эрик, но балерина не может не заботиться о весе! Вы же сами знаете, – примирительно произносит она. – Вы же не хотите, чтобы девочка осталась без работы? Вы же помните, что у нее совсем никого нет…

– Кристина не останется без работы, – отрезает он, по-прежнему не оборачиваясь. – Но с завтрашнего дня она перестанет заниматься балетом. Ее место в хоре, а для того чтобы петь, она должна нормально питаться. Иначе голос просто не разовьется!

Мадам Жири теряет дар речи:

– Но, Эрик… Откуда вы…

– Я занимаюсь с ней, – просто говорит он. – У нее дар – от отца, или от Бога, или от обоих сразу.

…Еще воспоминание.

Он врывается в комнату, где они обычно встречаются, разъяренный, как стая диких львов (конечно, мадам Жири никогда не видала стаи диких львов, но она знает, что так обычно изъясняются поэты-романтики, описывая чье-то бешенство, и ее это сравнение немало впечатляет).

– Эта мерзавка!..

– О ком вы говорите, Эрик?

Она весьма встревожена: неужели Кристина чем-то разозлила этого неуравновешенного мальчишку? Он уже не раз сердился на девочку, когда та недостаточно хорошо готовилась к занятиям, брала фальшивые ноты или запиналась в ответах.

Он даже наказывал свою ученицу за нерадивость – запрещал ей выходить на прогулку; или требовал, чтобы она ложилась спать засветло; или отменял их уроки, что было для девочки болезненней всего.

Но сегодня он превзошел сам себя, употребив столь неуместное слово. Как защитить ребенка от его гнева? Нет, Эрик вовсе не годится на роль учителя, он слишком нетерпим…

А Призрак бьет кулаком по стене и злобно кричит:

– Эта мелкая крыса, малышка Жамм… Она посмела назвать Кристину дурнушкой! Смеялась над ней… Кристина плакала! Плакала из-за нее! Антуанетта, я убью эту вашу балетную крысу… убью!..

Основной страх отступает, но на смену ему приходит новый.

Мадам Жири пытается как-то успокоить его, убедить, что Луиза Жамм еще ребенок, что среди детей такие обзывательства вполне обыденны, что никто не хотел по-настоящему обидеть его Кристину…

- Вы же выше этого, Эрик... вы же не будете сводить счеты с ребенком...

Он рассеянно слушает ее и вдруг ядовито ухмыляется, продолжая предыдущую мысль:

– …а впрочем, вы правы, ничтожество этого не стоит. Крысе – крысиное…

…И на следующий день мадам Жири вынуждена успокаивать впавшую в истерику девчонку, обнаружившую трех упитанных дохлых мышей в своем луковом супе…

…

– Она не поправится.

Он сидит на стуле у изголовья постели, по которой мечется Кристина в том же жару, что сгубил и ее отца.

Его плечи сгорблены, лицо – вернее, маска – спрятано в ладонях, из-за которых доносятся всхлипы. Отчего-то эти тихие, жалкие, беспомощные звуки, напоминающие вяканье слепого котенка, пугают Антуанетту гораздо сильнее, чем все его бешеные срывы, и она робко, неловко гладит его по черному бархатному рукаву.

– Все будет хорошо.

Он медленно выпрямляется и смотрит на нее таким долгим, тоскливым и безнадежным взглядом, что ей кажется: хорошо уже точно ничего не будет. Но она не привыкла опускать руки.

– Ну же, Эрик, помогите мне! Давайте-ка протрем ей лоб вот этим полотенцем – я специально намочила его, чувствуете, какое оно влажное и прохладное? а потом попытаемся все же напоить ее лекарством, – нарочито весело и оживленно предлагает она.

Она понимает, что, если что случится с Кристиной, то это коснется не только маленькой шведки, и затрудняется определить, кого из этих двоих жалеет больше.

Его глаза потухли; теперь они непримечательного песочно-коричневого цвета, и эта их мнимая обыкновенность кажется необычайно зловещей.

– Дайте сюда полотенце, – хриплым от слез голосом произносит Эрик. Когда он плакал последний раз? Она знает: он ненавидит слезы…

Он дотрагивается намоченной тканью до лба ребенка так нежно, так легко, что у мадам Жири замирает сердце. Ее самой так никто никогда не касался, даже безвременно почивший дорогой супруг. А его?

Между тем, он тихонько гладит девочку по щеке и еле слышно шепчет:

– Антуанетта… Там, на тумбочке… Я принес питье…

Она берет ложку и хочет насильно разжать зубы Кристине, но он мягко отодвигает ее руку в сторону и легонько надавливает указательным пальцем на ямочку между ухом и подбородком девочки.

Дитя вздрагивает сквозь забытье и приоткрывает рот. Тогда Эрик берет ложку из рук мадам Жири и осторожно подносит ее к губам Кристины, а потом начинает постепенно вливать в нее свой отвар.

– Он должен понизить жар! Должен! – беспомощно бормочет он. – Но теперь я ни в чем уже не уверен…

Теперь – это после семи ночей ада, когда оба они не спали, попеременно неся стражу у кровати маленькой хористки.

– Знаете, – вдруг безжизненным голосом произносит он, – мне сейчас даже абсолютно все равно, будет она потом петь или нет. Но она должна очнуться. Иначе…

Эрик не договаривает, вновь роняя голову на руки и замирая. Тикают часы. За опущенными темными шторами вовсю заливаются птицы, не ведая о людских печалях.

Мадам Жири тихонько поднимается со своего стула, чтобы принести ему вина с хлебом и сыром: он совсем ничего не ест и не пьет, он сам рискует голодным обмороком, а каково ей будет справляться одной уже с двумя больными?

…Когда же она возвращается, он сидит, наклонившись над Кристиной, и сжимает ладонь девочки, которая лежит неожиданно спокойно и дышит гораздо более размеренно.

Она вопросительно смотрит на него, ставя перед ним на маленький столик тарелку и бокал; он отвечает ей торжествующим взглядом. И куда подевалось мертвое отчаяние? Радужки глаз вновь почти задорно сверкают янтарным огнем:

– Кризис миновал, Антуанетта! Вы понимаете? Кризис… миновал!!!

В его голосе столько неизбывной нежности, столько заразительной радости, столько чарующей прелести, что она совершенно не удивляется, когда внезапно слышит тонкий, еле различимый голосок: «Ангел? Я знала, что вы придете…»

И он мгновенно срывается с места и, не успев даже притронуться к еде, исчезает за дверью.