Часть 15. На круги своя (2/2)
«Месье Дестлер не ошибается в своем выборе» – эта фраза стала нерушимой заповедью всех его подданных, но что они думали теперь об единственной ошибке маэстро – ошибке, в которой воплотилась его мечта о совершенстве?
Ибо она была совершенна – ее манера, стиль были безупречны, но слишком безупречны, чтобы быть правдой. В них не было ее, в них не было его – в них не было никого, только холодная, черная, пустая гладь Авернского озера отражалась в ее низком голосе. Как знать, возможно, именно это и есть исход всех его усилий, и за любой, самой совершенной гармонией, кроется холодная пустая тишина. Темный грот с отверстой могилой, из которой никто не встанет.
…Но голос замолчал, а девушка стояла на сцене в стороне от всех артистов, как наказанный ребенок – маленькая сутулая фигурка, не осмеливавшаяся – или просто не желавшая – поднять голову наверх, чтобы потребовать у него объяснений?
Ибо в конце концов именно он отвечал за этот инструмент, и, если она была бездушна, то не его ли в том была вина? Не он ли слишком плохо играл на ней все последние дни? Дни, прошедшие с момента ее измены…
…Ведь на той злосчастной парковой сцене в ней было больше жизни и задора, чем здесь, хотя голос и нарушал все мыслимые правила, пытаясь попасть в чужой регистр. Неужели именно это ей и было нужно? Неужели шуту Оффенбаху удалось пробудить в ней искру, которую сам Эрик загасил за эти три недели? Как кто-то другой мог сделать для нее больше, чем он?
…А к жалкой фигурке подошел этот итальянский фанфарон и, кажется, заговорил с ней – пользовался ее отчаянием? Играл на ее слабости? Пытался, как некогда Карлотта, затоптать ее, убедить в собственной никчемности? Неужели надеялся, что это поможет ему остаться здесь после ее возвращения? Хорошо, что мадам Жири увела ее – еще не хватало ей сейчас слушать ядовитые речи поповского мальчишки.
Эрик злобно ощерился, радуясь, что наконец-то нашел, на ком выместить свою боль, встал с кресла и рывком отдернул портьеру.
----------------------------------------------------------
Она ничего не стоила. Все, что она делала, было дурно, неестественно, нелепо. Единственное, на что она была способна – это распевать комические арии, да и те звучали фальшиво в ее исполнении. Новый голос стал не благословением, а проклятием – он вызывал у всех только раздражение, и она чувствовала, что ее нет, она распадается, теряется, растворяется среди всех остальных в этом театре…
Когда-то она пела так, что «ангелы плакали», по словам того, кто сегодня при всех объявил, что она не дотягивает даже до человека. В этот миг у нее возникло ощущение, как будто ее раздели и выставили обнаженной перед толпой. И хуже всего было то, что он был прав: она не чувствовала истины в том, что пела. «Орфей», которого она слышала три месяца назад, был исполнен жизни, а она наполнила его пустотой, которая присутствовала в ней самой.
«Музыка рождается из предшествующей ей гармонии. Если гармонии нет в тебе, не будет ее и в твоих звуках», – сказал ей ангел много лет назад. Не то же ли относится и к жизни?
Но нет ли и его вины в том, что после всей длительной подготовки, после всех уроков и волнений она оказалась пуста, как треснувший сосуд? Он жаждал и алкал ее голоса, но ведь и она жаждала и алкала его пения, а он лишал ее этих звуков, очевидно, не прощая до сих пор.
Однако она не могла дать ему то, в чем было отказано ей самой. Чужой голос, обещавший Кристине помощь, уводил ее прочь от единственного пути, которым обещал вести ее Эрик. И если опера была его, то почему он решил заменить сопрано?
Кристина думала или, вернее, чувствовала все это, торопливо ступая вслед за мадам Жири, которая передала ей записку от Рауля. Виконт де Шаньи напоминал ей через балетмейстера, что сегодня ждет ее перед входом в театр для ежемесячного «отчета» о ее благополучии.
И была в этом какая-то ирония: тот, с кем она потеряла себя, напоминал ей о себе именно тогда, когда она во второй раз переживала похожую потерю. Не знак ли это свыше, не следует ли ей остаться с ним навсегда, похоронив все мысли об Опере?
При этой мысли она поежилась, ощущая, как между грудью и горлом вновь формируется липкий и мягкий ком, который с таким трудом удалось растворить Эрику. Эрику… а кто сказал, что она вообще ему теперь нужна? Кто сказал, что он примет ее назад? Если он сам объявил своему дирижеру при всех, что она безнадежна?..
Слезы прокладывали дорожки по щекам, губы дрожали, плечи тряслись – такой и увидел ее Рауль, встревоженно вглядывавшийся в двери театра, не смея войти внутрь, но и не желая отходить от парадного входа.
________________________________________
Альберто уже встал и нехотя начал переодеваться, когда в дверь гримерной осторожно постучали.
Недовольный тем, что его прервали, он хотел было открыть назойливому посетителю, но в двери внезапно щелкнул замок, и кастрат оказался взаперти, точь-в-точь как в первый раз, когда к нему явился композитор.
Борончелли не испытал былого ужаса, но напрягся всем телом, подозревая, что вот-вот случится что-то, чего он бы охотно избежал. Но он снова не был хозяином положения, и, как и тогда, ему пришлось смириться с происходящим. Стук отчего-то прекратился, а из-за зеркала донесся знакомый вкрадчивый голос:
– Милый мой Орфей, как вы помните, наш контракт истекает совсем скоро. На вашем месте я бы задумался о дальнейшей деятельности…
– Я готов, маэстро, – с энтузиазмом перебил его Альберто. – Для меня нет большей радости, чем служить своим голосом величию этого театра и музыки под вашим руководством.
– Отрадно слышать, – почти нежно произнес голос. – Но я имел в виду, что вам следовало бы задуматься о дальнейшей деятельности вне стен Оперы Гарнье.
Альберто медленно облокотился о спинку кресла. Его шею как будто сковал невидимый железный обруч, давя на затылок так, что перед глазами поплыли мелкие мушки. Ведь все это происходит не с ним? Не наяву? Не взаправду?
– Выпейте воды, – участливо посоветовал голос.
В гримерной у каждого певца был всегда наготове кувшин с подогретой водой, которую служащие меняли перед каждой репетицией. Альберто бессмысленно посмотрел на кувшин.
– Пейте! – приказал голос.
Кастрат медленно налил себе воды в стакан; руки его дрожали, и несколько капель пролилось мимо. Сделав пару глотков, он действительно почувствовал себя немного лучше.
– Ваше расстройство неуместно, – вновь начал голос ласково, – вы же знаете, что никогда не будете петь лучше мадемуазель Дайе, а все партии меццо-сопрано в этом театре теперь будут принадлежать ей. И вы не будете выступать с ней дуэтом – сопрано, как вам известно, здесь тоже уже есть; кроме того, мадемуазель Дайе совсем скоро сможет исполнять также некоторые партии для сопрано.
В висках у Альберто снова застучало. Он не понимал, что происходит – не осмеливался в это поверить – но, потеряв все, пошел ва-банк.
– Сегодня синьорина Дайе пела, как кукла, – отрезал он.
– Куклу создал я, – отвечал ледяной голос, – я и вдохну в нее жизнь.
– Ожившая кукла может сбежать от кукловода.
– Ей некуда бежать.
– Мне тоже!
– Вас ждет Папский дворец.
– Я оставил все ради вас… – пробормотал Альберто; на его скулах заиграли желваки.
– Неверно: вы оставили все ради своей мечты, – поправил его голос. – Никто не обещал вам легкого пути.
– Но никто другой и не сманивал меня в театр.
– Контракт истекает 25 ноября. Театр ни в чем не погрешил перед вами. Кто же виноват, если вы уступаете моей ученице в своем мастерстве?
– Я тоже был вашим учеником! – возразил Альберто.
– Всего две недели, – усмехнулся голос, – и не скажу, чтобы вы достигли тех же высот, что и она. Как бы я ни старался привить вам чувство меры, вы остаетесь представителем своей школы – и лучше всего вам возвратиться туда, где вас смогут оценить по достоинству.
– Но для чего я вам вообще понадобился? Чтобы избавиться от меня, как только она решила вернуться в театр?
– Дорогой мой месье Боронселли, неужели вы сами не поняли до сих пор? Разве вы хоть раз за все эти спектакли ощущали себя Орфеем? Разве вам – вам, Альберто – хоть раз захотелось вывести Эвридику из подземной тьмы? Разве думали вы о чем-то, кроме своих рулад? Раньше для этой роли требовалась именно техника. Теперь одной техники будет мало.
Альберто внимательно смотрел на свои руки. Он верил этому голосу. Верил Дестлеру, когда его секретарь приехал за ним в Рим. Верил, когда впервые появился в театре и услышал упрек композитора из пятой ложи – упрек неприятный, но куда менее болезненный, чем тот, что маэстро бросил сегодня синьорине Дайе. Верил, когда Дестлер пообещал ему раскрыть его потенциал. И верил сейчас, когда Дестлер прямо сообщил ему, что его пригласили сюда ради технически удачного исполнения. Пригласили в тот период, когда автор оперы по каким-то причинам предпочитал видеть в роли Орфея актера, не вживавшегося до конца в образ персонажа.
Но отчего-то теперь предпочтения композитора изменились – хотя именно за бесстрастное пение Дестлер и выбранил Кристину до того, как сообщить Альберто, что считает именно его неспособным на переживание чувств своего героя.
– Я могу освободить гримерную уже завтра, – медленно произнес Альберто.
– Нет, – холодно проговорил голос. – Вы должны продолжить репетиции. Осталась неделя. Но на премьере ваше присутствие уже не потребуется.
– Вы так уверены, что добьетесь от нее того, чего не добились от меня? Не останется ли она только пустой оболочкой? Формой без содержания?
– Содержание я выжму из формы. Не беспокойтесь за нас, месье Боронселли. Позаботьтесь лучше о себе. Прощайте.
Замок щелкнул опять. Он снова был свободен, но на шею по-прежнему давил обруч, который было не снять. Возможно, ему стоит сделать еще один глоток воды. Не спешить, не рассуждать. Просто налить воды в стакан, взять его в руки, поднести ко рту. Сосредоточиться на последовательности этих действий, не думая ни о чем, вообще не думая, иначе обруч еще сильнее сдавит горло и задушит его. Но не успел Альберто дотронуться до кувшина, как в дверь постучали снова. Мягко, аккуратно, точно кошка поскреблась лапкой в дверку погреба, где от нее прятали сливки.
_______________________________________
– Что он с вами сделал? – виконт нежно взял ее за руки, стараясь увести подальше от входа, но она упиралась из последних сил, пытаясь высвободиться из его предельно бережной, но твердой хватки.
– Ничего, Рауль! – всхлипнула девушка, вырвав, наконец, пальцы и отстранившись от него. – Совершенно ничего! Сказал мне то, что я и так знала!
– То есть, вы признаете, что были с Призраком? – пробормотал Рауль. – Я так и знал, что чудовище снова доберется до вас! Снова будет мучать!
Кристина тупо посмотрела на него.
– Чудовище? Речь о маэстро Дестлере, моем учителе, – тихим и до странности безразличным голосом произнесла она.
– Тогда что с вами, Кристина? Вы плачете, вы бледны, вы вне себя! Вы снова выглядите так, как во время вашей болезни! Я был прав, что не доверился вам, что настоял на том, чтобы убедиться самому в том, как с вами здесь обходятся! Что он посмел сказать вам? Я сейчас сам поговорю с этим музыкантишкой, чтобы ему было неповадно так вас расстраивать!
– О чем вы, Рауль… – слабо проговорила девушка, – я только благодарна ему за честность. Он был совершенно прав.
– Но, ради всего святого, что именно он вам сказал?
– Он сказал, что мое исполнение… – она всхлипнула еще раз, – мое исполнение… – нет, она не может этого повторить. – Что я недостаточно стараюсь, когда пою.
– И это все? – Рауль с облегчением улыбнулся. – Какой же вы еще ребенок, Кристина…
Она покачала головой:
– Вы не понимаете… Никогда не поймете, что это для меня значит.
– Ничего страшного, – успокаивал ее Рауль, – вы позанимаетесь еще немного, и ваш учитель будет вами доволен…
– Нет, не будет, – бормотала она, хлюпая носом и вытирая глаза платком, – никогда уже он не будет мною доволен, а самое плохое, что я сама никогда не буду довольна собой!
Рауль легко обнял ее за плечи и привлек к себе.
– Дорогая, пойдемте со мной. Я отвезу вас в особняк, и мы побеседуем обо все по душам. Возможно, это пойдет на пользу нам обоим.
Она резко отстранилась от него и с ужасом посмотрела ему в глаза, словно только что осознав, с кем и о чем говорит:
– Нет! Я не могу… Не хочу. Мне будет гораздо, гораздо хуже…
Ее взгляд был абсолютно искренним, и он с болью отвернулся. Потом взял себя в руки и снова обратился к ней:
– Хорошо, Кристина, все будет так, как вы пожелаете. Но прошу вас, не огорчайтесь так из-за пустяков. Ваше самочувствие гораздо важнее любой неверно спетой ноты.
– А если все ноты спеты верно, но я не чувствую в них себя? – прошептала она.
–––––––––––––––––––––––––––
Эрик бежал по коридору театра, страшась не успеть. Он не нашел ее в гримерной и решил, что она ушла. Ушла окончательно, уничтоженная его словами, потеряв всякую надежду, всякое доверие к себе.
Он не знал, чего бояться больше: того ли, что она откажется от Оперы и, махнув на себя рукой, начнет выступать в оперетте, или того, что у нее снова пропадет голос. Все эти месяцы общения с ней он пытался сдерживать свой нрав из страха, что она не выдержит нового потрясения.
И вот теперь, на первой же репетиции…
Он проклинал свой отвратительный характер, свое нетерпение и даже… даже свою любовь к ее пению, потому что знал, что не выживет, лишившись его во второй раз. Почему она так одеревенела, почему вдруг превратилась в пустоцвет, почему, почему, почему??
Он в ярости снова и снова твердил этот вопрос, пролетая мимо застывающих на ходу служащих, кланяющегося капельдинера, изумленных рабочих… Плащ черной змеей скользил за его плечами, желтые глаза требовательно впивались в каждое встречное лицо, но ни одно из них не было лицом Кристины.
Сберечь время. Чтобы сберечь время, он выйдет через главный вход – а там возьмет первый фиакр и помчится в ателье. Как бы то ни было, она никуда не уйдет без своих вещей. А если она…
…Грудь захлестнуло ледяной волной, на мгновенье Эрик почувствовал слабость и пошатнулся, ухватившись за стенку, но тут же вновь побежал к выходу и наконец, распахнув двери, вылетел наружу, задыхаясь от внезапно хлынувшего в легкие воздуха.
За тучей черных мушек, неожиданно образовавшейся перед его глазами, он не сразу разглядел две фигуры, стоявшие в отдалении: первая, повыше и поплотнее, поддерживала вторую под локоть, вторая же слегка наклонялась к первой.
В глазах постепенно прояснялось, и он видел, как вторая фигура отступает в сторону театра, в то время как первая снова приближается к ней, пытаясь дотронуться…
Первая. Белокурые волосы, идеальная осанка, изящный аристократический нос, ласковое обеспокоенное лицо… И эти синие глаза, глаза сказочного принца, пришедшего спасти свою принцессу от злобного чудовища…
…Эрик машинально скрылся за створкой двери, не желая показываться красавцу при дневном свете. Губы его искривились, пальцы судорожно сжались. Кристина все отступала и отступала в его сторону, не желая уходить прочь со своим Прекрасным принцем – почему же? Что ей мешало? Что еще ей нужно для счастья?
– …Я не чувствую в них себя, – услышал он. – Но вы, Рауль, никогда этого не поймете. Я должна вернуться.
Должна вернуться. К Призраку? К виконту?
– Я должна вернуться к самой себе… Прошу вас, не приходите сюда больше. Мне и так тяжело, а видеть вас сейчас еще тяжелее. Возможно, позже, – доносились до Эрика бессмысленные, но странно согревающие его слова.
– Кристина, вы говорите со мной слишком жестоко, – звучал невнятно и хрипло голос мальчишки.
– Я дам вам знать. Через мадам Жири. Но сейчас я должна отдохнуть. Прошу вас. Прощайте.
Она наконец появилась из-за двери, и Призрак, не медля ни секунды, крепко взял ее под руку и повел в тень колонн, за которыми скрывался еще один тайный проход, ведущий к подземельям.
– Эрик… – прошептала девушка. Очевидно, сил бояться у нее уже не было: она еле говорила, а слезы продолжали стекать вниз по щекам.
– Пойдемте. – Сухо сказал он ей. – Пойдемте домой.