Часть 15. На круги своя (1/2)

Подъем наверх казался бесконечным. Второй раз за последние два с половиной месяца Кристина проходила эту дорогу, ведущую неведомо куда – в рай или в ад, на землю или в лимб.

Она миновала мрачный коридор, в котором стояло зловоние от крысиных испражнений, преодолела развилку и несколько темных комнат. Эрик двигался вслед за ней, охраняя или же конвоируя – а может, и то, и другое. Он молчал, Кристина слышала только шуршание его плаща, и звук этот в абсолютной тишине подземелья отчего-то казался зловещим.

Если бы девушка не знала наверняка, что он исходит от человека, который на протяжении последних трех недель ежедневно следил, чтобы она хорошо спала, кормил ее деликатесами, одевал в новые наряды и неусыпно заботился о ее голосовых связках, она бы испугалась. Однако какая-то ее часть все равно боялась, отчаянно боялась, потому что этот же человек все это время смотрел на нее таким тяжелым взглядом, что иногда ей казалось, будто он хочет сотворить с ней что-то чудовищное, но почему-то не решается на это.

Впрочем, причину его нерешительности (если только ее догадка была верна) разгадать было нетрудно. Ее мастер хотел, чтобы инструмент, над которым он трудился так долго, наконец-то показал миру все, на что способен. Он не простил ей того вечера – это она видела ясно – но не хотел совершать ничего, что помешало бы его долгожданному триумфу. Кристина же до сих пор не совсем понимала, зачем ему нужен этот триумф, учитывая его скептическое отношение ко вкусам толпы, но спрашивать, понятное дело, не осмеливалась.

Они как будто поменялись ролями: ей теперь, наоборот, было скорее все равно – с некоторых пор ее охватило странное равнодушие к возможности выступления перед публикой. Ей хотелось только слушать – слушать хотя бы его музыку, раз уж она недостойна слышать его голос. Возможно, она даже охотнее осталась бы в подземелье, но ее мнение, как и прежде, ничего не значило: как до этого он решил, что ей еще не время выступать на сцене, точно так же теперь постановил, что девушка на нее поднимется, и возражать не приходилось. Поэтому Кристина плелась по темным коридорам, еле переставляя ноги в каком-то странном отупении, а он еле слышно скользил за ней, побуждая ее двигаться вперед и вверх.

Наконец они достигли зеркала, которое Эрик, очевидно, заменил после той памятной Кристине ночи, когда она разбила старое стекло, чтобы спуститься к нему в первый раз за долгое время. Кристина вновь видела перед собой ровную гладкую матовую поверхность, вновь слышала скрежет механизма, который сработал, как только Призрак нажал на какую-то скрытую в стене кнопку. Впрочем, он тут же и показал ученице эту кнопку, объяснив, что, возможно, иногда ей придется возвращаться к нему именно этим путем, хотя он и дольше, и неприятнее, чем спуск от улицы Скриба. Однако, добавил Эрик, ей самой не придется слишком часто пользоваться зеркальной дверью, ибо как правило он будет ожидать ее здесь после каждой репетиции, чтобы отвести обратно в дом у озера.

Как видно, ментор по-прежнему не допускал и мысли о том, чтобы позволить ей выходить куда-то одной, и она смирилась с этим, охваченная все тем же сонно-отупляющим безразличием, мешающим ей желать чего-либо, кроме его музыки. Это желание жило в ней почти против ее воли, оно пересиливало всю вялость, поселившуюся в ее душе несколько дней назад, и мешало впасть в полную апатию. Эрик же, казалось, был только доволен ее молчаливой покорностью во всех вопросах, хотя, очевидно, и не отдавал себе отчета в том, чем она была вызвана. Тем не менее, сейчас, перед тем как попрощаться с ней, он строго взглянул на нее и слегка встряхнул за плечи.

– Мадемуазель Дайе, я надеюсь, что на сцене вы будете немножко поживее. Вы двигаетесь, как сомнамбула; мне кажется, вы достаточно отдохнули сегодня ночью, и не должны отвлекаться на репетициях.

Она послушно кивнула. Он, не очень-то убежденный ее кивком, еще раз пристально посмотрел на нее, как бы призывая взбодриться, и, слегка поклонившись, прошел обратно в проем, вернув зеркало на место.

Несколько минут Кристина по инерции все так же стояла перед зеркалом, безвольно опустив руки, но вскоре встряхнула головой и попыталась исполнить его приказание. Для начала она осмотрелась в этой комнате, ее бывшей – и, видимо, нынешней – гримерной, с которой у нее было связано столько разнообразных воспоминаний.

Почему-то ее нисколько не удивили масштабные изменения, произошедшие с этим помещением с тех пор, как она побывала здесь в последний раз. Захламленная и полная паутины зала, а также имевшаяся при ней крохотная передняя полностью преобразились. На мебели больше не было пыли, поверхность столика и консоли сверкали свежей лакировкой, на старом кресле темного дерева была новая бархатная обивка, в гардеробе висело множество великолепных костюмов. Помещение уютно освещал газовый рожок, на столике выстроились в ряд многочисленные баночки с румянами, различными притираниями, кремами, пудрой и всей той очаровательной чепухой, которая помогает актрисе постичь таинство перевоплощения, не прибегая к науке Елены Блаватской.

Все выглядело так, как будто только и ждало появления Кристины, и девушка судорожно вздохнула, поневоле приходя в себя и снова обретая необходимые для работы душевные силы.

Конечно же, позаботился обо всем этом снова он – сам или отдав соответствующие распоряжения служащим театра. Его рука была видна в каждой мелочи, заботливо и продуманно устроенной так, чтобы Кристина могла полностью расслабиться и сосредоточиться только на своей непосредственной задаче – репетиции. Однако отчего-то эта трепетная забота совсем не радовала ее, а скорее, наоборот, вызывала неясное чувство тревоги и печали.

С одной стороны, все как будто указывало ей на ее долг перед тем, кто так холит ее и лелеет, но именно поэтому сама мысль, что она может не справиться и вновь опозорить своего учителя, пугала ее еще сильнее. Но было и что-то другое, чего она никак не могла себе объяснить: смутное ощущение сожаления и какой-то неправильности происходящего. Кристина искренне надеялась, что речь не идет об ошибке с ее стороны, ибо, видит небо, ошибок за свою пока недолгую жизнь она уже совершила вполне достаточно.

Помедлив еще немного, она нерешительно подошла к своему столику, уселась перед зеркалом – не большим, скрывающим проход в иной мир, а тем, перед которым ее обычно гримировали – и внимательно всмотрелась в свое отражение.

«Кристина Дайе, – шептала она, как он учил ее в подземном доме перед приходом сюда, – я Кристина Дайе, новое меццо-сопрано Оперы Гарнье. Я не боюсь петь, роль предназначена мне, и я справлюсь с ней лучше всех. У меня был лучший в мире наставник. Я лучшая. И я выступаю на сцене уже сегодня».

Она и сама не верила, что от этих слов в настроении что-то может измениться, но с удивлением отметила, что постепенно ее бледные щеки розовеют, а глаза наполняются каким-то новым, более решительным и упрямым выражением.

Убедившись, что его совет имел некий смысл, Кристина наконец встала и распахнула двери. Настало время встретиться лицом к лицу с тем, чего она так давно ждала.

------------------------------------------------------------------

Маленькая сероглазая птичка. Она напомнила ему полевого жаворонка –тоненькая девочка с аккуратно убранными рыжевато-каштановыми кудрями, выглядевшая скромно, несмотря на явно дорогое серебристо-зеленое платье и несколько изящных украшений, с таким напряженным и словно кого-то ищущим взглядом.

Он и сам не мог сказать, что привлекло его внимание к ней, но, когда к нему тихонько подошел синьор Андре и, указав на девушку, пояснил, что это та самая Кристина, которая заменит его в «Орфее», он нисколько не удивился. И это несмотря на то, что она вовсе не напоминала тех шикарно разодетых, крикливых и капризных примадонн, конкуренции с которыми он опасался с самого первого своего появления здесь. Вот так, просто и легко, простучав каблучками по мраморным ступеням, она пришла отнять у него то, о чем он грезил годами и что сумел получить лишь два года назад.

Альберто прислушался к себе, ожидая, что ощутит острое чувство ненависти, нередко посещавшее его за годы службы в кардинальском дворце и Папской капелле – ненависти к интриганам, хитростью пробиравшимся на места, ради которых Борончелли всю свою жизнь приносил жертву за жертвой; ненависти к певцам, порочащим бельканто, поддающимся новомодным европейским веяниям; ненависти к способным, но не достигающим подлинных вершин мальчикам, служащим подстилкой для почтенных иерархов; ненависти к певицам, добивающимся всего потому только, что они женщины… К ней ненависти не было. Слишком усталым и равнодушным выглядело ее лицо, слишком мало в ней было азарта, стремления к борьбе, желания трудиться, чтобы сделать наконец карьеру…

– Кто она и откуда? – поинтересовался он у директора.

Андре, оглядываясь с подобострастным видом, прошептал:

– Раньше мадемуазель пела в этом театре, потом ушла из него, обручившись с одним дворянином, а потом помолвку расторгли, и она вернулась назад. Постарайтесь быть с ней любезным – у нас есть все основания полагать, что мадемуазель находится под особым покровительством месье Эрика Дестлера.

Кастрат задержал взгляд на лице директора; его фаянсовые голубые глаза ничего не выражали, но голос дрогнул:

– Они давно знакомы?

­– Да, пожалуй, – неопределенно ответил Андре, махнув рукой, и поспешно прибавил: – Мне пора бежать, месье Боронселли, прошу прощения… Надо лично проконтролировать работу новых обойщиков…

Он быстро раскланялся, а Альберто кивнул сам себе. Маленькое развлечение великого человека. Это так просто – даже очевидно, как же он сам не догадался. Но это не отнимает у нее обаяния и грации. И даже если ему действительно придется петь Эвридику, а не Орфея, как на репетициях (а от синьора Дестлера пока что указаний по поводу самой постановки не поступало), то он будет только рад поделиться своим триумфом с этой скромной и милой синьориной.

Он даже готов ей немного помочь – в меру своих возможностей, разумеется. Ему почему-то кажется, что она боится сцены, что странно – учитывая, что она выступала и раньше… Но если это так, он протянет ей руку помощи – она почему-то напоминает ей его самого, в самом начале его работы в Ватикане. Впрочем, самодовольно ухмыльнулся Альберто своим мыслям, он-то попал на сцену совсем другим путем.

--------------------------------------------------------------

Кристина ошеломленно смотрела на человека, который стоял перед нею, любезно улыбаясь и показывая всем своим видом, как он счастлив знакомству с ней.

Месье Боронселли был высок и статен, голубоглаз и белокур – что, вероятно, редкость для уроженцев солнечного юга – а еще в его внешности было что-то неуловимо странное, что-то девическое, мягкое, нежное, не до конца оформившееся…

Если бы Кристина осмелилась, она бы сказала, что он чем-то похож на ангела – только в ангельских ликах на витражах и фресках она до сих пор видела эти прекрасные и таинственные черты гермафродита.

И, если бы она простерла свою смелость до конца, то, возможно, призналась бы самой себе, что именно таким представляла некогда своего собственного ангела музыки, чей реальный облик, как выяснилось позже, имел с ангельским весьма мало общего.

– Benvenuta, cara signorina Daje! [Добро пожаловать, дорогая синьорина Дайе! (итал.)] – воскликнул Альберто, тут же вновь переходя на французский, – прошу простить меня за неуместное выражение на моем родном языке, но, увы, в минуты величайшего волнения мне сложно начать говорить сразу же на иноземном наречии… А встреча со столь очаровательной примадонной, как вы, очевидно, не может не вызывать подобного волнения.

– Вы вовсе не должны оправдываться, смущенно прервала Кристина его витиеватое извинение, – изъясняться на собственном языке – священное право каждого человека…

– О, синьорина еще и необычайно снисходительна к чужим слабостям! – проговорил итальянец, широко улыбаясь. – Могу ли я надеяться, что вы поможете мне освоиться в этом театре? Я ведь работаю здесь не так уж и давно, а вы выступали на этой сцене задолго до моего прихода…

Она чуть-чуть напряглась.

– Я буду рада помочь вам всем, что только в моих силах, но боюсь, что во многом вы уже гораздо опытнее, чем я. Ведь я выступила здесь в качестве ведущего сопрано всего на двух спектаклях, а потом вынуждена была покинуть театр на два года.

– Синьорина пела партии для сопрано? – слегка приподнял он бровь и чуть склонился к ней, всем своим видом выражая почтительное изумление.

Она зарделась.

– Да, месье Боронселли. Мой голос со временем изменился – это иногда случается.

Он кивнул, признавая ее правоту.

– И именно этому факту мы будем обязаны несравненным удовольствием слышать вас в роли Орфея! – произнес он торжественно.

– Месье, умоляю вас… Вы смущаете меня. Я, право же, очень давно не пела перед публикой…

– Мадемуазель, месье! – донесся до нее издалека, как из тумана, голос месье Рейе. – Прошу на сцену!

Кастрат поклонился ей и направился к лесенке; она, с полминуты поколебавшись, последовала за ним, не видя и не воспринимая ничего вокруг себя, точно в каком-то бесконечном мороке.

Только поднявшись на сцену, Кристина внезапно осознала, где она находится. Золотые балконы между стройными колоннами, чьи вершины уходили так высоко вверх, что страшно было и взглянуть туда; золотое кружево листвы вокруг этих гладких стволов, виноградные лозы и спелые гроздья лепнины… Алый бархат повсюду – драпировки, занавеси, кресла; казалось, безумный художник щедро разбрызгал по залу красную акварель. Свет: гигантская – очевидно, отреставрированная – люстра не горела, но под потолком были зажжены десятки ярчайших огней, игравших на полированных поверхностях, искрящихся и множащих лучи вокруг артистов, не ослепляя их. Огромная оркестровая яма, а за ней – ряды кресел, теряющиеся в бесконечности… Зачарованный лес, дебри, полные колдунов, фей и чудовищ…

Кристина давно позабыла это ощущение себя песчинкой, пылинкой в его царстве – вселенной, центром которой ей суждено было стать. Центром которой хотел сделать ее он, к чему она совершенно не чувствовала себя готовой. В горле у нее пересохло, сердце отчаянно колотилось. Она чувствовала на себе его взгляд – он, несомненно, наблюдает за ней из пятой ложи; хотя, тут же поправила она себя мысленно, он наблюдает здесь за всеми: ведь теперь именно он официально руководит труппой… От этого соображения спокойнее ей не стало; она дрожала, как лист на ветру, пока вдруг не почувствовала на тыльной стороне руки чье-то ласковое, нежное, едва ощутимое прикосновение.

– Все будет хорошо, – прошептал кастрат, добродушно подмигнув ей.

И месье Рейе поднял палочку.

––––––––––––––––––––-------------

Эрик был вне себя от ярости. Бездушная кукла – вот как он мог бы ее сейчас назвать. И неужели это его Кристина – его дитя, его создание, его надежда? Он не хотел вдумываться в значение этих слов, но повторял их про себя снова и снова, не веря своим ушам. В эти последние дни он наблюдал ее апатию, ее вечную усталость и рассредоточенность, но списывал их на тревогу перед выступлением, боязнь ошибиться, страх сцены…

Однако в течение всего первого акта он не услышал ни одной ошибки, ни одной фальшивой ноты, ни одного тремоло. Все было исполнено идеально – и мертво. За все часы подземных репетиций Эрик ни разу не сталкивался с подобной мертвечиной, как он мысленно окрестил ее нынешнее пение.

Первый дуэт с Эвридикой, которую на репетициях пел кастрат, прозвучал почти цинично: слова «мой голос рождается в душе твоей» не может произносить человек, у которого нет души.

Баритон месье Луи Фабера, исполняющего Диониса, обычно вызывал у Эрика массу претензий, но сейчас он поражался, насколько выгодно смотрятся его обычные неровности на фоне безупречного безобразия, производимого его ученицей.

Диониса она проклинала так, как будто он пнул ногой ее любимую болонку, а не забрал возлюбленную в преисподнюю; Аполлону (неплохому испанскому тенору Хосе Варела Кортесу) на его предложение забрать Эвридику из Аида отвечала словно бы нехотя; и, в целом, производила впечатление певицы чужого театра, делающей одолжение директорам Оперы своим присутствием и абсолютно не заинтересованной в текущей постановке.

Месье Рейе не знал, как ему быть; он прекрасно помнил, под чьим покровительством находится Кристина, и, очевидно, боялся делать ей замечания, но его – единственного известного Призраку человека с действительно хорошим вкусом – не могло ввести в заблуждение безошибочное исполнение шведской певицы. В конце концов, он деликатно проговорил:

– Дорогая мадемуазель Дайе, надеюсь, вы не будете возражать, если я попрошу вас еще раз спеть дуэтом с месье Варела Кортесом. Мне думается, что, учитывая положение несчастного влюбленного, партию которого вы исполняете, вам следовало бы вложить в арию чуточку больше чувства…

– Дорогой месье Рейе, не расточайте красноречия понапрасну – куклы не могут испытывать чувства. А нам с вами сейчас пела именно кукла, – прогремел гневный голос из пятой ложи.

В воздухе повисла зловещая тишина. Директора, музыканты и артисты со страхом переглядывались, не зная, чего теперь ожидать от руководителя, который, как они уже успели убедиться на собственном опыте, в раздражении был способен доставить всем множество неприятностей. И если он так недоволен своей протеже, то что же будет с ними?

Но больше реплик не последовало, кроме сухого приказа собраться завтра в то же время для продолжения репетиций.

--------------------------------------------------------

Альберто подошел к стоявшей поодаль синьорине Дайе и снова дотронулся до ее кисти, пытаясь хоть немного подбодрить девушку. Против его воли, в груди разливалось какое-то тепло, объяснить появление которого он не сумел бы при всем желании. Оно заставило его нежно склониться к руке Кристины и поцеловать ее. Та вздрогнула и подняла на него полные слез глаза.

– Синьорина, – смущенно начал он, – право же, вам не стоит так огорчаться. Синьор Дестлер бывает резок со всеми нами, и не всегда справедливо… – тут он прервался, потому что в глубине души прекрасно знал, что замечания Дестлера всегда обоснованы, и не мог лгать даже ради утешения этой девочки.

– Спасибо, месье, – неясно пробормотала она. – Но мне нужно идти.

– Позвольте проводить вас, дорогая синьорина! – поспешно предложил он.

– Нет, - замялась она, – я, право же, не могу…

В этот момент их прервали: к ним подошла мадам Жири, сжимавшая в руках какую-то записку.

– Мадемуазель, на пару слов, – сухо произнесла она. Кристина присела в легком реверансе, извинившись перед Борончелли, и поспешно удалилась, следуя за балетмейстером.

Альберто в нерешительности топтался на месте, не очень понимая, что ему теперь делать. Мадам Жири увела девушку со сцены; артисты, негромко переговариваясь между собой, также потихоньку начали спускаться; месье Рейе, отчаянно взмахивая руками, что-то бурно объяснял первой скрипке, а тот качал головой с непроницаемым видом.

Альберто против воли посмотрел на пятую ложу, бархатная занавеска которой чуть шевельнулась, словно приглашая его вступить в молчаливый диалог с неведомым существом, таившимся за ней. Он уже тоже решил было уходить, раз работа на сегодня была окончена, но вдруг услышал кое-что, заставившее его замереть на месте, навострив уши.

Резкие и неприятные звуки голоса его знакомой балерины, Луизы Жамм, проходившей мимо него, перемежались взволнованным кудахтаньем какой-то ее подружки из кордебалета:

– Так опозорить ее при всех! Все-таки он очень жесток к своей ученице.

– Ученице?

– Милочка, я тщательно следила за ней все эти годы. И Марго – наша малышка Мег – рассказала мне достаточно, чтобы подозрение превратилось в уверенность… Сирота всю жизнь находилась под покровительством того, кого мы зовем руководителем… – она понизила голос, – ну, вы понимаете – хозяина пятой ложи.

– Неужели он… – курица перешла на шепот, и кастрат, направившийся к лесенке за ними, как ни старался, не расслышал ни слова.

– А вы не догадывались? – презрительно рассмеялась Жамм. – Конечно. И именно он учил ее с детства всему, практически заменив ей отца. Столько забот, столько уроков, и все впустую…

Она опять перешла на шепот.

– А где он давал ей уроки? – с живейшим любопытством спросила курица.

– Об этом не здесь, – прошипела Жамм, подозрительно оглянувшись на Альберто и увлекая подругу за собой. – Лучше поговорим в гримерной. И она тут же затрещала о новом наряде, испорченном утюгом:

- Вы представляете, милочка, дыру прожгли прямо на груди, все безвозвратно испорчено! Уже ничего не исправить…

Борончелли показалось, что в его собственной груди что-то начало жечь. Он и сам не понял, как добрался до своей гримерной и лег на кушетку, уставившись в потолок.

-------------------------------------------------------

Эрик сидел в кресле своей ложи, безвольно свесив руки, и никак не мог заставить себя выйти оттуда – ни явным, ни тайным путем.

Он прекрасно знал, что теперь может показаться своим служащим, не опасаясь преследований, но глухая тяжесть в голове, придавившая его затылок к спинке сиденья, не давала ему подняться с кресла и отодвинуть портьеру или раскрыть проход в колонне.

Ему было больно – как в тот раз, в ее детстве, в часовне – и в то же время тошно и противно, как будто он съел что-то очень горькое.

Эрик предпочитал не анализировать свои ощущения, боясь подумать, к какому выводу приведут его рассуждения, но не мог не признать, что меньше всего ему хочется сейчас снова встречаться с Кристиной. Он попросту боялся – боялся посмотреть в ее погасшие глаза, увидеть ее безжизненное, точно кем-то выпитое до дна лицо, снова услышать ее идеальный и мертвый голос.

Как это нередко с ним бывало, он опять поступил под влиянием импульса, мгновенного порыва, который слишком часто превращал его в чудовище не только в эстетическом смысле слова.

Эрик с давних пор привык беспрекословно повиноваться этому порыву, твердо запомнив с детства, что он имеет право на большее, чем другие, так как и страдает сильнее, чем кто-либо в этом мире.

Еще ребенком, сумев выбраться из цыганской клетки, он впервые пересек черту, переходить которую строго-настрого запрещали вера и мораль, и с тех пор только добрая воля удерживала его от того, чтобы пересекать ее вновь и вновь. В отличие от своего единственного друга, он ни разу не испытывал удовольствия от предвкушения и послевкусия этого пересечения, но в самый его момент терял себя, целиком отдаваясь потоку, проходившему через него разрушительной вагнеровской волной. И эта волна, пройдя через его сознание, обрушивалась, как девятый вал, на все, что его окружало – от предметов до людей, которых он уничтожал одинаково, словом или делом, или и тем, и другим.

Сейчас она обрушилась на девочку, которая только-только начала приходить в себя после двухлетней немоты; которая три недели была добровольно заперта с ним в его подземном гробу, не имея возможности увидеть солнечный луч; которая без тени сомнения вверила себя его заботам и благодарила его за все, доброе и недоброе, что он для нее совершал.

И, выведя ее наконец на свою сцену, окружив ее своими – и ее будущими – подданными и уверив ее в грядущем успехе – «Эрик ведь не ошибается, дитя мое!» – чем же он порадовал ее сегодня? Позором перед всеми, кто знал ее и не знал?

Из-за алой занавески, тонкая ткань которой делила мир Оперы на область зримого и незримого, Эрик видел, как смущенно пожимали плечами и прятали глаза Андре и Фирмен; как в страхе опускали головы хористки; как, робко оглядываясь, перешептывались и перемигивались балерины; как суетился, вздымая фалды вечного фрака, несчастный месье Рейе…