Часть 16. Лицо и маска (1/2)

Кристина медленно ступала рядом с ним по узкому, плохо освещенному коридору, поддерживаемая и направляемая его рукой. Она не знала, что ждет ее дальше, но испытывала странное облегчение от того, что он пришел за ней. Еще немного, и она, возможно, решилась бы уехать с Раулем, хотя проще было сразу кинуться в озеро. Но теперь он с ней, и вряд ли позволит ей уйти из театра.

Она нерешительно, чуть искоса посмотрела на своего спутника. Его узкие губы были плотно сжаты, глаза в прорезях черной ткани сощурены. Он глядел прямо перед собой, шагал молча и никак не давал ей понять, о чем думает и простил ли ее за сегодняшнее фиаско. Но он крепко придерживал Кристину за локоть, и она расслабилась и решила не беспокоиться ни о чем, пока они не вернутся в подземный дом.

В дом. Он назвал это место и ее домом тоже, хотя она отнюдь не была уверена, что чувствует себя там как в собственном жилье (по-настоящему ей не с чем было сравнивать, ведь настоящего семейного очага у нее никогда не было); а он, со своей стороны, после злополучной репетиции имел все основания больше не принимать ее у себя. И все же именно сегодня, впервые за эти последние месяцы, он назвал это место их домом.

Коридор перешел в туннель, который стал постепенно расширяться и наконец превратился в довольно широкую галерею, по стенам которой горели газовые рожки. Под ее каблучками звенели каменные плиты, и этот звон отражался в ее ушах странным звуком, раздражающим и одновременно приятным. Она ожидала, что они пойдут до конца, но Эрик неожиданно прикоснулся к стене слева, и в ней образовался небольшой проем, в который он увлек Кристину. За ним оказалась узкая винтовая лесенка, ведущая куда-то вниз, в темноту. Она было заколебалась, но он не дал ей задержаться, а потянул за собой, спускаясь чуть впереди нее. Они спускались так довольно долго – у нее даже немного устали ноги – пока наконец не очутились в небольшой круглой зале со сводчатым потолком, где Кристина прежде никогда не бывала. Пустая зала была освещена чуть получше, чем лестница и тоннель; повсюду горели рожки, а на полу вдоль стен стояли высокие канделябры со свечами, которые Эрик, отпустив ее руку, начал зажигать один за другим при помощи огнива, медленно обходя комнату.

Только когда свечи разгорелись ярче, Кристина вдруг осознала, что все стены здесь увешаны зеркалами, в которых множатся и множатся зажигаемые Эриком огни. Чем ярче освещалась комната, тем яростнее сверкали искры в глубине зеркал, привлекая и одновременно отталкивая девушку. В какой-то момент у нее слегка закружилась голова от этого блеска, и она тихо проговорила:

– Эрик, вы не находите, что здесь слишком много света?

Призрак только покачал головой, продолжая зажигать свечи. Наконец, закончив с этим, он выпрямился, удовлетворенно потерев руки, и наконец-то посмотрел на нее. Она смело встретила его взгляд в надежде разгадать его значение: он зол на нее? Презирает ее? Смеется над ней? …Но, против всяких ожиданий, заметила только бесконечную усталость и тоску. Или ей показалось?

Он по-прежнему смотрел на нее, ничего не говоря.

Она решилась прервать гнетущее молчание первой:

– Куда вы меня привели, Эрик?

Наконец он разлепил губы.

– «E volse passi suoi per via non vera, imagini di ben seguendo false…» [И он обратил свои стопы на неверный путь, следуя за фальшивыми образами блага] – процитировал он отчего-то на итальянском, хотя прекрасно знал, что она плохо знакома с этим языком.

– Что это значит?

– Ложь порождает ложь, – ответил он.

– Я не понимаю, – встревоженно повторила она.

Ей вдруг стало зябко, она поежилась и умоляюще взглянула на него снизу вверх, надеясь, что он уведет ее из этого странного места, и между ними все снова будет, как было до того злосчастного концерта… или хотя бы до этой репетиции. Что он хочет сделать? Почему она так слепо подчиняется ему? Кто он такой на самом деле, в конце концов?

– Милое мое дитя, – спокойно сказал Эрик, – когда тьмы скапливается слишком много, рассеять ее помогает только яркий свет, других способов пока не изобрели. Вашей вины в произошедшем сегодня на сцене нет, и я сожалею о том, что погорячился. Виноват во всем один лишь я, и только потому, что слишком щадил вас. Вы не вложили душу в вашу работу, это правда, но ваш талант тут не при чем. Как бы вам ни было неприятно видеть истину, вы не сможете по-настоящему петь в моей опере, пока не посмотрите Орфею в лицо.

И с этими словами он снял маску.

_______________________________________

Отверстая черная дыра.

Она отшатнулась от него.

Она вскрикнула.

Она почти потеряла сознание.

Нет, ничего из этого она не сделала. Она на секунду замерла, потом стала в него всматриваться, потом на долю мгновенья прикрыла глаза и снова с детским любопытством и какой-то – как показалось ему – почти жестокой жадностью посмотрела на него, как будто отчаянно пытаясь проникнуть взглядом за очередной барьер, увидеть что-то, что скрыто от нее за чудовищной черной бездной, открывшейся ей.

И он почувствовал, как в нем медленно и абсолютно бессмысленно начинает закипать та же знакомая ему ярость, которая овладевала им оба раза, когда она снимала с него маску. Ему вновь захотелось подскочить к ней, схватить ее за пальцы и начать водить ими по своему лицу, требуя, чтобы она расцарапала ему кожу, чтобы попыталась избавить его мерзкий череп от того жалкого пергаментного слоя, которым зачем-то прикрыла его природа. Он угадывал свое отражение в ее зрачках, он мог бы вслепую нарисовать каждую свою язву, каждую ранку, каждое черное пятно, украшавшее его живую маску. Его омерзительную ларву, с которой неразрывно срослась его душа. Он дышал тяжело, как утопающий, цепляясь за остатки здравого смысла, понимая, что разрушит все окончательно, если снова поддастся волне, проходящей через его существо.

Она неподвижно стояла и смотрела на него.

Потом она медленно подняла руку и положила ладонь ему на грудь.

– Эрик, – произнесла она тихо, – вы…

Но он не хотел слышать, что она скажет дальше. Он не будет продолжать этой пытки. Хватит. Щадил ее? О нет. Он щадил себя, прежде всего – себя.

Призрак резким жестом натянул на лицо черный шелк.

– Развлечение окончено, – твердо произнес он. – Увиденного должно быть вполне достаточно, чтобы излечиться от бесчувствия хотя бы на время ближайшей постановки, дорогая мадемуазель Дайе.

–––––––––––––––––––––––––

Свечи безвольно плавились в объятиях серебряных канделябров, в зеркалах отражались ряды огней, уходящие вдаль, в другой мир, где, возможно, все люди обретают свои настоящие лица или, напротив, все до одного скрывают их под шелковыми масками.

Шелк был противен Кристине, и она давно хотела, чтобы ее учитель снял его, однако не была готова к тому, что увидит перед собой лицо из своих снов. В первое мгновенье ей стало плохо, но отнюдь не из-за отвращения к безобразию.

Лицо не было безобразно – оно было просто без образа, оно казалось сгустком мрака, посреди которого пылали одни глаза – пылали ярким, ослепительным светом, ранившим ее зрение больше, чем свет всех горящих здесь свечей.

Потом во мраке постепенно начали проявляться черты – резкие, точно высеченные из камня этих подземелий. Она невольно потянулась к ним, желая рассмотреть получше, и заметила, как напрягся Эрик, почти до дрожи, и взгляд его стал недобрым.

Тут она наконец увидела страшные черные пятна, нарывы и язвы, разъедавшие его и без того тонкую кожу, обтягивавшую кости; кожу, сквозь которую просвечивали кровеносные сосуды, напоминая о том, чем каждый, пусть и самый прекрасный, человек является на самом деле и к чему когда-нибудь придет.

И вдруг – она не понимала, отчего – ее опалило изнутри ощущение мучительного, всепоглощающего стыда, и с ним было не сравнить то, в сущности, ничтожное чувство позора, которое казалось ей концом всего лишь час назад, когда он обличил ее на сцене перед всем театром.

Сейчас ей было во сто крат хуже, стыд сжигал ее, как свечу, и, стремясь избавиться от него, она на миг зажмурилась, но тут он как будто раскаленным жалом впился ей в сердце, и у нее перехватило дыхание. Тогда она поспешно распахнула глаза и заставила себя держать их широко раскрытыми, всматриваясь до боли в эти черные, чумные пятна, в эти синие и красные прожилки и в эти страшные желтые глаза, смотревшие на нее уже с невероятной ненавистью – теперь она ясно это поняла, и как когда-то могла сомневаться в том, что он не простил ее, не простил, не простил, не простит никогда!

Но тут же ее охватило совершенно иррациональное, непреодолимое желание: ей отчаянно захотелось дотронуться до него, просто прикоснуться, ощутить его присутствие, убедиться, что он – это ее Эрик-ангел музыки из детства, что он не бросил ее, что он рядом с ней.

И она приложила руку к его груди, чувствуя, как он дрожит под ней, как тяжело дышит, еще немного – и он просто ее убьет, вдруг осознала она – или умрет сам.

Пытка закончилась внезапно: он снова надел маску, опять превратившись в ее учителя, месье Дестлера, и заговорил с ней наставническим тоном, произнося жестокие и назидательные слова. Для Эрика, внезапно подумала она, это было лишь средство: средство мучительное для него самого, но, как он считал, необходимое – необходимое для того, чтобы она могла вжиться в образ Эври…

– Но я ведь никогда не буду петь Эвридику, – проговорила она неожиданно для самой себя, – зачем же вы показали мне лик Орфея?

– Личину Орфея, хотели сказать вы, – заметил он довольно язвительно. – Личину Орфея, дорогое мое дитя.

– Хорошо, пусть личину, – нетерпеливо повторила она. – Но – зачем?

Он скрестил руки на груди и уставился на нее; желтые глаза, казалось, выжигали клеймо на ее лице.

– А как же иначе, – поинтересовался он, – как иначе, позвольте спросить, вы сможете вникнуть в его образ? Передать зрителю, что он чувствовал, когда проклятье Диониса сбылось? Когда его любимая отправилась прямиком в Аид, оставив его одного? Нельзя служить истине, боясь ее. Нельзя играть то, чего не знаешь, как нельзя написать стихи о том, чего не испытывал, или картину о том, чего не видел и даже не представлял. Вернее, можно. Но это будут мертвые стихи и мертвая картина. И мертвая игра…

Он не договорил, но она мысленно закончила за него: «как та, которую вы показали мне сегодня».

– Но, – запинаясь, отважилась все же тихо произнести Кристина, – не кажется ли вам, что еще больше мне мог бы помочь голос настоящей Эвридики?