Часть 10. "Песня невинности, она же опыта" (2/2)

Рауль осторожно подбирался к ней, боясь сверзиться сам и оставить ее здесь одну.

А Кристина восторженно скакала по камню взад-вперед на одной ножке, не замечая, что волосы ее растрепались, платьице помялось, а шарф совсем размотался. Неожиданно на берег налетел очередной резкий шквал ветра, заставивший Рауля крепко зажмуриться от слез; когда же он снова открыл глаза, то Кристина отчаянно и некрасиво ревела, громко повторяя:

- Мой шарф! Мой шарф! – а в воде под ней плавало алое пятно, расцвечивая серую рябь.

Рауль наконец вскарабкался на ее валун и вдруг совершил первый в своей жизни действительно храбрый поступок: несмело обнял ее и тихонько проговорил:

- Мадемуазель, не волнуйтесь, я достану ваш шарфик!

- Но там же глубоко! – воскликнула она со страхом. – Пожалуйста, Рауль, не ходите туда!

- Ждите здесь и, пожалуйста, не двигайтесь, - мягко попросил он и стал осторожно спускаться к воде. Трудность заключалась даже не в том, что там было холодно и глубоко, а в том – Кристина не могла этого знать – что на дне в этом обманчиво тихом месте были довольно острые камни. Именно поэтому купание на этом пляже было для юного виконта абсолютным табу, за которое родители грозили ему страшными карами. Мокрая одежда выдаст его перед домашними, но раздеваться перед Кристиной ему вовсе не хотелось. Наконец он решился на компромисс: остался в одной рубашке и панталонах и положил остальные вещи на верхний валун, до которого точно не добралась бы волна, появись она здесь. Потом аккуратно зашел в воду, нащупывая ногами дно и стараясь поводить вокруг себя руками, чтобы не пропороть случайно бок. Шарф, как назло, немного отнесло от берега, и мальчику пришлось очень медленно до него плыть; руки и ноги то и дело сводило, по телу бегали мурашки, но мысль о ждущей его малышке, которую он сам завел на этот пляж (то соображение, что причина приключившейся с шарфом беды не в нем, а в ее непослушании, головы его ни разу не посетило), придавала юному виконту сил. И вот вожделенное алое пятно приблизилось, он схватил шарф и тут же почувствовал, как что-то вонзилось в ладонь: на радостях утратив бдительность, Рауль все же поранился о камень, за который зацепилась ткань. Ерунда! Мальчик с удвоенной осторожностью вернулся назад, медленно вылез из воды – кровь из ранки продолжала сочиться – кое-как вскарабкался обратно на свой камень и, сдернув с себя мокрую рубашку, натянул жилет прямо на голое тело. Кристина все это время, не двигаясь, следила за ним огромными испуганными глазами. Рауль галантно поклонился ей и протянул красный шарф:

- Возьмите, мадемуазель…

- Рауль, у вас кровь! – пролепетала девочка с ужасом.

Он только отмахнулся. Она достала из кармашка беленький носовой платочек и, аккуратно взяв его руку в свою, нежно промокнула ранку, как, должно быть, промокал ее случайные царапины отец.

А он именно в этот момент – мокрый, весь дрожа, стуча зубами на ветру, но ощущая тепло крохотной ручки на своей ладони – понял, что никогда больше не захочет приходить на этот берег без нее. И вообще никуда без нее не захочет приходить. И если это означает нырять в ледяную воду – будет нырять столько, сколько потребуется. И рисковать. И спасать. И даже часами выдерживать эту занудную скрипку. Только бы она не избегала и не отталкивала его. Только бы в ее глазах не было этого морского льда. Только бы…

– Здравствуйте, месье виконт. Чему обязана вашим визитом? – сухо спросила, открыв двери, мадам Жири.

-------------------------------------------------------------

Мадам Антуанетта во всем последовала рекомендациям своей кузины. Она не нагружала Кристину работой и каждый раз, когда в дверь мастерской звонили, открывала сама, к удивлению портних. Если посетителем оказывался виконт де Шаньи – а случалось это почти каждый день – Антуанетта весьма резко говорила ему прямо на лестнице, что девушка ушла по ее поручению в лавку; девушка выполняет срочный заказ и никак не может отвлечься; девушка находится у подруги, адрес которой Антуанетте неизвестен… Все эти отговорки, конечно, звучали довольно нелепо, но на большее изобретательности у нее не находилось, а виконту, казалось, не хватало духа настаивать; он бывал как будто даже рад возможности откланяться. Под конец хозяйка ателье совсем осмелела и стала прямо говорить назойливому юноше, что нехорошо беспокоить тружеников в рабочие часы; что Кристина – честная девушка, которая занята своим делом и у нее нет времени на легкомысленные разговоры; наконец, она даже решилась припугнуть его, угрожая, что, если визиты не прекратятся, она вынуждена будет отказать Кристине от места, так как ей не нужно никаких скандальных слухов, связанных с ее мастерской:

- Вы же понимаете, месье виконт, у меня тут работают честные девушки, многие из них не замужем; если о нас пойдут слухи, что сюда постоянно ходит молодой господин, пострадает репутация всего заведения! Мне придется просто рассчитать мадемуазель Дайе, если вы не оставите ее в покое.

Юноша побледнел:

- Неужели вы сделаете это, мадам?? Я ведь объяснял вам, что мы давно связаны дружескими отношениями, я даже был ее женихом…

«Знаем мы эти дружеские отношения», так и вертелось на языке у Антуанетты, но вслух она сказала:

- Но мадемуазель Дайе ни разу не подтвердила ваших слов.

- Разве она не сказала вам, что мы с ней были помолвлены?

- Нет, - заявила Антуанетта, правда, умолчав о том, что сама ни о чем не спрашивала у девушки.

Виконт прикусил губу.

- Тогда прошу прощения, мадам. Я больше не побеспокою вас без нужды, но… Скажите мне хотя бы – ходила ли она хоть раз… ходит ли она… в Оперу?

- Зачем вам это знать? – подозрительно сощурилась хозяйка. – Даже если бы и ходила, то вам-то что за дело, месье?

- Поймите, мадам, я расспрашиваю вас не ради собственного удовольствия! – внезапно потерял терпение виконт. – В театре ей может угрожать большая опасность!

- Какая же? Снова стать великой певицей, какой она была до тех пор, пока вы ее не бросили? – внезапно вырвалось у Антунетты, и она в ужасе осеклась.

– Что?? – медленно пробормотал виконт, ошеломленно глядя на нее. – Что вы сказали??

Но роковые слова уже были произнесены, и Антуанетта закусила удила:

- Да-да, месье, я знаю все, все! Не думайте, что можете безнаказанно издеваться над бедными сиротами – Бог все видит, и, поверьте, вам отольются ее слезы! Она стала мне совсем как дочь, и я, по-вашему, должна терпеть, когда молодой человек, который сначала клялся девушке в верности, а потом, когда она потеряла голос, решил ее оставить, теперь хочет продолжать ее обманывать? Вы, должно быть, думаете, что она так и останется безответной швеей, которая не может за себя постоять?? О нет, ее ждет великое будущее – великое, месье! – и вы еще пожалеете, что так обошлись с ней в трагический момент ее карьеры…

Рауль только качал головой, с болью слушая этот поток оскорблений, лившийся из уст достойной матроны. Мадам Антуанетта не имела абсолютно никаких оснований думать так, как она думала – если только сама Кристина не представила ей положение именно в таком свете. Но Кристина… что же могло двигать ею? Два года назад она жестоко ранила его чувства, это правда, но он никогда не замечал за ней склонности ко лжи в попытке выгородить себя. Впрочем, хорошо ли он ее знал? С начала взрослой влюбленности и до завершения печальных событий в театре прошло совсем немного времени. В период пребывания в его доме в качестве невесты она была сама не своя, и судить по тем месяцам об ее истинном характере было невозможно. В детские же годы Рауль не настолько хорошо разбирался в людях, чтобы сразу определить, способны ли они к черной лжи. Да и общался он с девочкой всего два месяца, а потом граф де Шаньи решил составить Густаву Дайе протекцию в оркестре парижской Оперы, рассудив, что музыкант вполне заслуживает лучшей жизни. Кто же знал, что, еще не начав работу в театре, скрипач подхватит лихорадку и скончается на руках своей старой знакомой, балетмейстера Оперы мадам Жири… Мадам Жири. Рауль встрепенулся. Вот кто может дать ему ответы на все вопросы! Быть может, за этой лживой историей снова стоит чья-то злая воля – вернее, все та же злая воля, что уже однажды попыталась их разлучить. Быть может, девочка снова попала в тенета чудовища, как и предупреждал его перс – и оно запугало ее, вынудив оклеветать виконта перед хозяйкой ателье? А он стоит здесь и слушает какие-то дурацкие речи наивной старой кумушки…

Прервав поток красноречия Антуанетты, виконт поспешно откланялся и ушел. Та ликовала: негодяй даже не осмелился ни словом возразить ей! Видно, совесть все-таки взяла свое. Правильно она сделала, что сказала все как на духу: теперь Кристина точно будет в безопасности!

------------------------------------------------------------------

Эрик задумчиво смотрел на партитуру «Орфея и Эвридики». В темном доме на озере стояла поистине гробовая тишина: Кристина крепко спала, с непривычки утомившись после долгих упражнений и вокализов. Впрочем, он старался не мучить ее заданиями – не столько из сострадания к ученице, сколько из опасения, что слишком напряженный труд может нанести вред ее новообретенному голосу. Все последние дни она была как будто не в себе: ее огромные глаза то и дело обращались к нему с каким-то странным выражением, которого ему никак не удавалось себе объяснить. Девушка ходила по дому легко, с прежней балетной грацией, в ее движениях он больше не чувствовал боязни и смущения, как будто он уже и не был страшным подземным чудовищем, палачом и колдуном – а может, ему это только казалось? Заговаривая с ним, она робко улыбалась одними уголками рта – и Эрику при этом всякий раз хотелось отойти, отвернуться, закрыться у себя в комнате. Он разговаривал с ней все так же ровно и вежливо, стараясь поддерживать установившийся между ними мир, основанный на взаимном холодном безразличии, но эта ее неожиданно милая улыбка как будто трудилась в противоположном направлении, пытаясь подорвать здание, выстраиваемое им с таким трудом.

Теория закончилась, уступив место игре и пению. Им обоим больше не приходило в голову возвращаться к пыльным томам библиотеки. Эрик так и не сумел заставить себя хоть однажды спеть Кристине, но с изумлением и почти с трепетом вслушивался в ее новые, низкие и бархатистые звуки, в которых мало что напоминало прежние хрустальные тона. После первого потрясения он велел девушке спеть переходные ноты – и окончательно убедился, что перед ним меццо-сопрано. Он читал, что голоса с возрастом могут сильно меняться, но никогда не наблюдал этого изменения воочию; теперь же ему предстояло смириться с тем, что он никогда больше не услышит тот, первый голос. Напрасно ему казалось, что человек может существовать отдельно от своего таланта: другая Кристина и пела иначе. Он, наверное, сможет развить ей диапазон повыше, и она легко будет петь партии для сопрано, но никогда уже ей не взмыть на те чистые, прозрачные, поистине ангельские высоты, которые, как думалось ему, составляли самую суть ее существа. Зато в ее голосе проявились та глубина и объемность, которых он не помнил в ней, не подозревал, даже не мог представить. Эта ее новая глубина иногда смущала его почти так же, как и непрошеная улыбка; порой, во время распевки, ему хотелось как следует встряхнуть ее за плечи, чтобы на лицо вернулось испуганное выражение, а в уста – хрустальный девичий ручеек. Но это уже было невозможно – пути к возвращению были отрезаны в то самое мгновенье, когда он показал ей фигурки скорпиона и кузнечика… а может, и еще раньше.

Пока что она тренировалась на ариях Стефано, Керубино и Зибеля, а совсем скоро доберется и до Кармен, и до Нормы… Но было все же какое-то особое очарование в том, чтобы наблюдать за Кристиной, когда она исполняла партии пажей. Иногда он воображал ее даже в рыцарских доспехах, поющей кабалетту Танкреда; он уже почти слышал ее «Mi rivedrai, ti rivedrò…», которое когда-нибудь затмит исполнение Аделаиды Маланотте. Хвала небесам, ее голос по-прежнему необычайно гибок, подвижен и ярок – и он выжмет из этой груди все, что только удастся: хочет Кристина того или нет, ей придется соответствовать своему новому дару и раскрыть все богатство своего диапазона, лишь самую малость не достигая прежних сверкающих горных вершин. Но ее дар будет до поры до времени сокрыт от праздных зевак в подземных глубинах, как некий таинственный, чистейший алмаз, наделяемый все новыми и новыми гранями. Эти грани постепенно научатся легко менять цвет в зависимости от угла, под каким он, Эрик, пожелает их осветить. А когда огранка алмаза будет завершена… Когда мастер сочтет, что она готова… Только тогда – и ни минутой раньше… Тогда она поднимется на ту же сцену, на которой когда-то простилась с прошлым – и споет уже не Эвридику, как мечтал Эрик, трудясь над восстановлением ее таланта, лелея его со всем доступным ему вниманием и терпением, чуть ли не ласковее, чем тогда, до катастрофы, во времена ее детской чистоты и его любви...

Она споет Орфея. Эвридику, как и прежде, будет петь он.

[1] Игра слов: по-французски слово «Suède» (Швеция) созвучно слову «suède» (замшевая кожа); собственно замша называется «gants de Suède» (досл. шведские перчатки).

[2] Это истинный брильянт, не правда ли, дорогой? (фр.)

[3] Шхера (шв.).