Часть 10. "Песня невинности, она же опыта" (1/2)

Он все же не мог оставить ее слова без внимания. Безусловно, новость, принесенная этим странным человеком, подействовала на него, как ушат холодной воды, но как же ему вести себя с Кристиной теперь? Захочет ли девушка видеть его? А если в ее глазах снова будет этот серо-голубой лед? Он со страхом вспоминал ее взгляд, отталкивавший больше, чем слова. Хотя никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким униженным, как тогда, когда она сравнила его с подземным чудовищем!

… А ведь он так старался. Он действительно любил Кристину. И с ним она получила бы от жизни все – в чем он смел и в чем боялся себе признаваться.

Впервые он увидел ее, когда ей было около семи лет, а ему скоро должно было исполниться десять. Она с отцом тогда только перебралась во Францию из далекой северной страны, само название которой звучало для него волшебной сказкой – «Su-è-de». Мальчику казалось, что в том таинственном краю никто никогда не снимает замшевые перчатки, даже во время еды[1]. И потому он был очень удивлен, увидев, что даже в холодную погоду ее руки остаются неприкрытыми. Она вообще стойко переносила холод: однажды заявила ему, смеясь, что французская зима – совсем не настоящая.

Его родители ценили хорошую музыку; собственно, именно им он, пусть и очень недолго, был обязан званием покровителя парижской Оперы. Граф и графиня де Шаньи, едва только услышав о приезде иностранного скрипача в Перрос-Гирек, сразу пригласили его в свое поместье на бретонском побережье. Густав Дайе выступал на деревенской ярмарке; посетившие ее знакомые графского семейства остановились послушать бродячего музыканта; услышанное понравилось им настолько, что они сочли уместным поделиться впечатлением с отцом Рауля. Вечером того же дня изможденный, хоть и не старый еще мужчина, одетый бедно, но аккуратно, медленно входил в графскую гостиную, крепко держа за руку маленькую девочку с волнистыми рыжевато-каштановыми волосами в коричневом шерстяном платьице. Скрипач поначалу заинтересовал Рауля, сидевшего у камина с батюшкой и матушкой (сестры были гораздо младше его и уже давно спали в детской), куда больше, чем девочка, смущенно потупившаяся и отчаянно сутулившаяся. Ясные голубые глаза музыканта, окруженные множеством морщин, смотрели прямо на юного виконта и его родителей, но взор как будто уходил куда-то вдаль и вглубь, за пределы их ответных взглядов; черты лица казались выточенными из дерева – такими резкими и четкими были их линии; совершенно не вьющиеся – в отличие от дочерних - светлые волосы падали на плечи длинными, неровно подстриженными прядями. Густав был высок и довольно худ и всем своим видом напоминал какого-то лесного духа из сказок, которыми зачитывался Рауль и которые пока что оставляли совершенно равнодушными его сестричек.

- Мы слышали весьма лестные отзывы о вашей игре, - покровительственно обратился к нему граф после обмена приветствиями. – Не будете ли вы так любезны порадовать нас какой-либо композицией из вашего репертуара?

Густав Дайе, по-прежнему смотря куда-то вдаль, рассеянно осведомился, что было бы приятнее всего услышать их сиятельствам. Акцент иностранца немного позабавил Рауля, и он не смог сдержать довольно громкого смешка, попытавшись притвориться, что закашлялся (графиня сделала страшное лицо и украдкой погрозила сыну пальцем). Тогда девочка, ни разу до сих пор не поднявшая взора на хозяев усадьбы, внезапно посмотрела прямо на юного наследника, и в ее больших серо-голубых глазах отразилось столько обиды и гнева, что виконту сразу же сделалось неловко; теперь уже он потупился и все время, пока скрипач играл – Рауль так и не запомнил, что именно – так и не отрывал взгляда от паркета.

Родители были в восторге.

- C’est un vrai diamant, n'est-ce pas, mon cher?[2] – воскликнула графиня после выступления, очевидно, стремясь не только выразить восторг от игры Дайе, но и сгладить некрасивую выходку своего сына.

– Ваша скрипка могла бы составить честь любому оркестру! – подхватил граф похвалы супруги. Рауль только теперь осмелился поднять взгляд, боясь снова прочитать гнев в лице девочки. Но она и не думала обращать на него внимание: ее глаза с обожанием следили за отцом. Дайе растерянно улыбался, как будто не очень понимал, где находится, с кем разговаривает и что именно могло вызвать у слушателей такое восхищение. Граф и графиня предложили ему отужинать с ними – они были весьма демократичны и охотно принимали у себя людей искусства; тем более, семья находилась сейчас в летнем поместье.

За богато сервированным столом, уставленным цветами и фарфоровыми статуэтками и ломившимся от различных мясных блюд, соусов и гарниров (его сиятельство был гурман и разбирался в кулинарных тонкостях ничуть не хуже, чем в музыкальных), скрипач чувствовал себя, казалось, вполне естественно: ел немного и аккуратно, приборами пользовался ловко, отвечал на вопросы графа непринужденно и по-прежнему улыбался все той же немного отстраненной доброжелательной улыбкой. Дочка, посаженная по его настоятельной просьбе рядом с ним («видите ли, бедная девочка не привыкла со мной расставаться»), напротив, была явно не в своей тарелке. Рауль, которого только недавно начали допускать за стол для больших, с непонятным ему самому вниманием наблюдал, как она неловко крошит хлеб, жмется к отцу, ерзает на своем стуле – в общем, ведет себя именно так, как ему всегда строго запрещалось. Отчего-то ему стало ее ужасно жаль, как жалеют потерявшегося на холоде котенка или щенка, и именно это чувство, возникшее впервые тогда, за ужином в Перрос-Гиреке, и определило его дальнейшие отношения с этой малышкой.

Скрипач был приглашен погостить в усадьбе месяц-другой и приглашение принял: графы рассчитывали на бесплатные концерты талантливого чудака, которые помогли бы им разнообразить скуку пребывания на море, благотворного для здоровья, но невыносимого из-за отсутствия светской жизни. Густав же Дайе, видимо, был рад наконец-то немного отдохнуть от быта бродячего артиста: этот быт имел свои преимущества для талантов, не приспособленных к борьбе за место под солнцем, но, безусловно, был не особенно полезен для ребенка.

Поначалу девочка не отходила от отца ни на миг: возможно, она опасалась, что чужие дядя и тетя отнимут его у нее, подобно тому, как какая-то болезнь (Рауль слышал, как об этом говорили большие в гостиной, думая, что его нет рядом) уже отняла у нее мать. Особенно она стремилась быть возле Густава, когда он играл. По желанию графини, желавшей приобщать сына к искусству, начиная с самого нежного возраста, Рауль почти всегда (за исключением вечеров с гостями) присутствовал на этих концертах и видел, как девочка прикрывала глаза и тихонько покачивалась, следуя ритму, в котором играла скрипка ее отца. Сам же юный виконт, признаться, не понимал, куда деваться со скуки: музыка не сильно его трогала; гораздо интереснее было наблюдать за дочкой скрипача, при каждом движении которой у него отчего-то щемило в груди. Наконец, после одного из таких вечеров, когда Густав задержался в гостиной за разговором с графом, а дочери велел подождать его за дверью, Рауль осмелился подойти к ней и заговорить, вежливо шаркнув ножкой:

- Мадемуазель, могу ли я узнать ваше имя? Меня зовут Рауль, виконт де Шаньи, но для вас просто - Рауль...

Девочка исподлобья, довольно мрачно посмотрела на него и неохотно ответила с сильнейшим акцентом:

- Очень приятно. Я Кристина. Кристина Дайе.

- Не хотите ли поиграть со мной, Кристина? Вы все время одна. Я мог бы показать вам наш сад… - нерешительно проговорил он.

- Нет, - покачала головой она.

- Почему же?

- Вы смеялись над моим отцом! – ее глаза снова сверкнули какой-то ледяной голубизной, как в самый первый вечер.

Рауль опешил; он никак не думал, что малышка все еще держит на него обиду.

- Поверьте, я и не предполагал… - растерянно начал он.

- Неправда! – резко оборвали его.

Тогда Рауль решил быть честным:

- Дорогая Кристина, я смеялся не над вашим отцом, а над его странной манерой произносить французские слова… И мне в любом случае очень стыдно, я не должен был этого делать. Ваш батюшка мне очень нравится.

Девочка недоверчиво рассматривала его.

- Правда?

- Да… - тихо проговорил он. Она нерешительно улыбнулась. И он заметил, что ее улыбка очень напоминает улыбку Густава Дайе.

- Вы согласитесь со мной погулять?

- Если батюшка позволит…

Так началась их странная дружба. Странная, прежде всего, потому, что Рауль обычно не играл с девочками: сестры были, с его точки зрения, слишком малы, хотя с Кристиной эта мысль его отчего-то совершенно не останавливала. Кроме того, Кристина была иностранкой, и иногда у мальчика складывалось ощущение, что она явилась из другого мира: вещи, для него совершенно естественные, она воспринимала как нечто новое и диковинное. Еще Кристина часто пугалась – она вообще была очень тихой и робкой, несмотря на то, что мгновенно превращалась в маленькую ледяную Деву, если ей казалось, что кто-то обижает ее отца. К отцу она была привязана чрезвычайно: он был больше, чем ее единственным родным человеком на белом свете – он был ее божеством. Ему стоило просто взглянуть на нее, чтобы она вся начинала лучиться от счастья. Девочка всячески стремилась угодить ему: поднести трубку, шляпу, носовой платок, разгладить складки на его плаще… Густав же относился к ней с огромной нежностью и называл своим ангелочком.

- Вот мое единственное небесное утешенье… - часто говорил он с гордостью Раулю, сажая на колени и обнимая ее; она же тесно прижималась к его груди и, высовывая головку из-под длинных худых рук скрипача, так же гордо поблескивала на Рауля своими огромными глазами.

Но, как бы отец ни обожал девочку, юному виконту все равно было ее жаль; он не мог знать, но каким-то внутренним чутьем ощущал, что от любви Густава ей было довольно мало проку: она была вынуждена скитаться с ним по городам и весям, дурно питаться, плохо одеваться и терпеть его внезапные приступы меланхолии. Раулю довелось в период, проведенный с ними в поместье, стать свидетелем таких приступов – когда скрипач внезапно посреди разговора умолкал, начинал смотреть в никуда, лицо его мрачнело, и он уходил к себе, не замечая бежавшей за ним Кристины. В такие моменты он мог молчать часами, как будто душа его куда-то улетала; он забывал накормить и уложить ее, вообще не помнил о ее существовании, и, если бы она куда-то ушла, он бы и не заметил. С другим ребенком могло бы за это время случиться все, что угодно; но девочка, нахохлившись, сидела возле отца все эти часы и тихонько ждала, когда у него пройдет это настроение. Потом он приходил в себя, спохватывался, крепко стискивал ее плечи и ласково и неуклюже просил прощения за невнимание.

Раз, когда Густав опять пребывал в этом состоянии, Рауль, пытаясь хоть как-то развлечь Кристину, предложил ей погулять на берегу – что толку столько времени находиться рядом с человеком, который даже не замечает твоего присутствия! Сначала девочка отказывалась, но потом, в очередной раз с надеждой заглянув отцу в глаза и убедившись, что надежда была тщетной, дала себя уговорить, и вскоре они уже шагали по пустому каменистому пляжу, находившемуся во владениях графа.

На самом деле, матушка запрещала Раулю гулять по берегу одному: кто знает, что может там случиться! Пляж был усеян огромными валунами с довольно острыми краями; эти гранитные чудовища охраняли все подступы к морю; редкие островки зеленой травы перемежались высокими грудами гальки. Между камнями молчаливо расхаживали огромные темно-зеленые бакланы, похожие на Рике-с-Хололком из любимых Раулем сказок Шарля Перро. В эту пору на пляже никогда никого не бывало: даже если путников не смущала неудобная дорога, ледяной мартовский ветер, дувший как будто прямо из страны Гипербореев, надежно отгонял отсюда желающих полюбоваться прекрасным видом.

А любоваться действительно было чем. Гряды розовато-серых и красных камней вели прямо к маленькой темно-синей бухточке, отливающей сейчас стальным цветом и отгороженной от остального мира высокими стенами скал, вырастающими прямо из воды. За ними открывалась бескрайняя серо-голубая гладь, почти сливающаяся с серым небом. Если бы не рассказы рыбаков, с которыми охотно болтал мальчик, ему бы ни за что не догадаться, что ранней весной там бушуют огромные пенистые валы. Впрочем, море само искало встречи с человеком даже на суше: тому, кто все же осмеливался добраться до пляжа, ветер швырял холодные соленые брызги прямо в лицо. Несмотря на запреты, Рауль облазил здесь каждый камушек, исследовал каждое птичье гнездо. У него была своя тропинка между валунами, он легко преодолевал поставленные природой преграды на пути к воде и особенно любил играть здесь в Робинзона Крузо – вот только для пущего правдоподобия ему не хватало Пятницы. Еще Раулю нравилось приходить в это место с книгами сказок и уноситься в мир очаровательных фей, уродливых колдунов и таинственных морских принцесс. А теперь он привел сюда настоящую северную принцессу… Девочка крепко держалась за его руку, шагая несколько неуверенно: она никогда еще не вела себя так самостоятельно, не гуляла ни с кем, кроме батюшки, и, должно быть, никогда не видела таких скал.

- Скаар![3] Скаар! – вдруг радостно воскликнула она, вырвавшись из его рук, и понеслась прямо к линии прибоя.

- Кристина, подождите! – встревоженно закричал он, боясь, что она вот-вот споткнется, обдерет колено или сломает ногу. Но еще недавно столь робкая малышка, точно косуля, каких Рауль иногда видел в имении друзей семьи на юге Франции, уверенно скакала по камням – как будто всю жизнь этим занималась. За ее плечами широко развевался новенький алый шарф – подарок графини.

- Кристина!!..

Она ловко взобралась на плоский валун над самой водой.

«Господи, пожалуйста, сделай, чтобы с ней не случилось ничего плохого!» - взмолился Рауль про себя; от ужаса он весь покрылся потом: что еще ей вздумается натворить? Ничего себе, тихоня! А отчаянности хватит на десятерых деревенских сорванцов! Недаром нянюшка всегда твердила, что в тихом омуте черти водятся – теперь-то он прекрасно понимает смысл этого выражения!