Часть 11. Исцеления и соблазны (1/2)

В полуоткрытое окно влетела жирная муха, ее крылышки отливали зеленым; с мерзким жужжанием металась она по комнате, а он – он молча сидел на своем диване с ощущением какого-то бессилия, неспособный даже позвать Дариуса, чтобы прихлопнуть эту пакость.

Слабость, слабость… От мухи не избавиться, досадное насекомое – оно так и норовит сесть ему на рукав, на затылок, на щеку. Он вяло дернулся, его пробрала дрожь, но у него даже не было желания махнуть рукой.

И мысль преследовала его, как муха – назойливая, злая, неладная – он опасался ее, но не до конца, не до конца; оставалось что-то бессмысленно-блаженное, что-то болезненно-сладковатое на дне этого кубка…

Пестрый халат, мягкий и уютный, покойно нежащий его полное тело, внезапно показался ему недостаточно теплым; он поежился и неловко поднялся с дивана, собрав остатки сил. Лениво прошлепал к резному шкафчику, стоявшему в углу комнаты, рядом со старинной керамической вазой на мраморном постаменте.

Он любил изысканные, богатые вещи, и, хвала Аллаху, ему все же удалось вывезти что-то со своей родины. Семью пришлось оставить в Персии, но кое-что, как ни странно, скрашивало его унылые дни на далекой чужбине. Красота окружала его, он чтил ее во всем – не только в изящной обстановке, но и в неторопливых жестах достойных вельмож, быстрых движениях танцовщиц и – что греха таить – в движениях Эрика, когда тот вершил правосудие во дворце великого шаха…

Муха по-прежнему зудела, зудел и его висок; боль распространялась на щеку, похожая на зубную, он хорошо ее знал – не спрятаться, не скрыться… Только один бальзам помогал от еженедельной муки, это верно; Камиль был искусным врачом и большим другом дароги, он-то и научил его врачеванию изматывающей боли…

Жаль Камиля – умер, не сумев спасти сына ханум, как до того не сумел спасти и единственного сына дароги. Но Хамид не держал на него зла, не в его это было характере – напротив, они сошлись еще теснее после гибели Хосейна. Камиль был спокойным, чуть насмешливым человеком, знатоком и составителем различных зелий; ничто, казалось, не могло поколебать его спокойствия.

Он дружил и с Эриком, насколько с тем возможно было дружить – они встречались в доме Хамида и часами засиживались за кальяном, обсуждая секреты целительства. Да, Камиль даже привязался к французу и почти считал его своим учеником – пока тот не накинул на его шею петлю по приказу маленькой госпожи.

Хамид тихонько вздохнул. Высокий, немного морщинистый лоб врача, его умные, проницательные желтые глаза, тонкий длинный нос с горбинкой. Что-то необъяснимое сближало его с чужестранцем – что-то, чего Хамид не понимал и не разделял, и оттого нередко чувствовал себя третьим лишним при их беседах, хотя проходили они у него дома, на летней террасе под шелковым навесом, посреди розового сада.

- Древние говорили: «У врача есть три оружия: слово, травы и нож». Вы, господин Эрик, мастерски владеете первым, а при желании могли бы легко овладеть и вторым, и третьим. Впрочем, третье вам также охотно повинуется, но я говорю о медицине…

- Величайшие в истории врачи, дорогой Камиль, были родом из Персии. Мне льстят ваши похвалы, но я бы мечтал научиться у вас многому. Меня привлекают тайны собираемых вами трав и составы ваших лекарств…

- Начать можно, как и во всяком деле, с малого, дорогой господин Эрик… Необязательно подниматься высоко в горы, разыскивая какие-то особые ингредиенты для снадобий. Порой для излечения самых неприятных болезней достаточно и одуванчика… Природа – служанка Аллаха – устроила все так премудро, что одна и та же трава может вознести нас в рай и низвергнуть в ад…

- Камиль, иногда вы говорите простые слова так сложно, что моя мысль не поспевает за вами… Смысл ваших речей темен для меня…

- Почтенный дарога, прошу простить, но большинству людей не нужно понимать врача, достаточно следовать его предписаниям… И чем туманнее выражается врач, тем больше доверия ему среди простых смертных. Иное дело – господин Эрик. Он понимает все до последнего слова и, несомненно, сможет растолковать вам мои невнятные речи.

- Одна и та же рука, дарога, умеет и карать, и ласкать – вам ли этого не ведать? Так почему же природа не может подчиняться тем же законам? Ведь, в конце концов, именно мы подражаем ей, а не наоборот.

Хамид открыл шкафчик. Пузатые медные кувшинчики стояли в ряд, готовые броситься на помощь хозяину по первому его знаку. Но перс не спешил доставать себе лекарство. Его взгляд неумолимо притягивало граненое стекло сосуда, плотно закупоренного черной пробкой. Небольшая емкость скрывалась за стройной шеренгой целебных зелий, которые Эрик передал дароге после кончины Камиля. И только этот стеклянный сосуд, чудом не разбившийся в многочисленных странствиях, ни разу не проходил через руки француза.

- Позвольте напомнить вам мои прежние слова, дарога: один и тот же дар природы может оказаться и животворным, и губительным одновременно. А кто же может знать, что спасет одного и что погубит другого? - Камиль отрешенно смотрел на Перса. – Вы спрашивали, способно ли хоть что-то исправить врожденное страшное уродство – такое, как у нашего общего друга. Да, частично его возможно исцелить. Но эксперимент этот, дарога, обещает быть весьма рискованным: вассервия может оказать на уже поврежденные некоторыми болезнями ткани восстанавливающее воздействие, но может и разрушить их до основания, в зависимости от преобладания того или иного вещества в крови пациента. Нам неизвестно заранее, какой эффект вызовет это зелье у того, кто будет его принимать. Ведомо лишь одно: для здорового человека оно будет крайне опасным. Нет, оно не приведет никого к смерти. Однако спровоцирует серьезные повреждения... А устранить их сможет только очень сильное противоядие, которое я усердно ищу, но до сих пор не сумел отыскать… Лишь имея его на руках, можно было бы попробовать понемногу давать вассервию Эрику. В противном случае риск слишком велик. Ах, не хотел бы я дожить до того дня, когда лекари будут принуждать своих пациентов принимать подобные средства во имя ложно понятой любви к ближним…

Он и не дожил. Хамид смотрел на сосуд жадным взглядом, руки его сами тянулись к шкафчику. Ведь никому же не будет вреда от того, что он просто потрогает лекарство, просто возьмет его в руки? А это, конечно же, лекарство, а не яд, что бы там ни говорил обреченный на казнь высокий лекарь с желтыми глазами. Вассервия… трава, собранная на отрогах далеких Гималаев. И секрет зелья передали Камилю таинственные узкоглазые жители гор.

Но зачем же тот решился оставить снадобье ему, Хамиду? Передал незадолго до кончины… Ну что ж, как бы то ни было, теперь дарога может распоряжаться этим снадобьем по своему усмотрению. И если этот высокородный европейский мямля не сумеет взять дело в свои руки, то он, перс по рождению и страж порядка по призванию, сделает все, что от него зависит. А Эрик еще поблагодарит его за это. Бедный Эрик…

________________________________________

Кристина все последние дни летала, как на крыльях. Она не верила сама себе, не понимала, что с ней творится, да и не хотела ни верить, ни понимать. К чему сомнения и раздумья, когда ей наконец-то возвратили то, без чего она была почти мертва. У нее снова был голос. Живой поток музыки, изливающийся из ее груди. Девушка пока еще не могла до конца привыкнуть к этому новому звучанию; поначалу она даже немного испугалась.

- Эрик! Что вы думаете об этом? – нетерпеливо спрашивала у него она в тот день, идя за ним на кухню. Он жестом велел ей сесть, разжег огонь, достал ковшик, вскипятил молоко, налил его в чашку и добавил туда немного меда. Размешал и поставил перед ней:

- Пейте.

Кристина терпеть не могла горячее молоко с медом еще с детских лет, но ослушаться не посмела. К тому же, ей как можно скорее хотелось услышать ответ на свой вопрос, а ведь Эрик совершенно точно ничего не скажет, пока она не выпьет все до последней капли. Поморщившись, Кристина стала тянуть из чашки ненавистное молоко, а он, молча стоя у плиты, спокойно наблюдал за ней из-под безразличной ко всему маски.

Наконец она отставила чашку в сторону и вновь выжидательно уставилась на своего ментора.

- Ну что вы сверлите меня взглядом, мадемуазель? – в конце концов медленно отозвался он. – Эрик обещал, что голос вернется, и, как видите, не ошибся.

- Но ведь… это же не мой голос, Эрик! Можно ли сказать о нем, что он «вернулся»? По правде говоря… у меня странное ощущение: как будто псалом исполняла не я… Уж не вы ли пели за меня, месье?

Он прищурился.

- Полно, Кристина, не говорите глупостей.

- Что же мне тогда обо всем этом думать?

- А кто велел вам думать? С вас вполне достаточно, чтобы вы слушались своего учителя и правильно выполняли упражнения. Об остальном позаботится Эрик. – В его голосе явственно прозвучало предупреждение, но Кристину было не остановить.

- Но должна же я понимать, что случилось! Должна же я, в конце концов, знать, чем обладаю или не обладаю!

- Вам нет нужды об этом заботиться! – отрезал он. – Вы в данном случае не обладаете ничем. Разве может драгоценность обладать сама собой?

- Ах, вот что вы обо мне думаете? Я для вас просто вещь, которую нужно холить и лелеять ради собственного наслаждения? Ценный предмет коллекции? – внезапно с раздражением выпалила она и осеклась, испугавшись собственного тона. Эрик с удивлением смотрел на нее.

- А разве вам не все равно? – наконец, после долгой и неприятной для обоих паузы, проговорил он.

- Нет, как и любому человеку. Я ведь человек, Эрик, живой человек, а не кукла! У меня тоже есть мысли и чувства, я хочу, я имею право знать, что со мной происходит!

Еще одна пауза.

- Нет, вы не предмет коллекции. У Эрика нет никакой коллекции, - наконец сухо ответил Призрак. – Из всего ценного на свете у него есть только ваш голос и, будьте уверены, он не допустит, чтобы ему повредили каким-либо образом. Если вас волнует, не заставит ли он вас петь партии для колоратурного сопрано, то ответ будет – нет, во всяком случае, не сразу.

- Но я хотела бы понять, считаете ли вы нормальным, что мой голос так изменился? С чем это может быть связано?

- Кристина, - тихо признался он, вновь переходя с третьего лица на первое, – скажу вам честно: точно не знаю. Причина может быть вполне тривиальной: я читал – хоть и никогда не видел этого воочию –, что иногда голос меняется с возрастом, или же что учитель может ошибиться и не распознать меццо-сопрано в юной ученице. Впрочем, второй вариант исключается – я ошибиться не мог, - поспешно прибавил Призрак.

- Значит, возраст, - подвела итог Кристина и внезапно рассмеялась: - Я постарела, Эрик! Правда?

------------------------------------------------------------------

Он с недоумением смотрел на нее; в какой-то момент ей показалось, что губы его, едва видневшиеся из-под плотно прилегавшей к лицу маски, слегка дрогнули.

- Это вам пока точно не грозит, Кристина, - с усмешкой заверил ее он.

Она же вдруг легко вскочила из-за стола и сделала несколько пируэтов посреди кухни, придерживая пальчиками расшитую незабудками юбку домашнего платья:

- Я могу петь, Эрик! Я снова могу петь!

- Осторожнее, Кристина! Вы ушибетесь! – недовольно воскликнул он, видя, что она чуть не задела локтем острый угол деревянной полки, заставленной восточными пряностями.

Но она продолжала кружиться, счастливо улыбаясь – впервые за долгое, долгое время. И он поймал себя на том, что его губы тоже растягиваются в какое-то подобие улыбки – по совершенно непонятной причине. Ему было приятно видеть ее счастливой – да, приятно так, что по коже начинали бегать мурашки. Это совершенно нормально, думал он. Любому мастеру лучше работается, если его инструмент в хорошем состоянии, а вполне естественно, что у человека хорошее состояние зависит, прежде всего, от настроения.

«Я ведь человек, Эрик…» Раньше она не говорила с ним так. Никогда не говорила с ним так. Да она попросту не рассуждала о себе и о своих потребностях. Пожалуй, у нее вообще не было интереса к себе самой, к своим вкусам, привычкам, талантам. Это он мечтал для нее о сцене, он хотел раскрыть ее потенциал, он хотел быть ее демиургом. А она? Единственное желание, которое она когда-либо выражала самостоятельно – это быть не с ним, а с Раулем. Он горько усмехнулся. Ну и куда это желание ее привело? Нет-нет, никаких глупостей. Ей же лучше, если о ее нуждах печься будет он. Сама Кристина вряд ли на это способна. Единственное, что она действительно сделала себе во благо – это вернулась к нему. И он и вправду сможет позаботиться о ней… С ним она всегда будет смеяться вот так – радостным, беззаботным смехом. Собственно, она уже так смеется именно благодаря ему. А на что она была похожа, когда только пришла? Мокрая, холодная, вся дрожащая… Готовая на все, лишь бы возвратиться к своим истокам… Он поймал себя на том, что засмотрелся на ее нежные, грациозные движения. Она сделала несколько шаловливых па и вдруг, подбежав к нему, замерла – как будто хотела что-то сделать и не решалась. Что же?

А Кристина стояла прямо перед ним, так близко, слишком близко, невыносимо близко – рыжеватая курчавая головка на уровне его тощей груди, затянутой в белый жилет – сцепив пальцы в замочек (знакомый с детства жест):

- Эрик… Я так благодарна вам… Вы опять спасли меня.

«Опять? О чем это она?» Как близко она стоит. И от нее почему-то снова пахнет сиренью. Такой удивительный майский запах.