chaotic impure // A-side (1/2)
Марк подумывает набить себе где-нибудь татуировку с надписью «я ни черта не понимаю в искусственном интеллекте». Для памяти. Чтобы периодически смотреть на неё и вспоминать.
Он ведь и правда ни черта уже не понимает.
Сперва ему казалось: логика ясна. Жене поставили задачу, Женя будет снова разрушаться, если не дать ему этой задаче следовать, а значит, нужно не отсвечивать и лишний раз к нему не лезть. И будет всем счастье — кому какое, конечно, но, пожалуй, лучшее из ныне достижимого, так что нечего жаловаться. Марк держится как может, честно не лезет к искину, и вроде как это худо-бедно работает. Потом выясняется, что опять всё тлен и не так: Женя ломается. Снова. И заявляется с этой проблемой прямо к Марку. Вот за этим он мягко подходит со спины. За этим его ладонь — у Марка на плече.
Ну как тут не спятить.
В первые мгновения Марк искренне едва не сходит с ума. Ему невыносимо понимать, что при всех его стараниях Женя опять медленно ломается. Получается, Марк теперь что, вредит Жене просто самим фактом своего существования? Но это же нечестно! Так не должно, так не может быть! От всего происходящего Марк почти что ломается сам, делает всё, что не должен делать, лезет к Жене обниматься и даже решается на то, чтобы дерзнуть поцеловать. Жмётся губами к тёплым, живым губам, вылизывает послушный рот и чувствует, как в груди всё крошится от боли и нежности.
После его долго колотит в коридорах катка, бьёт крупной дрожью. Он не вполне понимает, что именно наделал. Сломал Женю снова? Или на этот раз ничего, обойдётся? Послушает ли Женя его, сотрёт ли воспоминания о несдержанных поцелуях — или придумает какое-то обоснование тому, чтобы таскать эти воспоминания с собой? И главное — самому-то что делать с этими воспоминаниями? Особенно теперь, когда выяснилось, что честным, зажатым между алгоритмов Женей так легко манипулировать? Что можно быть расстроенным напоказ, чтобы Женька снова кинулся утешать и подставляться?
Марк запрещает себе даже думать об этом. Он будет последним подлецом, если позволит себе воспользоваться прямолинейной наивностью Женькиного искусственного интеллекта. Нет-нет, так поступать нельзя. Лучше постараться как прежде, скрывать свою разбитость — не то чтобы это было легче делать теперь, когда ясно, что Женю с его путаницей задач может дестабилизировать даже и унылая физиономия Марка, но Марк очень старается. Поначалу ему кажется, что всё работает: Женя всё такой же чёткий, собранный, отрабатывает свои программы без единой ошибки. В сторону Марка он теперь даже не смотрит — это, наверное, хорошо. Значит, не отвлекается на жалкое состояние Марка, значит, не забивает этим себе голову. Это потом, рискнув сунуться к Профессору, Марк узнаёт: а уже всё, Жене пересобрали задачи. Теперь у него никаких конфликтов в голове не осталось, а запрет соваться к Марку теперь имеет полную, доминирующую силу и ничем не перебивается.
— Не обижайся, но о чём бы вы с ним ни успели договориться, он не вспомнит, — сухо предупреждает Профессор. Марк покорно кивает и пытается разобраться, что он чувствует в большей степени: боль или облегчение, облегчение или всё-таки боль. Женя не помнит, у Жени, получается, опять вычищена память. С одной стороны, это печально: значит, придётся в третий раз начинать всё заново, понемногу приучать Женю к себе и к нежности. Но с другой стороны — есть и положительные моменты: получается, теперь Женю ничего более не тревожит, Женя стабилен и сможет наконец выступить на соревнованиях так, чтобы федра раз и навсегда в него уверовала и перестала сомневаться, гнать его на квады, пытаться форсировать результат, и прочая, и прочая. Эта другая сторона медали без преувеличений хороша; Марк заставляет себя зацепиться именно за эту мысль, сосредоточиться именно на этом.
Ему надо думать о хорошем. И постараться как-нибудь оттолкнуться от этого, чтобы следом за этим и самому уверовать в себя, и после этого выкатать свои программы в Пекине приличным образом. От него же, в конце концов, ждут свершений, его с высокой долей вероятности пихнут в командник, чтобы он зубами цеплялся за золото. Да и в принципе, нельзя к важнейшему старту в жизни подходить в состоянии жидкой размазни.
За время подготовки Марк начинает питать нелепую привязанность к дыхательной гимнастике, которая успокаивает, и к незамысловатым тик-токам, которые забивают голову — один, сразу за ним другой, и тут же третий, и идут они сплошной волной, затопляя мозг, мешая погрязнуть в загонах и переживаниях. И, конечно, успокаивают чистые и точные тренировки Жени. Глядя на него, на то, какие идеальные тренировочные прогоны у него выходят, Марк лишний раз убеждается в том, что всё делает правильно. Сейчас всё идёт как надо, главное — вытерпеть, не пойти на поводу у своей глупой любви и не испортить всё снова. Марк стоически терпит и убеждает себя, что так и надо.
Ему, в общем, даже более-менее удаётся ездить самому себе по мозгам с успехом. В Пекине он плюс-минус бодр, заряжен на борьбу — естественно, его всё-таки запихивают в командник как чемпиона Европы, причём, со свойственной федре жадностью, на обе программы сразу. Омрачает настрой только то, что Жене всё-таки не дали шанса в команднике, хоть и могли бы. Марк ругает себя за несдержанность, но всё-таки рискует сунуться к Жене, чтобы узнать его отношение к этому.
— Ты не сердишься? — спрашивает он, пытаясь заглянуть в гладкие зелёные глаза. Женя мастерски притворяется глухим и отворачивается. Марк огибает его и всё-таки пытается настоять на разговоре. — Я имею в виду, за командник? Что в него ставят только меня? Я об этом не просил, ты ведь понимаешь?
Попытки завязать беседу оставляют у Марка полное впечатление, что Женя немедленно стирает все фразы, если можно так сказать — в онлайн-режиме. Он не произносит в ответ ни слова, и его глаза так и остаются холодными и равнодушными, глядят на Марка без тени узнавания.
Ничего. Это всё ничего, если Женя в порядке. А скоро Олимпиада закончится, осталось только немного потерпеть — и можно будет почувствовать свободу от соревнований, попробовать уговорить Профессора снять запрет и пробовать снова. Только на этот раз не спешить, не делать глупостей. Осторожно, шаг за шагом приучать искусственный интеллект к нежности, постепенно влюблять его в себя снова. Если всё пойдёт хорошо, у Марка будет на это целое межсезонье.
Начинается Олимпиада как будто неплохо.
С короткой программой в команднике — нет проблем. Марк выжимает из себя максимум того, на что способен. Понятно, что рассчитывать обогнать Нейтана глупо, нечего и рот разевать, эдак можно челюсть вывихнуть. Не менее кристально ясно, что с Шомой примерно та же ситуация, Шома точно так же Марку не по зубам. А вот все остальные — всех остальных Марк умудряется вперёд не пускать. Ему самому немножко дико видеть такой высокий результат, но постепенно приходится в него поверить — вот цифры, горят на табло, против цифр не попрёшь.
С произвольной расклад примерно тот же. Японская сборная для произвольной меняет Шому на Юму — Юма такой же точно несъедобный. В американской сборной тоже замена, и уже Винсент внезапно почему-то позволяет себя съесть. Марк обгоняет его, заканчивает произвольную на втором месте, и после этого в доме сборной на него так восторженно орут и так трясут, обнимая, что ему кажется, у него от поздравлений вот-вот отвалится голова.
С таким результатом, полагает Марк, он может считать себя молодцом. И заслуживает не то чтобы немедленной награды, но небольшого поощрения уж точно. Вечером, уже почти ночью, закрывшись в своей комнате, он под одеялом неспешно трогает себя, представляя себе, как и дальше всё будет складываться строго идеально, причём его мысли занимают отнюдь не следующие прокаты. Марк думает про Женю, грезит о том, как вернётся туда, где всё безмятежно. Где зелёные глаза снова будут смотреть с ласковым теплом, а холодный алгоритм вновь выучит, что такое нежность. И губы — изумительные губы вновь будут целовать с беспощадным пылом, гладить кожу, оставлять пылающие отпечатки над сердцем и ласкать там, где до невыносимого горячо пульсирует возбуждение. Марк глухо стонет в закушенное одеяло, вспоминая, как они с Женей льнули друг к другу в номерах отелей между стартами, как обжигала близость, захлёстывая счастьем, и водит рукой всё яростнее, погружается в сладостные воспоминания всё глубже.
Он напрочь пропускает момент, когда скрипит, открываясь, входная дверь.
— У тебя всё хорошо?
Марк рывком садится, путаясь в одеяле, ошалело таращится в темноту дверного проёма. Ему кажется, что он спятил — в дверях он видит стройную фигуру Жени. Быть не может! Откуда бы Жене здесь взяться? Ему запрещено приближаться к Марку! Профессор не мог просто взять и снять этот запрет! Но Женя определённо стоит на пороге комнаты; более того, он проходит внутрь. Приближается к кровати. Садится рядом. Марк следит за его движениями завороженно, не решаясь его остановить.
— Ты в порядке? — настойчиво повторяет Женя. И вдруг прикасается ко лбу Марка прохладной ладонью. — Хм. У тебя, кажется, жар. Может быть, тебе нужно к врачу?