chaotic good // A-side (1/2)

Марк не знает, как ему успокоить хотя бы себя.

Очевидно, что с проблемами Жени он поделать не может ничего. Хоть и очень хотел бы — это выше его возможностей. У Жени лицо одного цвета с катком, он как будто непрерывно поедом ест себя изнутри, а ещё он разваливает прыжок за прыжком. Последнее пугает особенно: это неправильно, когда речь идёт о Женьке, катастрофически неправильно. Он не должен так отчаянно и безнадёжно биться об лёд в падениях, никогда так не делал, а теперь его тренировка почти полностью состоит из падений.

Как, впрочем, и короткая за ней.

Марк тоже разваливает свою короткую, и не сказать даже, что из солидарности. Ему на элементах банально не сосредоточиться, когда вот тут, совсем рядом, с Женькой происходит непонятное и страшное. Возможно, он уже необратимо сломан; возможно, Марк тому виной.

Ты делаешь хуже.

Слова, брошенные со всей прямотой искусственного интеллекта, ничем не смягчённые, больно врезаются в память. Марк так ужасно хочет помочь; так тянет выть от бессилия, потому что у него нет возможности сделать вообще ничего. Только смотреть, как Женя медленно, так очевидно и неизбежно ломается.

Вечером после короткой программы Марк пробирается к Женьке в комнату, чтобы всё-таки узнать, что и как. Узнаёт на свою голову. Сперва ему кажется, удаление воспоминаний — это как разрыв отношений и «прощай навсегда». Марк не понимает даже, что на это отвечать. Он только заставляет себя дышать и сумбурно говорит что-то согласное и послушное. Женя лучше понимает собственный процессор, ему виднее. Да и вообще, кто Марк такой, чтобы командовать содержимым его головы, как здесь можно ему хоть что-то запрещать. Женя терпеливо объясняет, делая ситуацию понятнее. С одной стороны, так страшнее: жутко понимать, что это не параноидальные догадки, что от Женькиной невозможной, такой умной и в то же время почему-то такой беззащитной головы в любой момент может ничего не остаться. С другой же стороны, теперь, когда ясно, что речь о необходимой жертве воспоминаниями, на неё в разы проще согласиться. Если на другой чаше весов лежит равновесие и сохранность Жениного процессорного мозга — о чём тут вообще думать, Марк с готовностью соглашается на всё.

Он уходит от Жени, унося с собой приглашение вернуться, и горько-сладкое я захочу тебя вспомнить, и долго думает об этом, всю ночь примерно. Наутро он продолжает переживать, разваливает и произвольную тоже — и с ужасом выясняет, что удаление воспоминаний Жене никак не помогло. Разве только, может быть, не позволило его процессору окончательно расплавиться, но на его прокаты смотреть всё так же больно. Он снова падает с прыжков, его опять трясёт и пошатывает, а в кике после проката он вообще закрывает лицо. На экране под потолком крупно видна его сгорбленная, вздрагивающая, убитая фигура. У Марка сердце кровью обливается. Он хочет закрыть Женьку собой, защитить, запретить миру так безжалостно и бездушно использовать Женю — но вместе с тем с ужасающей ясностью осознаёт, что это будет бесполезно, что его даже за помеху толком не посчитают.

Похоже, единственное, что он сейчас может — заглянуть к Жене после произвольной, потому что Женя просил.

Почему-то вечером Марк идёт к комнате Жени едва ли не на цыпочках. Ему панически кажется, кругом должны быть кордоны, оцепление, а Женьку специалисты уже разбирают по винтикам (откуда только прицепилось, нет же никаких винтиков) и ищут, в чём проблема. Вместо этого в коридорах тишина и никого нет, а у Женьки даже дверь в комнату не закрыта. Последнее почему-то пугает Марка сильнее всего. Безнадёжность в этом какая-то чувствуется, что ли. Марк толкает дверь, осторожно окликает: — Жень, ты тут? — и просачивается внутрь.

Женя сидит на кровати, упираясь локтями в колени, сгорбившись и опустив голову. Он весь похож на сплошную рану. Марк медленно подходит к нему, касается спутанных светлых волос и снова зовёт: — Жень, как ты? Очень плохо? Как твоя… система? Ей лучше?

Женя реагирует с лёгким запозданием, поднимает голову — и Марк забывает, как дышать, встретившись с ним взглядом. Зелёные глаза его узнают, смотрят, как на кого-то знакомого и очень близкого.

— Я надеялся, что ты придёшь, — едва слышно говорит Женя. Подаётся вперёд, приникает лицом к олимпийке Марка и замирает так.

У Марка сердце лопается, заливая кровью грудную клетку изнутри. Он не понимает, и даже не верит, потому что это всё больше смахивает на фантазию, чем на реальность — но вот Женя, так доверчиво близко, и говорит, что ждал. Марк мягко обнимает ладонями прильнувшую к нему светлую голову, зарывается пальцами в волосы и несмело спрашивает: — Ты что… помнишь? Ты меня не удалил? Память обо мне… ты её оставил?

Женя издаёт неясный, надтреснутый звук и прижимается теснее.

— Я должен был, — бормочет он Марку в живот и дрожит. — Моя главная задача — фигурное катание, я был обязан удалить всё, что с ним не связано. Был обязан не отвлекаться, меня создавали не для этого. Полноценное моделирование человеческих эмоций не входит в мои задачи, я вообще не должен был тратить на это ни время, ни память. Это нарушение основных задач системы, я нарушил их без единого на то основания. — У него снова трескается голос — и начинает звучать очень живо в сочетании с появившимися вдруг гораздо более человеческими словами: — Меня почти наверняка спишут после этого этапа, потому что я не слушаюсь и нужный результат не выдаю. Поэтому к чёрту всё, я планирую отныне поселиться в твоей олимпийке. Можно?

Марк беспорядочно гладит его по волосам, плечам и шее, стараясь лаской унять дрожь.

— Конечно, можно! — горячо восклицает он сквозь подкативший к горлу ком. И яростно мотает головой, хоть Жене сейчас этого и не видно: — Ты рано себя хоронишь. Может, и не спишут ещё. А что Профессор думает? Он разве не в курсе, что тебе поставили невыполнимую задачу? Неужели не заступится? Нет-нет, ты поторопился себя списать.

— Вероятность равна девяноста семи процентам, — глухо напоминает Женя. — Три процента на чудо.

— Хоть девяноста девяти процентам, — возражает Марк и упрямо встряхивает Женю за плечи. — Пока есть хоть один процент, хоть сотая процента — надо за себя бороться. Если есть шанс преуспеть, надо за него цепляться. И в жопу математику. Тебе что, правда этого не объяснили? Безалаберные люди. Всех уволить за глубокий непрофессионализм.

Он слышит какой-то странный сдавленный звук, и снова чувствует дрожь под руками, но далеко не сразу понимает, в чём дело, принимая происходящее за истерику. Возможно, это в какой-то форме и есть истерика, потому что Женя, оказывается, смеётся Марку в живот. До Марка доходит медленно медленно, как до длинношеего жирафа, очень неспешно поднимаясь к голове и мозгам: Женя умеет смеяться?...

Это очень неожиданное открытие — до этого Марк не видел от Жени ничего ярче прохладной улыбки. И очень радующее вместе с тем: смех означает тепло, означает выплеск эмоций. Через десяток логических связей — означает человечность. Даже если такую вот, в форме лёгкой истерики. Истерику успокоить можно, а человечность после этого останется.

Марк опускается на колени, чтобы заглянуть Жене в лицо. Там гримаса — поломанная, потерянная, словно процессор внутри Женькиной головы не знает, как ему на что реагировать, и бестолковыми мимическими волнами выплёскивает на лицо всё подряд. Марк очень хочет его обнять, чтобы согреть и успокоить, — но не уверен, что ему стоит это делать. В голове до сих пор звенит холодное ты делаешь хуже, которое как раз при прошлой попытке обнять Женю и прозвучало. В тот раз Женю на катке трясло так, что Марк испугался, как бы его взаправду не закоротило. Вдруг сейчас выйдет так же? Ну как узнать-то?

— Жень, всё хорошо, — уговаривает Марк, так и не решаясь прикоснуться. — Не спишут тебя, я обещаю. Не знаю, как, но как-нибудь этого добьюсь. Обязательно. Пойду к Профессору челом бить. Поперёк порога лягу, чтобы недоброжелатели к тебе только через мой труп подобраться могли. Как они умудрились таким тебя сделать! — он плохо контролирует, что несёт, только видит отчаянное лицо Жени перед собой и выбалтывает всё, что в голову приходит. — Ты должен быть сильным, зачем они сделали тебя ещё и хрупким, и беззащитным перед их командами! Жень, хочешь, я защищать тебя буду? От всех, от кого угодно! Только попроси! Революцию закачу за твои права! — он несёт бессвязное и беспредельно влюблённое. А потом разом затыкается, когда Женя берёт его за руки и тянет запястья вверх — медленно, почти пугливо, пока наконец не укладывает ладони Марка себе на затылок.

Это… ох.

Жене словно дышать легче становится после этого. Спрятавшись под ладонями Марка, он понемногу успокаивается, ещё подождать — и станет окончательно похож на себя умиротворённого и невозмутимого. Марк же, напротив, дышит через раз. У него в голове плохо укладывается, что Женю всё-таки можно трогать, да ещё как!.. Светлые волосы под руками — мягкие, льнут к пальцам, и кожа чуть влажная, а где-то там, под волосами, под кожей, под сводом черепа спрятан процессор, мощный и беспомощный одновременно. Марк дуреет от мысли о том, что сейчас, по сути, находится у него в ладонях; это будто бы даже ценнее сердца.

Окончательно Марку плохеет, когда он ведёт пальцами по коже и нащупывает под волосами длинный рубец шрама. Ему почему-то сразу рисуется в голове дикая картина — будто Женину голову разломили надвое, с хрустом, как яблоко, чтобы вставить туда процессор. Внезапная хрупкость Жени в воображении Марка достигает предела и перехлёстывает через край. Её уже не стереть из памяти, ничем не отменить, даже несмотря на то, что Женя постепенно успокаивается и перестаёт выглядеть таким ужасно разбитым и переломанным.

— Дай мне пять минут, пожалуйста, — просит Женя, выпрямляясь и тем самым выскальзывая из рук Марка. — Я откалибруюсь и более-менее приведу себя к норме. Постараюсь, — он неуверенно кривит уголок рта. Марку хочется его поцеловать, сцеловать эту горькую неуверенность, чтобы и следа от неё не осталось. Но он помнит, как быстро и жёстко Женя отвечает «нет» на подобные поползновения, и держит себя в руках. Только кивает: — Конечно, делай, что нужно! Я подожду, я вообще уже никуда не тороплюсь.

А ещё Марк немножко в восторге от того, что ему позволено остаться на калибровку, это как будто новый уровень доверия. Даже несмотря на то, что во время калибровки ничего особенного не происходит — просто Женя сидит с очень прямой спиной, закрыв глаза и положив ладони на колени, и весь наглухо уходит в себя, — Марку очень нравится даже просто сидеть рядом. Смотреть, как трепещут ресницы, как окончательно разглаживается лицо, и чувствовать, что наконец этот дурацкий, невыносимо сложный этап Гран-при закончился.

Марку даже кажется, что времени-то ещё прошло всего ничего, когда Женя открывает глаза, привычно ясные и уже почти безмятежные.

— Лучше? — с лёгким трепетом спрашивает Марк. Он почти уверен, что лучше, потому что это видно невооружённым взглядом. Но ему будет гораздо спокойнее, если Женя сам это подтвердит, потому что ему всё-таки виднее, что там с его системой происходит.

Женя тонко, едва заметно улыбается. Чуть склоняет голову и подтверждает: — По сравнению с тем, как было — гораздо лучше. Как минимум, я уже не пытаюсь развалиться на куски изнутри. Ещё несколько калибровок, поглубже, и совсем нивелирую влияние этого этапа. Он, конечно, ужасно прошёл. Парадоксально, но результат был бы гораздо выше, если бы меня на тот результат не гнали.

Такое короткое напоминание, и Женю как будто самого это уже особо не трогает — а Марк снова начинает захлёбываться возмущением.

— Тебя вообще нашей федре доверять нельзя! — почти вопит он. Ему больно словно бы за двоих — ну как можно было такого послушного ответственного Женьку взять и довести до того, что у него чуть голова изнутри не сгорела? Почему его совсем не пожалели, словно он просто аппарат для штамповки квадов? Его мозг же гораздо, гораздо сложнее, ну как можно его так не беречь? — Они что, ни о чём, кроме цифр, не думают? Я не понимаю! Да я бы тебя лучше сберёг! Нет, я бы тебя гораздо лучше сберёг, потому что люблю тебя. Только сделать ничего… нет, к чёрту это упадничество, я что-нибудь придумаю. Пока не знаю, что, но я буду искать выход, — он с яростью почти скрипит зубами, и уже начинает прикидывать, куда бежать и кому падать на уши, и едва не пропускает момент, когда ему на плечо ложится прохладная рука.

— Скажи ещё раз, — просит Женя. И смотрит как-то очень внимательно, так, что у Марка разом пересыхает рот. И сердце начинает колотиться быстрее, и понятно только, что что-то в словах зацепило Женю, но слов этих было столько, что нужное можно сразу и не найти. — Пожалуйста.

— Сказать что? — слабо спрашивает Марк. И пробует наугад — очевидно, самое неправильное, потому что он это уже говорил, и не раз, и тогда не вызвал у Жени интереса, но самое желанное и приятное на губах: — Что люблю тебя?

Женя вздрагивает.

— Да, — говорит он и опускает ресницы, словно обращаясь куда-то вглубь себя. — Да, говори об этом ещё. Я прошу тебя. Мне это нужно. Помоги мне, — и, видимо, принимает растерянное молчание Марка за отказ. Его вдруг сгибает вперёд, он прижимает пальцы к вискам и зовёт: — Марк, Марк, Марк. Помоги мне. У меня здесь, внутри, где-то спрятан триггер. Совсем маленький скрипт, несколько строчек, не больше. Но он меня держит, он мной управляет. Он велит отвечать «нет», когда ты говоришь «люблю», я не понимаю, мои ли это слова, я не хочу это внутри! — выплёвывает он почти зло. — В моей голове километры кода, я не найду его просто перебором. Но могу попытаться поймать его в момент, когда он срабатывает. Марк, помоги мне. Пожалуйста.

— Они что, написали тебя гомофобом? — ахает Марк. И понять не может — ну о’кей, в целом звучит как сюр в духе скрепной федры, но всё ещё сюр! Кому в голову вообще пришло, что это дополнение так важно, так безумно необходимо, что нужно вот прямо запихнуть его в голову Жене. Понимание любви — нет, возможность отказаться от заведомо убийственных поручений — нет, а запрет целовать парней в губы — да. Марк вспоминает то быстрое, мгновенное «нет» на улице перед отелем, которое он ещё тогда заподозрил в неискренности. Теперь-то понятно наверняка: это и был скрипт, сработал внутри Женькиной головы. Марку мучительно выкручивает нутро от мысли, что если бы не триггер внутри, Женя тогда мог бы и ответить «да». Он яростно кивает: — Конечно, я помогу! Конечно. Ты должен иметь право выбирать сам, это даже не обсуждается. Мне только говорить или… ну, ещё что-то можно делать?