chaotic neutral // A-side (2/2)

— Если на мой вкус — тебе не понравится, — твёрдо говорит он. И заказывает две порции риса с курицей: одну обычную и другую — густо залитую соусами. Не составляет труда понять, какая кому предназначена: Марк вообще не понимает, что дают добрые две трети этих соусов.

Они забирают свой заказ и садятся за узкий столик у окна. Марк очень старается не отвлекаться на то, как они то и дело сталкиваются под столом коленями. Он ковыряет свой рис вилкой и признаётся: — Если честно, я даже не знаю, откуда начать задавать вопросы. У меня правда очень много вопросов в отношении тебя. Самый большой, наверное, всё-таки «как»? — Причём «как» вообще всё, в этот вопрос Марк влипает едва ли не на каждом шагу. Вот даже сейчас, например: как не залипать на длинные пальцы Жени, пока он ловко орудует палочками, взбивая свой рис и перемешивая его с соусами. Как не обращать внимания на излом запястья, кажущийся притягательным даже сейчас — а уж про его нарочитую выразительность во время прокатов лучше вовсе не вспоминать, потому что сразу начинает лихорадочно сохнуть рот.

Женя хмурится. Он наконец стянул с головы капюшон, и теперь снова отчётливо видны его гладкие зелёные глаза, а ещё то, как у него под невозможными углами во все стороны разбрызгивается светлая чёлка. Красивый. Марк чувствует, что понемногу пропадает.

— Давай постепенно. Помнится, ты спрашивал, как я работаю, — наконец говорит Женя. Марк торопливо и виновато кивает — ну да, молодец, нашёл тоже как сформулировать. Кинул в Женю всеобъемлющим «как», без чёткого вопроса даже, и теперь пытается чего-то в ответ дождаться, непонятно даже, чего. — Ты тогда глобально был прав: отличие действительно только в голове. У меня, по сути, один, но сложный имплант, выполняющий функции головного мозга и подключённый к нервной системе как центральный её узел. Та же нейронная сеть, но с акцентом на преимущества искусственного интеллекта: меньше влияние ярких эмоций, больше возможности управления памятью и концентрация. Других имплантов нет. Если упрощать, то можно сказать, что я суть процессор, наживлённый на стандартное человеческое тело.

— Меньше влияние ярких эмоций — потому что ты их не чувствуешь? — тихо уточняет Марк. У него, кажется, начинается складываться цельная картинка в голове, и результат ему не нравится, потому что выглядит слишком печальным. — Так же, как холода? И, наверное, чего-нибудь ещё?

— Говорить, что я совсем не чувствую, будет некорректным, — спорит Женя. И легко пускает Марка ещё глубже в детали своей конструкции (ужасное слово!): — Но у меня приглушены все ощущения, это верно. Предполагалось, что нейронная сеть обучится в процессе и начнёт различать их с чёткостью, почти не уступающей живому человеческому мозгу. Потом случилась накладка. Дело в том, что я постоянно принимаю ингибиторы, чтобы исключить вероятность того, что начнётся отторжение импланта. Они не распознаются как допинг, но глушат все ощущения подряд. Боль, холод, вкус тоже, — Женя красноречиво похлопывает палочками по краю своей миски, а у Марка в голове со щелчком встаёт на место ещё один кусочек паззла. Так вот зачем столько соусов. Чтобы концентрат вкуса, пропущенный через двойное сито лекарственной завесы и слабо обученных алгоритмов, оставался различимым. — Более направленные препараты давали бы положительный тест на допинг, поэтому пришлось остановиться на таком варианте. Я ответил на твои вопросы или ты хочешь узнать что-то ещё? Почему у тебя такое грустное лицо? Я сказал что-то, что тебя расстроило?

— Ну, знаешь… это всё как-то не очень радостно звучит, — бормочет Марк. Ему хочется Женю обнять, крепко прижать к своему горячему сердцу — и обречённо понимать, что ничем это не поможет. Потому что у Жени, оказывается, сердце такое же точно горячее, да только не в нём проблема. Марк вздыхает. И честно признаётся: — Я вообще надеялся, что смогу научить тебя чувствовать всякое. Думал, просто нужно как следует тебе всё объяснить, чтобы само понимание любви осталось у тебя — как сказать правильно? в памяти? в алгоритмах? — и чтобы ты понемногу научился действительно её ощущать. А теперь звучит так, будто это всё так не сработает и моя надежда изначально была безнадёжной. По-моему, есть повод для грусти.

Она, на самом деле, до сих пор бьётся внутри. Глупая-глупая надежда. Женя ведь согласился за сегодняшний день уже на столько всего: и на ужин этот нелепый, и выдать Марку целый ворох информации, которую вообще-то выдавать не полагалось. Должно же это хоть что-то значить?

Тем временем Женя неотрывно смотрит, пытливо и внимательно.

— Ты хотел научить меня любви? — уточняет он. И на миг вдруг повторяет интонации за Марком, и резко становится тяжелее дышать. Когда Женя делает вот так, придавая своему голосу совсем живое звучание, он становится совсем идеальным, и категорически непонятно, как в него вообще можно не влюбиться и почему вокруг сердца не бьются сотнями с хрустом, а один только Марк страдает за всех.

— Ну, в замысле не предполагалось, что речь будет идти именно о любви ко мне, — оправдывается Марк, смущаясь, но не отступая. — Замысел был глобален. Я так, абстрактно и общо думал: о любви, о дружбе, о человечности в целом. Мне казалось, в твоём штабе на фигурном катании только сосредоточены, а мир же на нём не кончается. Это потом я в тебя позорно втрескался, потому что… ты прокаты-то свои вообще видел со стороны? Ты же одними руками заворожить можешь… и глаза твои невозможные ещё… Ты изумительный, — вслух это всё звучит как жалкие осколки, но Марк упрямо за них цепляется. Его обнадёживает, что в ответ он снова видит тонкую улыбку. Теперь, когда Марк лучше представляет себе, что на самом деле происходит у Жени внутри, эта улыбка выглядит совсем по-другому. Возможно, она пылала бы как солнце, если бы могла светить в полную силу.

— Это очень благородный замысел, — говорит Женя, продолжая улыбаться. И неожиданно сообщает: — Я думаю, из него однажды кое-что получится. Ешь, пожалуйста. На ужине люди едят.

Какое тут «ешь» может быть, после таких откровений Марку кусок в горло не лезет. Теперь уже он смотрит пристально, жадно, и требует: — Объясни. Что ты имеешь в виду?

— Ты приглашал меня поужинать, а сам сидишь и голодаешь. Пожалуйста, ешь, — повторяет Женя. И заявляет: — После ужина объясню. Считай это шантажом.

— Ты безжалостный, — возмущённо урчит Марк, но не спорит. Даже если бы очень хотел настоять на своём (а он не хочет; это ново и необычно, что Женя так рулит и даже шантажирует, и тянет ему подчиниться, чтобы узнать, чем всё это кончится), явно бы ничего не вышло: гладкие зелёные глаза напротив незыблемы. По ним издалека видно, что спорить бесполезно. — Тогда хоть поговори со мной о чём-нибудь другом пока! Я задохнусь, если мы будем сидеть рядом друг с другом только для того, чтобы молчать, имей в виду.

Женя указывает ему на вилку. Дожидается, когда Марк послушно набьёт рот рисом, и только тогда говорит: — Я видел, что ты на тренировках прыгаешь четверной лутц. Почему не вставляешь в прокаты? У тебя были бы за него приличные надбавки. Отталкиваешься легко, выезд чёткий. Если ещё встроить в музыкальный акцент, получится заметно нарастить оценку за технику.

Марк пытается не подавиться рисом, пока думает о том, что Женя, оказывается, следит за тем, что он там лепит на тренировках. Эта мысль вызывает горячую дрожь.

— Я полдня готовлюсь к квадлутцу морально и на катке ещё полчаса еду на заход. Мне ни в одной произвольной столько времени не дадут, — пытается отшутиться Марк. Отгоняет дурные мысли в первую очередь от себя: после таких заверений в хороших оценках очень легко взаправду полезть на квадлутц раньше времени и переломаться об него к едрене-фене. — А ты? Я слышал, Профессор где-то обмолвился, что ты на тренировках накатываешь старшие квады. Почему не прыгаешь их на соревнованиях?

— Пока очень низкая стабильность выезда, — отзывается Женя. Палочки в его руке очень чётко ходят вверх-вниз, легко захватывая рис. — Вероятность потерять баллы на старшем кваде сейчас выше, чем набрать. Поэтому пока математически вернее оставлять в прокате младшие квады. С ними значительно меньше риска. Они не такие дорогие, но и вероятность потерь на них существенно меньше.

Марк с пониманием мычит. Существенно, надо же. Там, получается, очень плотно всё посчитано. Марк уверен, что, попроси он Женю эти вероятности назвать, услышал бы точные цифры со всеми сопутствующими математическими выкладками.

Ему всё ещё немного льстит, что сам он обсчёту Жениным суперпроцессором по-прежнему подлежит плохо. Если за этот вечер ничего не поменялось, конечно.

Они заканчивают ужин — Марк сперва полагает, что в него войдёт максимум половина порции, и то из вежливости, но рис неожиданно заходит легко и кончается очень быстро (а может, Марк просто не разбирает, что именно мечет в рот, пока рассматривает так умиротворённо и так близко сидящего напротив Женю) — и выходят на улицу. Там как будто бы стало ещё на пару градусов холоднее. Марк ёжится, находит шапку в рукаве куртки и протягивает Жене. Он сам как-нибудь и так обратно добежит. Тем более, у него хотя бы куртка, а Женя вообще в одной толстовке разгуливает. Калькулятор несчастный. Марк тычет в него шапкой: — Надень. Простудишься.

— Спасибо, — качает головой Женя и снова натягивает капюшон. — Всё в порядке.

Вот же упрямец.

— Надень, говорю. Процессор отморозишь, — спорит Марк. Ему не так важно, что там Женя насчитал у себя в голове, а важно, что Женя разгуливает по улице непозволительно раздетым, и надо хоть на каком-то уровне это пресекать. — И вообще! Ты говорил, что объяснишь мне свои громкие заявления, если я съем ужин. Вот я съел. И где? Обещал и не сделал! Это ж почти как поцеловал и не женился! Я чувствую себя бессовестно обманутым. Нет уж, надевай шапку и колись.

Женя внимательно смотрит на него — из-под края капюшона, из-под разбрызгавшейся поверх ресниц чёлки: — Я могу уговорить тебя передумать?

— Фигушки.

Вообще-то, скорее всего, сможет, если как следует постарается. Марк подозревает себя в том, что поплывёт, как безвольный влюблёныш, если Женя начнёт опять запутывать и заволакивать его объяснениями-рассуждениями, говорить про вероятности, и математическую точность, и что там ещё есть в его калькуляторном наборе. Почему-то такие рассуждения Жене очень идут. Марк подсознательно готов развесить уши и заворожённо слушать, и любую чушь пропустить под этой оболочкой математической обоснованности. Неизвестно, сколько он её уже напропускал и за чистую монету понапринимал.

По счастью, Женя не спорит. Он слегка склоняет голову набок, безмолвно соглашаясь, принимает шапку из рук Марка, натягивает её на голову вместо капюшона. И с места в карьер напоминает: — Ты помнишь, что у меня сильно ослаблены все ощущения.

— Ага. Потому, что ты постоянно на лекарствах, это ты говорил, — соглашается Марк. Женя выше ростом, у него длиннее ноги и шире шаги, и Марк то и дело срывается на фривольный полугалоп, чтобы поспевать за ним. — А ещё на качество своих алгоритмов ругался.

— Точно, — коротко кивает Женя. — Они плохо распознают входящие сигналы, потому что им не хватает выборки для обучения. Выборку они получают из внешней среды. Из тех ощущений, которые ингибиторы глушат так сильно, что где-то процентов девяносто теряют характеристики, по которым их можно различить. Всё то, что я получаю на вход, преимущественно можно назвать белым шумом. Сильные, хорошо обученные алгоритмы могли бы справиться и с такими данными, разделить их на основании малозначимых факторов. А у меня алгоритмы без обучающей выборки достаточного размера, которую почти нечем пополнить, потому что почти ничего из поступающих данных для распознавания этими алгоритмами не годится. Замкнутый цикл без возможности из него выйти. Понимаешь?

— В общих чертах понимаю. Кроме того, при чём тут я и мой, как ты выразился, «благородный замысел», — признаётся Марк. На самом деле у него есть догадка, но он боится даже для самого себя её сформулировать. Она слишком сокрушительная для того, чтобы Марк решался продвинуться в ней дальше, чем на два слова. — Не может же быть, что я…

— Даёшь мне искомые десять процентов, — невозмутимо подтверждает Женя. — Более физические ощущения получить просто. Я могу выйти на улицу легко одетым, чтобы достаточно отчётливо почувствовать холод. Могу искусственно усилить приправами вкус еды, чтобы сгенерировать сигнал, подходящий для распознавания нейронной сетью. Мне достаточно упасть с прыжка на тренировке, чтобы получил достоверную модель боли. Не то чтобы у меня было много возможностей это делать. Главная моя задача в другом, ей уделяется основное время, а обучение нейронной сети и полноценное приближение её к человеческому мозгу вторично. Более того, это даже не очень выгодно моему тренерскому штабу и отчасти федерации. Никто не заинтересован в том, чтобы я, например, получил воспаление лёгких, изучая холод, или сломал ребро, осваивая боль. Поэтому, по сути, меня стараются особенно ни до какого обучения и не допускать. Моя выборка физических ощущений всё ещё ничтожно мала. С более чувственными ощущениями и того сложнее. Я едва ли представляю себе, как искусственно сгенерировать эмоции, я могу только постараться брать их там, где нахожу. К тебе я определённо испытываю симпатию, достаточно яркую для того, чтобы моя нейронная сеть её распознавала. Это очень ценный опыт, а ещё я допускаю, что при более близком знакомстве с тобой он мог бы расшириться. Ты говорил, что хотел бы научить меня «человечности»? Так вот. Ты можешь. Даже так: я прошу тебя об этом. — Он останавливается в нескольких метрах от отеля, и Марк тоже тормозит следом, вжимаясь в Женино плечо. Он не понимает, как они так быстро вернулись к отелю, а ещё не знает, как ему теперь переварить всё только что услышанное.

Его, по идее, должно радовать, что Женя называет его «ценным опытом» и просит о «близком знакомстве». Но в целом обрисованная Женей картина выглядит такой безысходной, что Марку хочется не радоваться, а немножко выть. Он совершенно не уверен, что в его силах вытащить Женю из «замкнутого цикла», и понимать это так невыносимо, что рёбра больно давят на сердце, угрожая раскрошить его. Но при этом не попытаться Марк тоже не в силах и горячо обещает: — Конечно! Я буду рад помочь тебе. Всем, чем смогу. Не уверен, правда, что смогу, но очень постараюсь. — У него на языке крутится назойливый вопрос и всё-таки срывается: — Если твой штаб не одобряет твои попытки обучиться, то как же они отпустили тебя ужинать со мной? Да ещё в таком виде?

Женя легко пожимает плечами.

— Не отпускали, — хладнокровно говорит он. Марк вопросительно пищит и задыхается; ему вернее прежнего рвёт крышу, потому что ну как это — Женя нарушает прямые указания от штаба, идёт поперёк запретов, которых должен слушаться беспрекословно, что это за восхитительный, потрясающий бунт? — Если бы я спросил, мне бы с вероятностью в девяносто семь процентов сказали, что нельзя. Три процента заложены как допуск на ошибку, можно с равным успехом считать их допуском на чудо. Поэтому я не стал спрашивать. С учётом того, что мне нужно было уйти, а прямой запрет этому бы помешал, задавать такой вопрос не имело смысла. Я отговорился тем, что буду выполнять профилактическую калибровку. Но с высокой долей вероятности кто-нибудь уже обнаружил, что я этого не делаю и вообще ушёл.

— Тогда тебе, наверное, пора. Вдруг всё-таки ещё никто не обнаружил, — предполагает Марк. Даже если там какой-нибудь мизерный шанс избежать распеканции, что-нибудь типа полутора процентов, всё равно имеет смысл постараться за него ухватиться. Марк чувствует, как между ними начинает густеть неизбежное «увидимся потом» — вот оно, уже почти у Жени на губах — и с дерзкой храбростью выпаливает: — Можно, я поцелую тебя на прощание?

— Нет, — мгновенно отвечает Женя. Так молниеносно, словно не должен был успеть ни подумать, ни даже расслышать толком. Больше похоже на автоматическую реакцию, чем на осознанное решение. Марк старается не думать о том, что это может быть осознанное отвращение, и пытается как-нибудь всё же обойти отказ: — А если не в губы?

Женя долго смотрит на него и как будто что-то взвешивает в своём процессоре за полупрозрачными глазами. Марк мучительно краснеет под этим взглядом, чувствуя себя беззащитным, распахнутым настежь, но не отводит глаз.

У него начинают пылать даже уши, когда он слышит негромкий прямой вопрос: — Тебе это нужно?

Всего лишь сказать «да» уверенным тоном, и Женя согласится. Звучит соблазнительно просто.

— Нужно? Например, так же, как дышать? Нет. Но я бы очень этого хотел, — говорит Марк, всё же выбирая честность. Он явно недостаточно упирает голосом на слово хотел; будь его шансы на поцелуй более реалистичны, его бы, скорее всего, уже зримо корёжило от желания. — Не то чтобы это была идея фикс, но гребёт куда-то в ту сторону. Я сегодня уже думал о том, как было бы потрясающе тебя поцеловать. И теперь вот, опять думаю. Пожалуйста?

По лицу Жени не разобрать вообще ничего. Он опускает ресницы — Марк весь подбирается, напряжённо готовясь к повторному «нет», — а потом всё-таки кивает: — Ладно. Если это для тебя важно. Не в губы можно.

— Ты чудо, — обрадованно говорит Марк. И приподнимается на цыпочки, касается губами щеки Жени. Женя на ощупь как бархат. Марк беспорядочно водит губами по тёплой коже, продлевая и продлевая прикосновение. Женя разрешил поцеловать один раз, а не много-много, вероятно, он после этого вообще перестанет разрешать Марку что-либо, потому что в его памяти появится пометка о том, что Марку нельзя доверять…

Но вместо этого Женя мягко обнимает его. Марк делает удивлённый вдох и забывает выдохнуть, покорно размазываясь по крепкой груди. Бессмысленно даже делать вид, что ему что-то в этом понятно. Продолжая касаться губами тёплой щеки, Марк потерянно шепчет: — Ты что делаешь?

— Запоминаю, — очень ровно говорит Женя. Его руки держат Марка деликатно, готовые в любой момент отпустить. Марк, напротив, не собирается ни вырываться, ни брыкаться и вообще не прочь, чтобы его прижимали к сердцу покрепче. Он тянется обнять в ответ, осторожно кладёт ладони Жене на спину — и натыкается на заледеневшую почти толстовку.

Его прошивает неприятной догадкой.

— Ты что, прямо сейчас изучаешь холод и пытаешься поймать воспаление лёгких?

— На улице для этого недостаточно холодно, — невозмутимо заявляет Женя. — Тем более, поскольку ингибиторы направлены в том числе на то, чтобы останавливать воспалительные процессы…

Марк даже дослушивать это не хочет.

— Брысь в отель! — вопит он, выбираясь из обнимающих рук — очень не хочется, но очень надо. — Последнее, что меня интересует — чтобы ты себе что-нибудь отморозил из-за того, что я держу тебя на улице. Давай, бегом. Прячься в тепле, притворяйся, что ты делал свою калибровку и что там ещё ты планировал.

Женя стягивает с головы шапку и вкладывает Марку в руку. Его волосы взломхачены так, что Марку немедленно хочется влезть в них пальцами и укладывать-укладывать-укладывать, пока по рукам не получит.

— Тогда увидимся на катке, — говорит на прощание Женя и быстрым шагом скрывается в отеле. Марк смотрит ему вслед, потом утыкается носом в шапку и дышит.

Он очень надеется, что для Жени их вечерняя прогулка закончится хорошо. Хотя у неё как будто бы полно поводов кончиться плохо.