Часть 26: Любимый Иуда (1/2)

Весна обосновывается в Сеуле, зачитанные до дыр «Сонеты» Шекспира (по совету Седжина) встают поперёк горла, дрейфующая солнечная пыль оседает спорами на стенках лёгких и размножается, бессилие ржавчиной въедается в тело, заталкивая в угол измождённую душу, и заливает свинцом конечности, сознание – расслоившийся лук, сердце – несмазанные петли. На природу, на цветение, на весеннее преображение не хочется смотреть, громкость мира хочется понизить, закрутить до минимума. Все окна закрыты и занавешены плотными занавесками (кроме одной комнаты – противостояние), дом – это склеп, жизнь – это некролог, сила воли – это предание анафеме, слова и мысли – это эпитафия.

И как сильно он не старается абстрагироваться от окружающего мира, внутренний его мир содрогается от каждого внешнемирового раздражителя и вторит им. Он думал, что, если заберётся на форпост, ни одна пешка не согнёт и не погнёт его. Мысли идут тяжело – как в кандалах. Дом обрастает замшелым безмолвием, это болотная безнадёга. Он не хочет вставать с постели, и каждое утро ему приходится делать выбор: бороться или смириться, и прежде каждый раз он выбирал борьбу. Состояние покоя пахнет трясиной, сладковатый запах разложения. Вместо двери, ведущую на выход из спальни, хочется однажды выбрать дверь забвения. Его жизнь продолжает крутиться вокруг семи утра, она набирает скорость, и у него то ли голова начинает кружиться, то ли его начинает тошнить. Спицы реальности, развёрнутой за дверью, как фантик, накручивают на острия поток сознания, и одно неловкое движение – и они проткнут, выпустят наружу соки здравомыслия. Он поднимается на подушке, складывает руки на постели, как две одинокие гвоздики у надгробия, и выдыхает. Кошмары больше не снятся, снится беспросвет. Чем ближе он подбирается к Чимину, тем сильней разочаровывается в себе, осознаёт своё рабство, и он не хочет знать ни его, ни себя. Но амнезия возрождается через кратковременный сон и заставляет позабыть печаль и горе: он пробуждается, оставляет на подушке остывать ночные терзания и снова тоскует так, будто боль предыдущего дня это солнечное затмение – бессмысленное и скоротечное. И солнечное затмение наступает снова, отторжение самого себя в зените, Чимин – диктатор, нависший над его ментальным здоровьем, дирижирует его эмоциями и душевными тошнотворными стенаниями, и Чимин превращает его жизнь в каторгу. И это не любовь, а испанский воротник.

Разбиться слезами будущих надежд, растечься гноем по неплодородным землям, пробиться ковылем и разрастись безмолвным полем, которое выжжет апокалиптическое солнце, раствориться в ядовитом тумане с первыми лучами утра, впитаться в набухшие грозовые тучи и растечься по чужим лицам, и тогда его сотрут с лица запястьем, и он найдёт свой конец. Или обратиться колыбельной песней и запеленать его мальчика, крохотного, любимого, ласкового и невозможного, в дюны сновидений.

Шорох параноидальных мыслей разъедает, как кислота, сознание, резкий запах недоверия приводит в чувства, как нашатырь, но когда подозревать больше становится некого, рассудок дёргается в припадке. Он не может вздохнуть полной грудью, его рёбра – тугая арматура, лёгкие – кузнечные мехи, и каждый выдох плодоносной паранойи раздувает недоверие до кульминационной ноты. Его ладони покрыты следами от зубов, он не может успокоиться, не может жить в таком состоянии, поршень отчаяния против воли выдавливает его наружу из цилиндра шприца, а он сопротивляется и задыхается. Он больше не может себя убеждать, непроработанные страхи и травмы всплывают наружу. И чтобы труп не всплыл, надо вспороть грудную клетку. Где находится грудная клетка паранойи?

Привычной дозы снотворного не хватает, и он боится, что однажды просто не проснётся, и он не знает, к лучшему это или к худшему. Неопределённость до зуда. И с каждым днём внезапная вспышка подозрения сильней озаряет лицо Чимина. Он не может поверить, что мог чем-то заслужить Чимина, его послали не ради искупления грехов, Чимина послали для того, чтобы он затолкнул его в волчью яму. Чтобы мясо насквозь проткнули обещания о верности. Чтобы кости раздробились об острия самообмана и надежд. Мысли путаются, срастаются и слипаются, как змеиный клубок, как крысиный король, как сиамские близнецы.

Почему за Чимином ещё никто не пришёл? Проходит много времени, очень много времени, очень. Если урод хотел свести его с ума, то у него вышло. За Чимином не пришли, потому что именно Чимина послали за ним, за сумасшедшим, за экспериментальной крысой. И он не сможет простить ни Чимина за его обман, ни себя за свою веру.

Но Чимин ласковый, нежный, цветочный, алмазный, снежный, васильково-бархатный. У него не человеческая душа, а облако золотой пыльцы, и дыханием он возвращает к жизни всё умершее, загнившее, протухшее, зловонное. И если Чимин и вправду пришёл сюда, чтобы убить его, то он не имеет право сопротивляться. Чимин – крылатый серафим:

...упав с лазури ясной

Орлом на грешника, схватил его, кляня,

Трясет за волосы и говорит: «Несчастный!

Я – добрый ангел твой! узнал ли ты меня?»...</p>

Но разве он может так просто принять своё наказание, не исполнив месть? Его вскроют, схватят вырвавшуюся воющую душу и закинут её в птичью клетку, чтобы он до конца рассвета человечества мучился от незаконченного дела. И это распаляет, мотивирует подниматься с постели, несмотря на боль и ненависть к себе. Он должен всё выяснить до конца. Может быть, он ошибается? Может быть? Может быть? Опарыши сомнения копошатся под арматурой, разрастаются плесенью болезненного осознания.

_____________________</p>

<span class="footnote" id="fn_32401604_0"></span>Намджун не высыпается, он не может уснуть. Его снова что-то выдёргивает из сновидений, как пробку из бутылки, он дышит, как загнанное животное, наворачивает круги, хватается за волосы и смотрит на Чимина в постели. Дремлющий Чимин, захлебнувшийся грёзами, закутавшийся в кокон Морфея. Разве может человек, посланный за ним, спокойно спать и ни о чём не переживать? А может быть, Чимин не знает, что Намджун знает? Окутанный сладким неведением, опьянённый тем, что недооценил прозорливость Намджуна. И Чимин – не Эдгард Кейси, чтобы во сне предвидеть, что Намджун разгадал его замыслы и выпотрошил его умыслы. Он спит, раскрытый в своей уязвимости, и не подозревает, что его план и его слова – больше не тайный шифр.

Но как заставить признаться?

Или как убедить самого себя, что Чимин ни в чём не виновен? Что Чимин – жертва вымысла Намджуна?

Один и тот же метод работает абсолютно со всеми людьми. Если он не содрогнётся, если его голос не дрогнет, значит, он чист.

Но что он сделает, если Чимин предатель? Иуда? Подосланная крыса? Вероломный падальщик? Намджун не сможет его убить.

Трещащие цикады под раскрытым окном. Пролитый на стены свет луны. Намджун, забравшийся на постель, стоит над Чимином. Так что он сделает, если Чимин признается?

И звук взведённого курка будит.

— Кто здесь? — Чимин шевелится на постели, встревоженный, замирает и прислушивается. Он слышит тяжёлое дыхание, хочет приподняться на подушке, но ему упирается что-то в лоб. Что-то железное, холодное, что-то с отверстием. Он замирает. Раздаётся трепыхание загнанной дулом души.

— Поговорим? — голос, заштопанный паникой.

Чимин тут же сбрасывает с себя остатки сна. Он узнаёт эту тревогу в голосе и понимает, что дело плохо. Дуло заставляет вжаться в подушку. Он тяжело дышит, руками цепляется за наволочку. А может быть, это просто сон? Ведь не может Намджун заявиться к нему посреди ночи и приставить пистолет к голове?

Да почему не может?

Ни малейшего сомнения, что Чимин в реальности, а не во сне.

— Ч... что случилось? — шепчет он, чтобы не спугнуть, чтобы чужой палец не дрогнул, чтобы оружие не выстрелило.

— Это ты мне объясни.

— Извините?

— Признавайся: это тебя урод послал ко мне? Специально, да? — Намджун обхватывает двумя руками револьвер (Чёрт, после пистолета так непривычно, пальцы сами по себе укладываются на барабан), тычет в лоб, напоминает.

— Какой урод? — Чимин хмурится. Прерванный сон мешает прогрузиться реальности, сердце ухает в груди, запах весны и свежей травы и треск цикад внушают мысль, что это всё не может быть настолько опасно. Разве можно убить человека в такой обстановке? А может быть, он всё ещё во сне? — Что вы тут делаете вообще? Сколько времени? — суждения о нереальности происходящего подталкивают его в спину и внушают уверенность, он снова приподнимается, но дуло давит обратно, он чувствует знакомый запах пистолета. Или запах крови подстреленного охранника? — Да уберите вы это! Зачем вы приставили к моей голове пушку?!

— Отвечай на вопрос! Тебя подослали или нет?!

— Никто меня не подсылал! Вы напились, что ли? Что за бред вы несёте?

— Прикидываешься, да? Ну ничего, сейчас по-другому заговоришь, — Намджун откидывает голову назад, опустошённый, смеётся, глядя в потолок, а затем резко меняется в лице, падает на колени, зажимая ими бока Чимина, и приставляет револьвер к его виску. С лица Чимина смываются краски раздражения, на поверхность всплывает недоумение – труп не будет всплывать, если распороть грудную клетку, – и его брови приподнимаются, а рот приоткрывается: не знает, что сказать. — И почему ты заткнулся? А? Не хочешь по-хорошему?! А до этого такой наглый был, а, на-а-а-аглый, — в груди, стиснутой арматурой, зарождается гнев. Почему Чимин не может быть честным даже сейчас? Спектаклю конец, актёры должны выйти на сцену и получить заслуженные овации и сквозное отверстие. Почему он вечно избегает правды? Он обманывает и себя, и Намджуна, и окружающих. Не хочет признаваться. Намджун отрывает его правую руку от наволочки, суёт в неё револьвер, накрывает его ладонь, приставляя указательный палец к спусковому крючку. Дуло дышит Чимину в висок.

Чимин в ужасе пытается разогнуть пальцы и выпустить из них револьвер, но Намджун давит с такой силой, что он перестаёт сопротивляться, понимая, что может случайно нажать на крючок. Спусковой крючок тугой, но подозрительно поддающийся. Он дышит через раз, ему не хватает воздуха, звук цикад прожёвывает возникшее между ними молчание, и Чимин чувствует, что в этом молчании хранится что-то очень страшное, опасное, в молчании – отблеск травмы, не совместимой с жизнью. Цикады щекочут барабанные перепонки. Охрана за дверью ждёт выстрела.

— В прошлый раз... в прошлый раз... в прошлый раз... ты помнишь? — с придыханием говорит Намджун, его рука дёргается, и Чимин испуганно мычит. А если Намджун сильнее надавит на указательный палец? Что тогда?! — Пистолет не смог выбить из тебя правду. В нём нет никакого толку. Чувствуешь, что это не пистолет, да? — он двигает пальцами Чимина, позволяет ощупать и познакомиться. — Это револьвер. Наган. Он мне нравится. Знаешь, почему? — Чимин слабо мотает головой от страха. — У него отдача почти не ощущается. Из обычного револьвера постреляешь немного, и рука начинает болеть. А из этого... хоть целый день стреляй, и ничего не будет. — Намджун смеётся и поджимает губы, выдыхает, смотрит на Чимина вблизи. Да он весь побелел. Или это только луна? — Револьвер считают безопасным оружием, но смотря в чьих руках, да? Есть в нём какая-то эстетика. Он особенный. В нём семь патронов. Посчитаем? — Чимин снова мотает головой, слова не выходят наружу, голосовые связки не смыкаются. — Ты ведь не веришь мне. Никогда не верил. А я заставлю тебя убедиться, что в этот раз не вру. Я ведь солгал тебе уже четыре раза. Искуплю вину.

Намджун откидывает барабан вправо, прикладывает большой палец Чимина к патронам, а затем, тряхнув револьвером, освобождает барабан, вслух считая каждый из патронов, и оставляет внутри только один.

— Сколько насчитал?

Чимин в молящем жесте выгибает брови, создавая две небольших складки, раскрывает рот, безмолвно двигает губами.

— Ну, сколько?!

— Ш... шесть...

— И вправду. А седьмой... он тут остался. В русскую рулетку играл?

Чимин мотает головой. А если Намджун разучился определять правильный смысл слов? А если «нет» Чимина для него означает «да»? Или если «не стреляй» означает «вышиби мне все мозги»? Кровь приливает к лицу, от паники Чимину становится душно, сердце усиленно качает кровь, пуская её, раскалённую, по венам, внутри револьвера – патрон, внутри Чимина – кровавая магма. Цикады аккомпанируют безумию.

— О, ну, раз так, то давай вместе сыграем. Было бы интереснее, если бы тут было побольше участников, но мы с тобой не в таком положении! Я больше не могу приглашать людей, потому что все предатели уже давно в земле. Знаешь что-нибудь о средневековых ордалиях? О божьем суде? Я – Бог, я – создатель, я – судья. Проверим, да? Тебе интересно, я вижу по твоему лицу, — свободной рукой Намджун хватает Чимина за подбородок, большим и указательным пальцами растягивает его губы в улыбке, смеётся. — Радостный какой! — и одобрительно похлопывает по лицу.

А Чимин боится отказать, боится сказать что-то против, одно неверное движение – и Намджун надавит на его палец, и прогремит выстрел. Чимин не хочет умирать! Если бы это произошло полгода назад, то он ни на секунду не засомневался бы. Но не сейчас, он ещё должен встретиться с Чонгуком.

— Итак. Если... — Намджун заталкивает барабан обратно и крутит. — Если я задам тебе вопрос, и ты ответишь честно, то выстрел не произойдёт. Если солжёшь... сам понимаешь. Это ведь божий суд. Но с одним условием. — Он ухмыляется и, двигая рукой Чимина, приставляет дуло револьвера к своему виску.

«Что он творит?! Он сошёл с ума, Господи!»

— Так будет гораздо интересней, — Намджун кожей чувствует ледяное прикосновение. Оно будоражит. — Ты будешь максима-а-а-ально правдив, потому что ты не захочешь становиться убийцей. Для тебя собственная жизнь не имеет ценности, да? Ты мечтаешь только о том, чтобы отплатить предателю, посвящаешь свою жизнь ему, как это благородно, как это глупо. Представляешь, что произойдёт, когда ты выстрелишь, и все прибегут к тебе! Никто не поверит, что Ким Намджун просто застрелился. Итак.

Рука с револьвером дрожит, Намджун целует Чимина в ладонь, будто благословляя его, чувствует запах кремов, а ладонь ледяная. Он возвращает револьвер к своему виску, укладывает большой палец Чимина на курок, взводит. Щелчок.<span class="footnote" id="fn_32401604_1"></span>

— Это будет твой первый выстрел, поэтому нужно взвести курок, чтобы выстрел был точным. Конечно, твоя цель максимально близка, и первый выстрел можно сделать самозводом, посильнее нажав на крючок, но я хочу научить тебя, — голос Намджуна приобретает оттенки спокойствия. Можно подумать, что он обуздал свою паранойю, что он взял себя под контроль. — Твоя рука очень сильно дрожит. А ещё... когда взводишь курок, если ты достаточно отчаянный, можно выбить оружие из чужих рук. Ну, начнём. Ты запомнил правила? Или повторить. Конечно, мы должны стрелять по очереди, но я решил иначе.

Чимин чувствует, как из глаз текут слёзы, страх разгоняет скорость сердца до максимальной отметки, жар охватывает тело, а рассудок – как в печи. Он чувствует холодный метал, чувствует, как Намджун умело накрывает его ладонью револьвер, чтобы тот удобно сидел в руках и чтобы не было ни одной осечки. Чимин шевелится на постели, жалобно стонет, но Намджун сильнее зажимает его бока коленями, его лицо совсем близко, он не опаляет своим присутствием, он бросает Чимина в жерло вулкана. У него начинает болеть запястье, суставы скрипят от неудобного положения. И Намджун прижимается своим лбом ко лбу Чимина. Это конец. В его действиях и идеях нет совсем никакого здравого смысла, это паранойя, это бред больного, это шизофрения, это безрассудство, это самоубийство. Сейчас он нажмёт, произойдёт выстрел, горячая чужая кровь оросит лицо Чимина, и Намджун с простреленной головой упадёт на него, задавит, похоронит под собой. Чимин не знает, как выглядит череп человека с отверстием, и холодный метал заставляет только думать об этом. Намджун облизывается, видя, как по лицу Чимина разливается гамма смешанных эмоций: испуг, паника, надежда, смущение, ужас, злость. Заложник своего страха. Фобия правды и последствий обмана.

— Начнём.

— Нет-нет-нет-нет, пожалуйста, н... не надо!

— Не плачь, детка, не плачь, если ты не обманываешь меня, то выстрела не будет. Не дёргайся.

Лоб Намджуна горячий, он плавит лобовую кость Чимина и поджаривает мозги.

Итак.

Как выглядит лицо человека с... револьвером в руках?

— У вас с этим Сокджином что-то есть?

— Нет! — ни секунды не размышляя отвечает Чимин – как на автомате. И его каменный палец под давлением пальца Намджуна нажимает на крючок. С усилием. Ноготь болит. ОСЕЧКА! Чимин выдыхает, нервно ухмыляется, подбородок дрожит.

— Ох! Ты меня приятно порадовал! — с восторгом воет Намджун, он широко улыбается.