Часть 22: Подснежники (1/2)

”Но я не хочу так жить, среди обмана и лжи

Я хочу умереть, убить меня прикажи!”</p>

Уже вечер. Ты ведь не забыл? Его выдирают из снов, как сорняк из земли, – резко и с корнями. С корней ещё не успела осыпаться земля, а ему что-то торопливо говорят, толкают в спину, пихают в руки, снова говорят. Конец света или начало войны?!

— Г$%п6#52643237! ==9@67472435.

— Ч… что? — переспрашивает Чимин, хватаясь за голову, и пытается понять, что происходит и где он находится. Он нащупывает часы. На предплечье бинты.

Ах, точно.

Он был здесь.

И я сделал большую ошибку, когда открылся ему.

— Господин Чимин, говорю, скоро выезжаем.

— Куда? Что это? — спрашивает Чимин, узнавая голос Седжина, который принес ему одежду.

— И постарайтесь собраться как можно быстрее, пожалуйста, не задерживайте Господина Намджуна.

В руках костюм, который Чимин даже не представляет как надеть.

— Но…

Седжин, по привычке поправляя галстук, покидает комнату, спускается с лестницы, параллельно отдавая приказы. Чимин в прострации пытается разобраться с одеждой, нащупывает швы, определяет отверстия. Выдыхая, он присаживается на край кровати, пятки касаются ледяного пола, пальцами он сминает костюм, сжимает в кулаках, потому что

ВСПОМИНАЕТ

то, что ВСПОМИНАТЬ хочется меньше всего.

Он вспоминает отрывок до того, как уснул. Проклятый Намджун, который вытягивает из него энергию, как шприц кровь из вены, и этот прокол – от непрофессиональной руки – пульсирует. Господи. Зачем он это сказал? Зачем он признался? А затем обнял его? А зачем плакал на нём? Какой стыд. Немыслимый стыд. Он совершил огромную ошибку. Он не может доверять Намджуну, потому что Комната Кары всё доказала. Как можно так сильно не уважать себя и унижаться перед кем-то вроде Намджуна. Стыд. Стыд. Стыд. Стыд. Чимин, схватившись за голову, качается из стороны в сторону. Стыд. Стыд. Стыд. Стыд отмеряет ему ритм, как метроном, и он хочет вернуться назад во времени. Чтобы к тому моменту, когда Намджун прижал его к стене. Он ударил бы его кулаком в лицо (даже если никогда не дрался), толкнул бы на пол и, сидя сверху, избил бы до лопнувших костяшек. Вместо правды он хотел бы принести боль, чтобы Намджун смог ощутить себя на его месте. Чимин упустил такой шанс, чтобы обречь себя на муки невыносимого зацикленного стыда. Он ведь обещал себе никогда и ни при каких обстоятельствах не признаваться Намджуну в своих сокровенных мыслях. Стыд. Стыд. Стыд. Стыд. Стыд. Стрелка метронома неисправно дёргается.

Через четверть часа возвращается Седжин и находит Чимина в прежней безвольной позе, раздражённо, но сдержанно выдыхает, помогает разобраться с одеждой, отводит в ванную, чтобы помочь умыться и причесать. На самом деле, ему нравится заботиться о Чимине. И благодарность от него – напоминание о том, что человечество не безнадёжно. Руки у него вялые и безжизненные, спина с опущенными плечами, проявившиеся линии носогубных складок, печальный разрез рта. Чимин не задаёт больше никаких вопросов и на всё соглашается. Внутренний нерешённый вопрос и мечта о возвращении времени вспять волнуют его больше, чем отрывающаяся пуговица на воротнике рубашки. Её ведь можно отрезать, думает Чимин, но не произносит – сил нет. Нет? Костюм безумно дорогой? Да что вы говорите… А можно ведь пришить, Чимин умеет, но не признаётся – он эмоционально вымотан даже для иголки с ниткой. А ведь можно поменять рубашку, Чимин согласен, но…

Как он теперь может спокойно находиться рядом с Намджуном?

— А я красивый? — сухой голос, без красок, без динамики. Седжин заканчивает расчёсывать ему волосы и оглядывает его с ног до головы.

— Очень красивый, Господин Чимин, когда мы с вами выбирались в город, я заметил, что на вас многие девушки оглядывались.

— Правда? Я ведь был в очках. Интересно, а стали бы они так же смотреть на меня, если бы узнали, что я незрячий? Слепой.

— Уверен, Господин Чимин, стали бы. Вы красивый, но душа ваша ещё прекраснее.

— Да от неё скоро… ничего не останется.

Седжин тяжко вздыхает. Жертва. Во имя благополучия Намджуна. Если он не прекратит, то погубит последнего человека в этом мире, который смог выслушать его, понять и простить. Как можно прощать после пистолета у затылка? Как можно прощать после эмоционального взрыва? Как можно прощать человека, который почти не меняется и не видит в этом смысла? Как можно прощать того, кто унижает и ломает? Седжин с мягкой улыбкой на лице отводит Чимина.

Какой смысл ему здесь быть вообще? Он здесь не более чем предмет интерьера, чуть важней совка, но незначительней прикроватной тумбочки.

Когда Чимин выходит, он вспоминает первый приезд сюда и свою прежнюю жизнь с Чонгуком. Было лето, стояла невыносимая жара, вакуумный салон автомобиля, треск цикад. Сейчас его встречает морозный воздух и колючий ветер. Чимина пробирает на эмоции, в голове возникает шум, он испытывает приступ удушья от пресыщения воспоминаниями, и тогда его подхватывают под локоть и отводят к автомобилю; в салоне его уже дожидается Намджун: сидит с невозмутимым лицом, листает газету, быстро поглощает информацию со страниц, мозг мгновенно усваивает её и раскладывает по ячейкам. Но по делу о загадочном политике больше ничего выцепить так и не удалось. С уродом Намджун больше не связывался после недавнего инцидента, но кто-то пустил слухи о неважном здоровье Господина Кима, и Намджун им не верит, потому что такие, как урод доживают до глубокой старости. Интересно, как сильно эта новость подкосила урода? Намджун уже совсем скоро сможет действовать. Всё как по нотам. И его больше никто не сможет задавить в этой стране. Как только на задние сидения усаживается Чимин, Намджун отрывается от газеты и мыслей о мести и здоровается. Но тут же вспоминает о произошедшем. Ворота открываются, и автомобиль трогается с места. После его добровольного признания Намджун теряется, но вида не подаёт. И Чимин тут же отворачивается, чтобы не позволить повиснуть неловкой паузе, прижимается лбом к стеклу, втягивает воздух то ртом, то носом, хаотично двигает пальцами по стеклу. Будто пытается зацепиться подушечками пальцев. Как паук. Машина подскакивает на кочке.

— Там зима... — неожиданно выдаёт Чимин, Намджун косо смотрит на него: с ума сошёл?

Он забыл, как пахнет зима.

— Зима... уже зима...

Сознание сжимают, как кусок ткани в кулаке, а затем выжимают эмоциональный шквал. Чимин сжимается и пытается осознать зиму. У него украли полгода жизни, а он даже не заметил. Полгода без Чонгука, которые возродили мысли о своей смерти. Чимин ведь и вправду не хотел. Давно оставил в склепе, составил некролог о самом себе из прошлого, и всё это восстало. Проклятый Намджун. Зачем доказывать ему преданность, если он в неё всё равно не поверит? И Чимин ему теперь тоже не доверяет. В обмен на полгода ему ничего не выдали. Отдал полгода, будто в ломбард заложил. Его молодость, свобода и время не стоят никаких денег. Взамен ничего не получил, его только наказали за добрые намерения. Никому его добро и не нужно. И ради чего тогда ему существовать? Чтобы отдать всё светлое в себе и наполниться догмами Намджуна о предательстве и лжи? Почему раньше не осознал? Почему позволил всё это? Какой смысл? Когда тебя перестают ценить, теряешь нужду в самом себе.

— Можешь не говорить очевидное по несколько раз. Я всё прекрасно вижу, в отличие от тебя.

— Зима... — вторит Чимин. Повторяет снова и снова. Больше для себя. Эта мысль что-то повредила в нём, вырвала рычаг, ему тяжело жить так, как прежде. Только Чонгук сможет подлатать его, только взаимная доброта, только семейная любовь. Он так нуждается во всём этом. Никто не заменит Чонгука. Он ненавидит и себя, и мир, и Намджуна.

Намджун поворачивается к окну и, упираясь локтем в подлокотник, пытается выцепить воспоминания из своего прошлого. Помнит, как навсегда лишился доверия к уроду, помнит, как окончательно разочаровался в нём, когда урод оклеветал его в своём интервью, а позже всё же вычеркнул из завещания. Затем потянулась вереница проблем и катастроф: проверки, как по списку, с вынесением крупных штрафов (компания молодая, но никто не делал скидок), сокращение штата наполовину, продажа инсайдерском информации о дальнейшем стратегическом развитии на семь лет вперёд, вытеснение с рынка, неудачное медикаментозное лечение, распространение слухов о психиатрии. Почему-то все трагедии в его жизни начинались в конце осени – в начале зимы. Он пытался, пытался, пытался. Унижался. Раздавал обещания и клялся, что отплатит на добро в двойном размере, но в него никто так и не поверил. Намджун выучил: верить надо только в самого себя. Надежда – это самообман. Он погряз в долгах, упал в чужих глазах, раз за разом пытался развернуть новую компанию, пытался найти удачу в казино, едва не пустил пулю между глаз, но неожиданная победа – встреча с ведущим экспертом в области инвестирования. И это помогло ему встать на ноги. Он вернулся в игру, потеряв абсолютно всё своё окружение, никто из прошлой жизни о себе больше не напоминал, кроме как упоминаний в статьях, никто не выходил на контакт. Сам того не замечая, Намджун хмурится и стучит ногой. Он ненавидит зиму, потому что, когда она наступает, она всегда приносит с собой что-то отвратительное. Что его поджидает на этот раз? Он косится на Чимина. Может быть, стоит ожидать что-то с его стороны? Стоп. Хватит. Мы ведь это уже выяснили сегодня.

Водитель смотрит на дорогу и даже не пытается через зеркало заднего вида взглянуть на происходящее. Заснеженная дорога, белоснежный коридор, ни одного автомобиля на пути, усыпляющий свет фар, тихое гудение мотора.

— Я...

— Что «Я»? — выплывая на берег сознания, жёстким голосом спрашивает Намджун, втягивая щёки. Не успевает избавиться от горького привкуса на языке.

— Я домой хочу.

— Ты только что выехал из него, Чимин. Я же сказал, что тебе надо больше быть на свежем воздухе. Мы уже обсуждали этот вопрос сотни раз, и снова эту тему поднимать я не хочу. Так что замолкни.

— Нет, я к себе домой хочу. В свой настоящий, единственный дом. Я снова хочу увидеться с Чонгуком. Хотя бы… поговорить с ним пять минут. Он смог бы помочь мне. Только он, никто больше. Знаете, как там было хорошо проводить время? Там так красиво. Я мало что помню из детства, но Пусан зимой… это настоящая сказка. Я хочу пройтись по заснеженному лесу, поскрипеть по дорогам, покричать посреди поля. Хочу упасть в снег, сделать ангела, тряхнуть дерево, так хоч…

Секунда – и Намджун не выдерживает. У него дёргается глаз от негодования, и он ударяет Чимина по щеке, тот тут же замолкает, роняет слова под ноги. Как же это… Пощёчина затыкает, но боль приходит не сразу. Сначала попытка поверить, затем осознание, принятие неизбежного. Он так устаёт, он так хочет домой. Он хочет закончить свою жизнь там, где она началась. И этот момент вечно маячил на горизонте, раздражал, выводил. Его, как всегда, никто не спрашивал, его вытащили в этот мир, обрекли на страдания, и он ничего взамен не получает. Только боль, боль, боль, боль. Он верит – и его губят, он делится собой – и его сплёвывает на землю, он прощает – и ему причиняют боль, он избавляется от страхов – и его заталкивают в ад. Чимин испуганно замирает, сжимается на сиденье и только потом ощущает пятно жжения на левой щеке. У Намджуна крепкий удар. Но удар был наполнен не презрением, а какой-то обидой. Скрипит кожаное сидение – это Намджун закидывает ногу на ногу, сцепляя пальцы замком на колене, и, безразлично разглядывая улицу за окном, только шепчет: «Заткнись».

А ведь и вправду.

Наступила зима.

Намджун даже не заметил. Глядел в окно, думал о прошедшем или будущем дне и не осознавал наступления. Намджун рассуждает: «Чимин был прав. У меня действительно очерствело сердце».

Чимин, прижатый к стеклу, больше не шевелится, он – муха, прибитая газетой. Продолжает дышать, втягивает зиму. Звучит она насыщенно. Интересно. Ослепительные улицы, переливающиеся сугробы под солнцем, клубы пара изо рта, голые ладони, проколотые снегом. Его воспоминания о зиме связаны только с положительными моментами. Ведь ослеп он летом. Чимин помнит, как зимней ночью, валяясь в сугробах, пытался сосчитать все звёзды. Это последняя картинка перед глазами. Но каждый раз, когда Чимин вспоминает о том дне, она становится более мутной. Как с пересказом истории из жизни – каждый раз, когда рассказываешь о ней кому-то вслух, она меняется и постепенно отдаляется от истины. И Чимин сомневается: было ли небо тёмно-синим, были ли на нём звёзды, а не алмазы, была ли это зима, а не весна, было ли ему тогда семь лет, а не пятнадцать, лежал ли он тогда в сугробах, а не на дне океана. Может, это были и не звёзды, а косяк рыб. Проплывающие сардины с переливающейся чешуёй. Он постепенно забывает мир таким, каким видел до слепоты. Чонгук напоминал. Всегда напоминал. У него память отличная. Не то что у Чимина. Морозный воздух смешивается с одеколоном Намджуна.

— От тебя ничего особенного не потребуется, — успокаивает Намджун Чимина, когда, покидая автомобиль, замечает его встревоженное состояние. — Делай вид, будто ты заинтересован в беседе со мной, смейся, не позволяй людям заводить со мной разговоры, перехватывай на себя инициативу. Придумывай что-нибудь. Или просто веди себя заносчиво.

— Как вы?

Намджун щурится, глядя на него.

— Вообще ни на кого не смотри. Чужие взгляды всегда их привлекают. Для них это как вызов. Они всегда ищут того, с кем можно посоревноваться. Спросят о твоём состоянии, о твоей сфере деятельности – молчи. Ясно? Ничего не отвечай.

— Чем меньше информации, тем активнее слухи.

— Ты всё верно уловил. Побудешь в моей шкуре. Поймёшь что к чему. Для тебя это как… курсы. Обучение. Бесплатное, заметь. Просто веди себя так, будто никто там и мизинца твоего не стоит. — И это действительно так. — Я понятно объясняю?

— Достаточно понятно. У меня пример для подражания перед глазами.

Что за каламбур с его стороны?

За всю жизнь Чимин ни разу не посещал оркестровые концерты. С Чонгуком они редко посещали культурные мероприятия, если не считать фестивалей и несколько музыкальных мероприятий (Чимин помнит, как однажды Чонгук провёл их двоих без билетов на площадку). Но на самом деле Чимин питает любовь к орга́ну, величественному и могущественному, он сотрясает соты души тысячью трубами. На занятиях в музыкальном училище Чимин любил слушать кассеты с произведением «Токката и фуга ре минор». Ничего с собой не может поделать: как только слышит, сразу впадает в паралич. Чимин интересуется у Намджуна программой, и тот отвечает, что даже не знаком с ней, а потом добавляет, что Баха в списке нет.

Раскрываются первые двери, тяжёлые, Чимин слышит голоса людей, которые тут же обращаются к нему и помогают снять шарф и пальто. Они раскручивают Чимина, он запинается, смеётся из-за собственной неловкости, и его ловят.

— Вы как дюймовочка! — женский голос. Чимин рдеет, поджав губы, принюхивается, чует цветочный аромат. Какое же наслаждение дышать чем-то помимо одеколона Намджуна. У Чимина на него аллергия.

— Я не очень подвижный… — Чимин аккуратно передаёт пальто. Он должен дождаться, когда к нему вернётся Намджун или Седжин, их ненадолго разделяет толпа. Проклятье. Как жаль, что на нём нет очков. Куда прокрутить глаза? И он опускает голову. Она ведь не заметила? — Спасибо, — благодарит, и его задевают плечом. — Ой.

— Будьте аккуратнее. Вас не сильно ушибли?

Чимин выгибает брови. О, Боже. Как сильно он отвык от человеческого отношения. Когда о нём заботится и переживает кто-то посторонний, а не из нужды «не повредить сосуд голоса». Он чувствует женскую ладонь на плече, тонкие пальцы, короткие ногти. Он не видит её улыбку, но представляет. Она приветствует зашедших людей, принимает у них одежду, передаёт её и указывает рукой на вход в концертный зал.

— Я могу быть вам чем-то полезной? — и как от неё пахнет! Как пахнет!

— У вас бальзам для губ со смородиной? — догадывается Чимин.

— Какой у вас хороший нюх!

— От вас очень приятно пахнет. — Чимин хаотично перебирает мысли в голове. Он забывает, где находится, и окружающие люди для него перестают существовать. — Если не возражаете, я подожду здесь одного человека… он куда-то отошёл.

Он ждёт на том месте не больше пяти минут; когда Намджун подходит к нему с Седжином, они заканчивают свой диалог, и Чимин даже не успевает уловить суть, только слышит слово «журналисты». Обо всём остальном тут же можно догадаться.

— Ты что тут встал? — с недоумением на лице спрашивает Намджун и выгибает бровь. Он упирается руками в бока, Седжин отходит за его спину и оглядывается, шёпотом сообщает что-то по рации. Чимин не видит, что один из сотрудников охраны Намджуна преграждает путь мужчине, обвешанному футлярами для объективов.

— Вас ждал, — Чимин складывает руки впереди, девушка всё ещё рядом с ним, и она, замолкнув, косится на Намджуна. Она его помнит. Знает из газет. И тут же опускает взгляд. Чимин, опомнившись, обращается к ней: — Рад был находиться в вашей компании.

— Хватит болтать попусту, — Намджун оглядывает девушку с ног до головы. Кто такая? Что делала рядом с Чимином? Что выясняла? Он её запомнит. И, когда они заходят в зал для приёма гостей, отдаёт Седжину приказ: — Проследи за той. Она мне не нравится.

Царящая атмосфера окутывает с головой, композиция из голосов, смеха, стука каблуков и звона бокалов оглушают в первую секунду, и Чимин, взяв себя в руки, прислушивается, чтобы выловить каждый звук по отдельности. Он слышит натуженный хохот, похлопывание по плечу, вспышку фотоаппарата, удар пряжки. Он слышит чужие имена, слышит цифры, слышит флирт. Чимин, заинтересованный, начинает расспрашивать Намджуна об интерьере, аккуратно взяв его за локоть, чтобы их не отделила толпа.

— А-а-а, — расстроенно протягивает Чимин. — Так здесь нет этих огромных люстр? Я себе другое немного представлял…

— Как во дворце у Дракулы? — ухмыляется Намджун.

— А кто такой Дракула?

— Это… — начинает Намджун, а затем раздражённо цокает. — Чёрт возьми, опять этот попугай идёт ко мне. Давай, быстро рассмейся! Так, отвернёмся в другую сторону. Проклятье, он ускоряется. Да не стой же ты на месте, как чучело посреди кукурузного поля!

— Кто? Кто идёт?

— Намджун, старина, я так и знал, что со дня на день ты наконец-то объявишься! У меня отменная интуиция.

К Намджуну подлетает парень, приветливо кивает головой, подаёт фужер и выдаёт ухмылку, а затем, заметив в его компании Чимина, оглядывается, цепляет с подноса официанта ещё один фужер с шампанским и предлагает Чимину. Намджун грубо отталкивает руку.

— Он не пьёт.

— Как? За здоровый образ?

— Но я пью, — удивлённо возражает Чимин, и ему в руки суют фужер.

Намджун с презрением смотрит на макушку парня и понимает, что тот с рождения ходит с этим пробором набок. Идеально ровный, как по линейке. Всегда на одну сторону.

— А что, без меня вам здесь и обсуждать некого?

Чимин, пригубив шампанское, с интересом слушает их диалог. Пузырьки щекочут нос, и он поджимает губы.

— Почему ты об этих чудесных людях такого негативного мнения? Они ведь просто переживают о тебе, — парень ловко отсекает себя от толпы. — Волнуются о тебе. В последний раз ты был… немного резким. Согласись? Мы всегда рады видеть тебя.

— Не притворяйся, Юнги, — с нескрываемым презрением начинает Намджун. — Ты отлично знаешь, что именно это я ненавижу. Я знаю, что ты всё ещё распускаешь слухи обо мне, как пять лет назад. Не строй из себя святого. И я не верю ни одному твоему слову.

Юнги замолкает, отпивая шампанское, и, переводя взгляд на Чимина, продолжает:

— Ты слишком высокого мнения о себе. А это кто? Представишь меня?

— Познакомься, эта змея – заноза в заднице мировой экономики.

Чимин, смеясь, прикрывает улыбку ладонью.

— Вы очень точно подметили натуру Господина Намджуна, Господин Юнги. Резкий, — не скрывая радости, признаётся Чимин. Его слепые глаза уставляются на Юнги.

— И я более чем уверен, что через минуту ты забудешь это имя. И правильно сделаешь: эта Иуда принесёт тебе сплошные проблемы.

— Очень запоминающееся имя…

— Мин Юнги, к вашим услугам, — Юнги кланяется в реверансе. — Чимин твоя новая пассия? Слышал, та особа...

— Заткнись, сукин сын. — И смотрит на Юнги из-подо лба. Он залпом выпивает шампанское и пихает пустой фужер проходящему мимо официанту, а тот запинается от неожиданности, роняет поднос под звон хрусталя и возмущённые женские крики. Чимин тут же подбегает к официанту и пытается помочь. Со стороны это выглядит комично – то, как слепой пытается нащупать плечи или руки, – и Намджун встаёт перед Юнги, заграждая ему обзор.

— Как же её звали? Она рассказывала, как ты месяц назад дважды затащил её в постель. Дважды! Это как такое вообще могло произойти, она чем-то особенным привлекла тебя? — и толкается языком в левую щёку. — А теперь дрожит от одного только твоего имени. Преподашь ей урок за такие сплетни? — кривая ухмылка. — Ну, как ты и всегда это делаешь? Интересно, сколько у тебя уже могло бы быть внебрачных детей? Ты точно попадёшь в ад.

— Там и увидимся.

Намджун только и успевает подумать: «Кто эта сука, что посмела раскрыть свой поганый рот?! Вычислю – сотру с лица земли».

Чимин возвращается со строгим выражением лица, он слегка хмурится, и Юнги успевает подметить заметную разницу в их росте, в их манере держаться на публике, в выражении оттенков эмоций. Они слишком полярные, чтобы иметь точки соприкосновения. Возвышенный и одухотворённый – мнительный и ненавистный. Юнги оглядывает Чимина, когда он перешёптывается с Намджуном, и понимает, что тот явно ничего не смыслит ни в бизнесе, ни в политике, ни во власти, ни в управлении. Лицо и тело, не тронутое страстью к деньгам. Искренняя любезность, непритворная вежливость. И тут же возникает вопрос: как же он, такой отдалённый и безмятежный, попал сюда? Как удалось приблизиться к Намджуну? Он ведь больше никого к себе не подпускает. Намджун не гей (Юнги не верит ни одной газете), но это всё очень подозрительно.

— Я... — начинает Чимин, чтобы продолжить знакомство, но Намджун тут же пихает его локтем в бок.

— Не слушай его, он – настоящее воплощение цитадели слухов. И ему, в свою очередь, даже не стоит запоминать ни твоего имени, ни твоего лица. Это лишняя информация. Так ведь, Юнги? — и глаза Намджуна, округлённые от злобы, уставляются на Юнги. Раскрошить бы ему череп, вымазать бы ему лицо его кишками.

— Это ведь невежливо, Намджун. Ты что, не знаком с базовыми правилами этикета?

— Я Пак Чимин, — и он боязливо выставляет ладонь вперёд, и в этот момент Юнги начинает что-то подозревать. Его глаза кажутся неживыми. — Я редко когда могу довериться мнению Господина Намджуна, и мне кажется, вы хороший человек.

Намджун косится на него.

Был.

Или никогда им и не был.

— Мне нравится музыка! Но в таком месте я оказываюсь впервые, поэтому надеюсь по полной мере насладиться всем этим великолепием.

— Достаточно разговоров. Я пришёл сюда за музыкой, а не за твоим присутствием, — и Намджун уводит за собой Чимина.

— Было приятно познакомиться с вами, Господин Юнги! Давайте встретимся с вами ещё раз! — оборачиваясь, Чимин прощается и машет ладонью, но из-за смятения крутится не в ту сторону – Юнги совершенно в противоположной.

А как же твоё отличное чутьё до человеческих душ, Пак Чимин?

Где оно?

Юнги, допивая капли алкоголя, причмокивает губами, что-то соединяет в голове, и его брови тут же ползут вверх. Возбуждённый разгадкой, он поспешно возвращается к своей компании и подзывает всех остальных.

— Тот парень, Пак Чимин, он слепой. Говорю вам.

— Кто он?

— Пак Чимин? Это разве не внебрачный сын Ким Сынёна? Того убитого политика.

— Он же бесплоден.

— Почему Намджун связался с инвалидом? Он гей?