Часть 20: Заточенными костями в глазницы (1/2)

Как и ради чего стоит прощать Намджуна? Ради милосердия? Чимин был жалостлив достаточно долго. Ради выгоды? Чимин ни в чём, кроме свободы, не нуждается. Ради того, чтобы облегчить Намджуну душу? Намджун ни во что не верит.

Так ради чего?

Он не Фемида, чтобы вершить правосудие. Не священник, чтобы отпускать грехи. Он обычный человек, который стремится к балансу душевной конструкции.

Проводя дни в отсутствии Намджуна в особняке, Чимин анализирует своё состояние, отшлифованное рефлексией, и приходит к выводу: ради себя самого. Забота о себе. Это не означает, что Чимин слабый, не означает, что ищет только оправдания поведению Намджуна, это означает, что он хочет избавиться от собственной боли, потому что понимает, что, в конце концов, может ранить кого-то так же сильно, как и Намджун. Незакрытые раны, нерешённые проблемы, непроработанные комплексы – Намджун губит людей из-за собственной уязвимости. Прощение ради себя – это здоровый эгоизм. Чимин знает и помнит, что Намджун никогда не просит прощения, и даже не ожидает с его стороны подобного шага (Намджун не допустит ни одной трещины на своих костях). Но хочется, чтобы с ним поделились и объяснились, разве он не заслуживает правды после пережитого ада? Не ради сочувствия. Хочет объяснений не от постороннего человека, а чтобы добровольно, чтобы с повинной – до конца и откровенно. Поэтому прерванный звонком разговор с Седжином Чимин не стал развивать. Он не утрачивает интерес

Намджун, окружённый бастионами тотального одиночества, сидит в комнате без света в квартире на окраине города. Он ненавидит напиваться, но когда становится невозможно мириться с собственной поднаготной,

так чего же он заслужил?

шанс на покаяние или

мысль перестаёт формироваться

и каждая попытка обращается в многоточие

костяшки саднят, и пахнет трясиной.

но понимает, что Седжин не сможет сохранять объективность в своей оценке, а Намджун никогда не утрачивает её.

Проходит ещё полторы недели, а Намджун всё ещё не появляется в особняке. Однажды Седжин делится информацией, что Намджун имеет в своём распоряжении несколько участков, которые разбросаны по разным точкам страны и о которых знает только он сам и Седжин. На повторяющиеся из раза в раз вопросы о статье Седжин уклончиво отвечает и просит Чимина чувствовать себя в безопасности: всё уже позади.

Несмотря на отсутствие Намджуна, дом всё так же, как и прежде, заводится ранним утром и живёт до самой поздней ночи. Чимин слышит, как трудится персонал, и снова задаётся вопросом: «Боятся или уважают?» Они получают деньги за выполненную работу, так что вряд ли к ним можно обращаться с вопросами о морали, Чимин точно такой же сотрудник, как и они, просто функционал немного отличается.

В свободное время Чимин не перестаёт заниматься пением, учит новые произведения, тренируется, проявляет интерес к новостям (изначально он начал это для того, чтобы выяснить информацию о том новостном издании), начинает играть в шахматы. Но чего-то не хватает. Общения. Чимин опасается подступать к персоналу, не хочет углублять отношения, потому что боится привязаться, понимает, что все они однажды уйдут, а он так и останется здесь. Из головы не выходит замечание Намджуна о том, что Чимин совершенно не разбирается в людях.

Не то чтобы у них с Намджуном было какое-то доверие, общее мнение, но дискутировать с ним иногда было интересно, хоть его речи были болезненными и оставляли неизгладимый отпечаток на мировоззрении Чимина. Из-за его давления и стремления переделать характер Чимин начинает в двойном объёме страдать от комплекса неполноценности, но через эти страдания он обретает новые знания и опыт. Однако его всё ещё пугает тот факт, что спустя столько времени не удалось составить стратегию поведения с Намджуном. Личность импульсивная, приходится подстраиваться.

Когда Намджун возвращается, его встречают в привычной манере, и Чимин делает вывод: Седжин не соврал, для всех его возвращение после внезапной пропажи уже настолько привычно, что едва ли не обыденно. Чимин, сидя в своей комнате, прислушивается и пытается отследить настроение Намджуна, которое он обычно выражает с самого порога.

Если всё плохо, дом трещит от землетрясения.

И это единственное, что волнует Чимина, – насколько всё плохо?

Он всё ещё ничего не слышит, выбирается в коридор, но шаги уже утихают, персонал больше не разговаривает, не смеётся, не кричит – безликие фантомы с услужливыми руками. Боятся и продолжают выполнять свою работу в преддверии казни. Они только что-то сообщают и отвечают на вопросы, которые задаёт не Намджун. Чимин слышит, как за Намджуном плетётся Седжин и вводит его в курс дел, время уже близится к вечеру, и губы трогает улыбка, потому что привычное возвращается. Голоса окружают шедшего Намджуна, а он молчит. Но что будет дальше? К каким выводам пришёл Намджун, перемещаясь по точкам в Сеуле в надежде вернуть привычное состояние? Может, он больше не видит смысла в Чимине и попросит его уйти? А если он попросит вернуть часть средств? Прикажет.

Струны арфы подрагивают под лёгкими, плавными пальцами, стройные аккорды заставляют Чимина слабо покачиваться из стороны в сторону с задушевной улыбкой, и она напоминает ему цвет летнего неба. Светлая, безмятежная, полная надежд. Закончив настраивать арфу, Чимин тут же приступает к мелодии вальса из кинофильма «Амели», потому что это первое, что приходит ему в голову. Подушечки пальцев начинают гореть, но он продолжает. По эху Чимин уже давно определил огромные размеры помещения для инструментов и репетиций, но, несмотря на это, он всё равно слышит чьё-то присутствие у входа. Пальцы спотыкаются, Чимин хмурится, улыбка цвета неба растекается шквалом, уголки губ опускаются: сознание бороздят воспоминания о последней встрече с Намджуном, та Комната Кары. Чимин пытается играть дальше, но пальцы деревенеют, и он, издав последний тупой звук, мягко кладёт руки на колени, опускает арфу, чувствуя свободу в бицепсах, и ждёт. Странное ощущение. Он не может наверняка сказать, что за спиной Намджун, с такого расстояния одеколон не доносится, но то самое предчувствие, необъяснимая тревога до тошноты и бессонницы. Что же будет дальше?

— Почему прекратил играть? — бесцветный голос, Чимин, удивившись, хмурится, двигая ушами, и думает: чутьё подвело?

Восхитительно красиво. Только это и поддерживает мою жизнь.

— Устал.

Он надеется услышать вопрос: «От чего?» и получить подсказку, благодаря которой сможет определить человека. Но вместо этого – бесцветный вздох. И на место тревоги приходит волнение, потому что в этом вздохе чувствует что-то знакомое, что-то невыносимое. Такой момент, когда понимаешь, что бороться больше не хочешь – да и не за что. Чимин поворачивается корпусом в сторону безликого голоса, а голос неторопливо шагает навстречу. Нет, даже не шагает. Не ползёт, но и уверенности в нём никакой нет. Волочит ноги. Это определённо не Намджун, но кто решил с ним заговорить вдруг? Новый сотрудник?

Безликий голос останавливается в двух метрах, а затем разворачивается и идёт в другую сторону, выдаёт местоположение касанием к струнам, он прикасается к ним небрежно, так, будто от скуки, но затем раздаётся сокрушающий грохот по клавишам, такой, от которого душа пульсирует между рёбер. Грохот пианино растягивается во все стороны, брови Чимина ломаются, он позволяет молчанию стать комфортным, по атмосфере он понимает, что начать диалог должен безликий голос. Но чем дольше молчание длится, тем больше теряется Чимин: а может человек уже давно ушёл?

— Вот и я устал.

Лицо Чимина вытягивается от болезненного удивления. Он никогда не слышал чего-то подобного от Намджуна. А сейчас он явился с повинной, с душетрепещющей и беспомощной. Это беспросвет. Это морок.

— Почему? — голос его сипит, Чимин прочищает горло и повторяет уже более уверенно: — Почему?

Намджун не торопится с ответом, снова вздыхает, и по приглушённому звуку Чимин понимает, что тот накрывает лицо руками. Вот скрипят ножки стула, вот он усаживается на стул, вот он молчит, вот он разваливается.

— Не знаю.

Знает.

Намджун оглядывает помещение, откинув назад голову, и невольно вспоминает себя в десять лет, когда впервые сбежал из дома, чтобы выразить протест. Тогда за него отвечали родители.

— И чем ты занимался все эти дни? — Намджун опускает голову, взглядом вцепившись в Чимина, пытаясь понять, изменилось ли в нём хоть что-нибудь. Может, очередное переосмысление собственной жизни поменяло форму носа? Тот же маленький нос с горбинкой. Тот же овал лица. Те же навострившиеся уши. Те же сжатые губы, готовые обороняться извинениями. Те же мёртвые глаза. Он ни черта не поменялся, и Намджун думает, был ли во всём этом смысл?

— Что ж, я времени просто так не терял. Выучил несколько новых композиций, выезжал с Господином Седжином в музыкальный магазин, потому что он совершенно не разбирается в инструментах, — на его лице на мгновение возникает улыбка, сверкая падающей звездой, и меркнет. Он всё ещё опасается, не понимает, как вести с Намджуном в таком состоянии. Не может вести себя спокойно с ним. — Прослушал две книги, научился немного играть в шахматы, углубился немного в новости, занимался лёгкой разминкой... Не так насыщенно, но меня это устраивает.

Был бы Чонгук здесь, они вдвоём уже давно обошли бы десятки фестивалей, устроили бы несколько бессонных ночей, отправились бы в бассейн, съездили бы в Пусан.

— А... а вы? — Чимин полностью поворачивается к Намджуну, мнёт края футболки.

— На ста восьмидесяти гнал.

Чимин, неловко замолкнув, обдумывает его ответ, но всё равно не понимает, что это означает, а задать вопрос стесняется. Наверное, оно и не надо, если Намджун отвечает без лишних пояснений. Просто хочет быть услышанным, а не понятым.

В ушах стоит рёв мотора, перед глазами прыгает стрелка спидометра и проносятся десятки автомобилей. Намджун, делая ставки, поставил на несчастный случай, но проиграл. Седжин уже в курсе: получил информацию от охранников, которых Намджун выкинул из машины и оставил возле стройки торгового комплекса. Попытался провести беседу о безопасности, но увидел, что бесполезно. Вышел живым из встречной полосы.

— Можно объяснить всё, что тебя окружает, можно объяснить людей и их мотивы, но вот когда дело доходит до собственных мыслей, — Намджун легко бьёт указательным и средним пальцами по вискам, и его не волнует, что этого не видит Чимин, — становится слишком сложно. Это моя единственная главная ошибка. Думал, я себя полностью познал. На это уходит годы, а когда доходишь до истины, она тебя разочаровывает. Слова теряют свой смысл, когда пытаешься объяснить самого себя. Иногда словам получается найти замену. Действиями и поступками. Ты думаешь, я прятался от общественного мнения, но оно меня не волнует.

Намджун снова замолкает. Изношенный организм требует паузу, взгляд устремляется в пространство за спиной Чимина, фон размывается, Намджун ухмыляется, закрывает глаза. Мысленно он уже сломал в особняке все стены и сжёг руины, в действительности ему тяжело даже поднять взгляд. Эта усталость не изнурение после физической нагрузки, не километры, проведённые в беге, не день после налоговой проверки. Усталость от самого себя. Она копилась годами, Намджун отрицал это долгое время, а потом понял, что устал скрывать свою усталость. Он убеждал целый мир, а самому себе так и не поверил.

Он открывает глаза, снова видит перед собой Чимина и вспоминает себя в его годы. В период взросления рядом с Чимином был Чонгук, а у Намджуна никого не было.

На самом деле, Намджун ещё в начале своего отъезда обуздал свой гнев и простил Чимина, до него частично дошла мысль о том, что он, возможно, как-то неправильно поступил с ним. Возможно, даже не обуздал или подавил, а отпустил, потому что гнев – это энергозатратно.

— Я недавно, знаете, — Чимин смущённо прерывает монолог Намджуна в его голове и давит улыбку, — услышал шутку от охранников, когда они делали обход, я её не совсем понял, но они так сильно смеялись, и я подумал... — Он набирается храбрости, понимая, что Намджун его не прерывает (а если ушёл снова в себя?). — Стриптизёрша в троллейбусе, держась за поручень, заработала двадцать тысяч вон.

Чимин сильнее рдеет после длительной паузы, а потом чувствует, как его уши начинают гореть от взрыва хохота, неудержимого, такого, что Намджун, откинувшись назад, едва не теряет равновесие. Он смеётся громко и непритворно, будто услышал самый лучший анекдот в своей жизни.

— Чёрт возьми, как ты только запомнил эту ересь? — стряхивая с себя остатки смеха, удивляется Намджун.

И замечает, что его лицо растягивается от улыбки, искренней, такой, которую он уже не испытывал несколько лет. И ему становится тошно и обидно. Она застывает на лице, пока осознание мнёт скелет.

Щелчок.

Она всегда целовала его каждый раз, когда он улыбался, потому что не могла сдержать свой восторг от глубоких ямочек. В последний раз Намджун искренне и по-доброму улыбался только в её объятиях, 13 июля, утром, когда она уехала от него в университет. А ночью 13 июля он возненавидел мир и поклялся убить отца.

Щелчок.

Щёки трещат от улыбки, перед ним сидит Чимин со смущённой радостью. Тогда Намджун с досадой ухмыляется, ворошит волосы рукой.

— Тебе когда-нибудь хотелось избавиться от себя?

Чимин незамедлительно кивает головой.

— Хотелось выкинуть себя, — дополняет Чимин. — Было ощущение, что после этого я буду свободным. Обрету спокойствие.

— И что ты сделал?

— Привык.

— Это в твоём духе, — Намджун уже больше не улыбается. Он наклоняется, упираясь локтями в расставленные колени и, сложив подбородок на подставленные руки, снова изучает Чимина, будто не видел его долгие годы. — Привыкаешь, потому что не видишь смысла бороться, ни видишь выход. Это привычка приспособленцев.

— На самом деле не то что бы привык, я просто понял, что это ощущение бывает у каждого из нас в какой-то момент. Я понял, что это так же естественно, как и головная боль, удар ногой о стул, бессонница или что-то ещё, просто главное, чтобы рядом был свой человек.

— А у тебя это Чонгук.

— Всё правильно, Чонгук помог справиться мне с этим, у меня был тяжёлый период с того момента, когда меня поместили в детский дом, я, на самом-то деле... — голос Чимина затухает, его задувает неуверенность (он всё ещё не может привыкнуть делиться сокровенным с Намджуном). Седжин ведь попросил его об одолжении, а Чимин обязан ему жизнью. — О многом думал, хотел сдаться, там было очень тяжело, потому что в Пусане не было детских домов, обустроенных для инвалидов. Детям никто не объяснял, как нужно вести себя с такими, как я. Воспитатели сами не хотели возиться со мной, я чувствовал себя скверно, очень скверно. У меня там не было друзей, они только смеялись надо мной, но я их не осуждаю, они ведь не виноваты, да? Что я такой. И в самый важный момент вернулся Чонгук, он как-то смог найти меня, помог мне сбежать, но думаю, они не особо и расстроились, когда не нашли меня. Может быть, только злились и ругались. Ну что они скажут руководству, когда узнают, что пропал незрячий ребёнок? Чонгук помог мне бороться с моим состоянием, я ему безумно благодарен.

Намджун в ответ ухмыляется, выпрямляется, складывая ногу на ногу.

— Чонгук научил меня, что говорить о состоянии своего сердца – это сильный поступок.

— Я слабый?

— Нет, что вы. Просто мне кажется, что держать всё в себе это очень опасно, оттуда и ваша усталость. Вы подавляете эмоции.

— Это не такая усталость, когда отдохнёшь, и всё проходит.

— Я понимаю. Но каким вы были пять лет назад? — уже настойчивее надавливает Чимин.

— Что? — Намджун думает, что ослышался. Лицо мгновенно принимает серьёзное выражение, настороженное состояние.

— Каким вы были пять лет назад?

— Откуда… — и сдаётся: — Другим.

— Каким?

Это то самое, что не отпускает Намджуна уже долгие годы, то, что выводит его из привычного состояния и мешает функционировать, то, что он несёт внутри себя, то, что не позволяет двигаться ему вперёд. Как кандалы. Он устал не только от самого себя, но и от того, что на ранах вечно рвутся швы. Намджун понимает, что Седжин снова наговорил лишнего, но если Чимин спрашивает, то, возможно, слишком далеко он не зашёл в откровениях.

— Пять лет назад всё сильно изменилось. Я просто не был готов, — будто бы оправдывается Намджун, разводя руки в стороны.

— К чему?

— Они убили их. Её.

— Её... это вашу невесту, да?

Чимин помнит, как в тот день, когда они с Чонгуком обговаривали сумму, тот сказал, что в интернете нашёл только старые статьи об отношениях Намджуна.

За всё время Чимин не сменил своей позы, но теперь, наконец, шевелится, встаёт с насиженного места, просит Намджуна подать стул со спинкой и, усаживаясь на него, облегчённо откидывается назад. Даже позвоночник не может выдержать этот разговор.

Намджун ещё со средней школы был влюблён в неё, это была частная закрытая школа, в которую она попала из личных соображений своей матери, её семья не была богатой, но заработка хватало на то, чтобы отправить её в высшее заведение. Хотели заработать репутацию. Намджун боялся подступать к ней, потому что очень часто она резко отзывалась о таких людях, как Намджун, критиковала их образ жизни. В последнем классе старшей школы Намджун нашёл силы, сблизился, предложил встречаться, боялся, а она взяла и согласилась!

А они не были согласны.

Это был единственный в жизни Намджуна человек, которого он любил так сильно, что готов был отказаться от наследства. Скандал с отцом закончился тем, что тот поклялся вычеркнуть его из завещания и прибить всю её семейку, чтобы оставить Намджуна с пустыми руками. Но до этого не дошло, Намджуна отправили в университет в Новой Зеландии, откуда он ушёл с отличными показателями, но противоречивыми отзывами от преподавателей. Она встретила его с букетом цветов, украла его у охраны Господина Кима, они бежали долго, пока не оказались в лапшичной возле Ахёндона, сезон дождей шёл уже целых две недели, они полностью вымокли, под их стульями сформировались лужи, а они жались друг к другу, ели и смеялись. Намджун не мог перестать смотреть на неё, за это время она стала ещё прекраснее, она выросла, сменила имидж, стала носить платья и краситься, поступила в медицинский университет вместо ожидаемого с экономическим уклоном. Она выросла, но не изменилась, и это была единственная вещь, которой был рад Намджун, этот приятный момент – когда возвращаешься в прежнее место, где тебя всё ещё ждут. Она вдруг вытащила из рюкзака сухую кофту, отдала её Намджуну, несмотря на его сопротивление, сказала, что так надо, и, когда он натянул её, попросила проверить карманы.

— Ты с ума сошла? — Намджун рассмеялся, в заведении не было никого, кроме них двоих и нескольких сотрудников. Был вечер. Жёлтый свет, лампочки над головой подрагивал, пахло сыростью, почвой, дорогой, любовью и лапшой. Мимо проехало несколько машин (Намджун по привычке закрылся, выставив перед собой меню), из-под шин вырвался шелест луж.

— Я последний этот год ждала, когда же ты вернёшься, всё продумывала и откладывала, а когда ты мне сказал, что возвращаешься на этой неделе, сразу же побежала в ювелирный.

Она любила ставить его в неловкие положения, строила из себя сильную женщину, резвую, опасную, неукротимую и строптивую, но в моменты, когда по-настоящему боялась, она пряталась за его спину, потому что была хрупкой и нежной – такой влюблённой.

Намджун потупил взгляд, крутя между пальцев кольцо с бриллиантом (она заработала на него с подработок), на лице расцвела глупая улыбка, потому что планировал ей сделать предложение только после того, как окончательно разорвёт все связи с отцом и убедится, что им не угрожает опасность.

— Ну, и что? — она приблизилась к нему с самой красивой в мире улыбкой.

— Ты не представляешь, как я люблю тебя, — Намджун притянул её к себе, увлёк в поцелуй, прошептал: «Я согласен», и их разорвало от смеха. Это был человек, который дождался его, который сохранил свою верность, единственная родственная душа – и ни одного дубликата по всему миру.

Через четыре месяца он стоял возле её могилы.

_____________________</p>

— Но как вы поняли, что это был именно отец? — недоумевает Чимин, он всё никак не может поверить в то, что единственный родной человек мог так сильно ненавидеть собственного сына. Кажется, страх, что всё уходит из-под твоего контроля, Намджуну передался именно от отца.

— Я не идиот, Чимин, больше было некому.

— И это и вправду не было случайным ДТП?

— Слышал про Принцессу Диану?

— Понятно...

— Он и не скрывал этот факт. Я сразу же отправился к нему.

На рукавах белого свитера ещё не остыли пятна её крови, голова горела от картины её поломанного тела и мёртвого взгляда, открытые глаза смотрели в никуда. Они накрыли её полиэтиленом, а когда дождь смыл его, Намджун не выдержал, и его стошнило, её глаза были всё ещё открыты, а тело поломано, как разобранный конструктор. Помнит цвет белоснежных торчащих костей и ярко-красного мяса. Когда они вынимали его мать из петли, её глаза были открыты. Он не мог этого выдержать, дождь всё не прекращался и дырявил зонты, сносил автомобили и ломал деревья, и Намджун мечтал, чтобы он затопил Сеул. Он стоял, смотрел и ни о чём не думал. Сил на мысли не было. Вой сирены, взволнованные голоса, шуршание дождя, подставленный зонт, вопросы, наглые взгляды, шлепки ботинок по лужам, рации. А затем он забежал за оградительную ленту, чувствуя, как слёзы смешивались с дождём, за одну секунду оказался возле неё и, глядя на обезображенное тело, закрыл её глаза. Она погибла и забрала с собой его любовь.

Он сбежал от подоспевшей охраны, дождь был таким сильным, что Намджун полностью промок и хотел, чтобы из него вместе с водой выжали всю его жизнь. Водитель такси молчал, не говорил о мокрых сидениях, потому что всё видел и понимал. Намджуна встретили на ресепшене (конечно, им обо всём уже доложили), попытались его успокоить, усадить в кресло, и он толкнул девушку так сильно, что она перевалилась за диван, свернув горшок. От него тянулся мокрый след, волосы облепили лицо, окровавленные пальцы дрожали, а открытые глаза и переломанная в нескольких местах нога не выходили из головы, и Намджуна снова стошнило.

— Это был твой приказ? Твой?!