Часть 18: Не/прикасайся/ко/мне (1/2)

За семь дней можно было сотворить целый мир, за семь дней тишины Чимин только оброс паутиной параноидальных мыслей, как надгробие мхом – расколотое, запыленное, без эпитафии, без опознавательных знаков. Каждое утро для него как для заключённого ожидание вынесения смертного приговора. Может быть, всё обошлось? Может быть, та журналистка отказалась от своей идеи? Как же её звали?.. Возможно, стоит обратиться за помощью к Седжину, попросить сохранить просьбу втайне. Только Седжин не всегда будет на его стороне.

Покоя он ищет во сне, а когда просыпается, мечтает, чтобы этого всего не происходило.

Может быть, он дома?

Рядом с Чонгуком.

Чонгук спал в спальне, которая раньше принадлежала его тёте, а Чимин (который настаивал на своём выборе) спал на диване в гостиной.

Они одновременно просыпались.

Умывались.

Ели.

Разговаривали.

Смотрели и слушали телевизор.

Иногда, лёжа на кровати, Чонгук читал ему статьи из газет или описывал через окно погоду.

Вместе они вспоминали своё детство.

Смеялись.

Шутили.

Были счастливы.

Если они не выступали, то Чонгук отправлялся на подработку, а Чимин оставался дома и тренировался.

Потом Чонгук, вымотанный, но выживший, возвращался домой.

Если всё было хорошо, то он оставался просто вымотанным.

Если всё было плохо, то его невозможно было угомонить.

Затем они обсуждали прошедший день.

Снова смотрели и слушали телевизор.

Ужинали.

Выпивали иногда.

Расходились по комнатам.

Спали.

Чимин так сильно хочет вернуться в те дни. Он так сильно влюблён в них. А сейчас воспоминания в виде смеха, дикторского голоса и эмоциональных взрывов крошатся. Он помнит ощущения, помнит глубокие объятия, помнит объёмное сердце Чонгука, помнит небо, – облаков так много! Они напоминают мне принт на обоях, как будто их скопировали и вставили десятки раз! – помнит грозу, помнит, как они сидели на балконе, прижавшись и укрывшись пледом, помнит, как Чонгук играл ему на скрипке или гитаре, помнит

что-то щиплет глаза

первую крупную заработанную сумму, помнит руководящие и поддерживающие пальцы Чонгука, помнит его анекдоты, его аккорды, помнит звук затвора фотоаппарата, помнит восхищение, он помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. Помнит. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ. ПОМНИТ! ПОМНИТ! ПОМНИТ! ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ ПОМНИТ. ДА ЧТО ЖЕ ОН ПОМНИТ?

Он больше не может плакать. Тело человека на 60% состоит из воды. Тело Чимина состоит из выцветших воспоминаний и страданий от одиночества. Он не может плакать воспоминаниями, они встали поперёк горла.

С того ужасного происшествия проходит неделя. Правда же? Чимин так и не вспомнил, сколько точно прошло дней, но помнит, насколько цветными были объятия с Чонгуком, когда они клялись защищать друг друга до конца. Намджун всё ещё молчит. Может, стоит прийти с повинной? А что тогда будет? Он не смягчит наказание, ему не уменьшат срок, его не заставят выплатить штраф. Его заставят сделать что-то ужасное или с ним сделают что-то ужасное. Власть Намджуна настолько обширная, гнев его настолько многоэтажный, что фантазии Чимина ни на что не хватает, она схлапывается, из неё валит серый дым.

В один из вечеров (он условно называет этот день седьмым судным днём) Чимин подходит незаметно к Седжину, которого услышал с первого этажа, тот куда-то торопится, но ненадолго останавливается и интересуется, как у Чимина обстоят дела.

— Господин Седжин, есть... одна проблема, которая не даёт мне покоя уже долгое время, и я уже не знаю к кому обратиться, вы единственный человек здесь, кому я могу доверять. Поэтому был бы рад и благодарен, если бы вы... не отказали мне в просьбе, потому что я понимаю, что это ничем хорошим может не окончиться...

— Господин Чимин, я безумно рад, что заслуживаю у вас такого уважения, но я спешу к Господину Намджуну, образовались срочные дела.

Седжин поправляет галстук, ослабляет его, расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки – признак тревоги, который не может уловить Чимин своими незрячими глазами. Если бы увидел, то сразу всё понял бы. Возможно, успел бы сбежать. У Седжина всегда твёрдый и уверенный голос, и у Чимина складывается впечатление, что именно он всегда всё держит под контролем, а не Намджун, который не в состоянии обуздать свой гнев. Если бы не Седжин, наверняка Намджун уже давно стал бы жертвой своего поведения.

Седжин оставляет Чимина одного, быстро убегая дальше по коридору.

И что-то подсказывает, что это был его единственный шанс.

Интуиция редко подводит Чимина.

Он остаётся стоять на прежнем месте в надежде выцепить Седжина и снова попробовать попросить у него помощи – Чимин в таком отчаянии, что стоит неподвижно более получаса, хочет дождаться, – но крики за толстой дверью внушают не просто страх. Что-то такое, от чего хочется выблевать органы.

Узнал?

Он узнал?

Правда узнал?

Чимин не слышит речь, не разбирает слов, не слышит значение, слышит только разрастающийся в размерах, как шар, голос Намджуна: он повышается в громкости, увеличивается в объёме, секунда – бах! – и он взрывается. Стены заведённых часов сотрясаются. Дверь раскрывается, – голос Намджуна становится громче – и из кабинета кто-то выбегает.

— И даже не вздумай защищать этого мелкого ублюдка, СЛЫШИШЬ МЕНЯ?!

Это касается меня.

Он говорит обо мне.

Ни о ком больше не может.

Чимин пытается сдвинуться с места, но страх сковывает не только сознание, но и всё тело. Пальцы разгибаются, сгибаются. Он помнит, насколько звонким был смех Чонгука, но не помнит, сколько рук отрывают его от пола и куда-то несут.

Его относят в какое-то помещение, в котором Чимин ещё ни разу не был, и он догадывается, что это ни одна из двадцати тысяч спален, ни кухня, ни бар, ни кинотеатр, ни спортзал, ни бассейн, ни библиотека, ни офис, ни гостиная. Это что-то нежилое. Что-то бесчеловечное. Что-то выделенное для таких ситуаций, когда кто-то раскрывает рот в присутствии не тех людей. Комната Кары.

Пыль в воздухе, скрипучий стул, щелчок переключателя, хлопок стальной двери, стук каблуков, пригвождающий каждую извилину мозга и пускающий вибрацию. Каблуки несутся из другого конца коридора, и чем ближе они становятся, тем больнее и острее становится панический страх, граничащий с сумасшествием.

Ведь у него был шанс. Было семь шансов!

Каблуки врываются в Комнату Кары, разрушают всевозможные пути к отступлению, и Чимин представляет, как они – он и каблуки – остаются на огрызке бетонированного пола, который парит где-то в пространстве. Оторванные от мира. Стук каблуков – хлыст по кровавым извилинам, Чимин тихо дышит, приводя себя в чувства. Он всё ещё помнит, какие у Чонгука широкие объятия, но забывает, насколько страшен в гневе Намджун. Или не хочет вспоминать. Но оно и к лучшему. Намджун хоть и забрал у него свободу, но не заберет мысли и волю над разумом, здесь, в голове Чимина, ему нет места. Только Чонгук, горячая, как солнце, улыбка и мелодия гитары, затушёванная шёпотом дождя. Тихо.

— Значит ты, — непривычно высокий и тонкий для Намджуна голос наполняет Комнату Кары. Сдержанный, но где-то треснутый. Надломленное самообладание. В попытке совладать с собой. Чимин прислушивается и пугается, потому что Намджун многогранный, и он знаком только с двумя его гранями – злобой и жалким милосердием. Но этот тон.

Даёт намёк на какую-то новую грань. Будто подушечки пальцев осторожно прикасаются к острию ножа, а в конце прикосновения резкая боль и расплавленное до костей мясо.

— Значит ты, — повторяет Намджун, глубоко, но неритмично вдыхая и выдыхая, наверное, он помогает себе руками – проталкивает кислород в трахею, а потом усилиями лёгких выплёвывает его наружу. — Значит ты... ЗНАЧИТ ТЫ. — Голос увеличивается, и Чимин подаёт своё тело назад, вжимаясь в спинку стула. Раздаётся скрип. — Значит ты, сукин сын, возомнил, что имеешь право распространять обо мне грязные слухи?! Шваль подзаборная, ты думаешь, что имеешь право на МНЕНИЕ и свободу СЛОВА? Ты, мерзкое отродье, возомнил, что у тебя вообще есть на что-то ПРАВО?!

Намджун не притрагивается к нему, но окутывает мощным голосом, проникает через уши, разрывает на лоскуты барабанные перепонки и колючей проволокой пробирается глубже. И вот Намджун уже внутри головы Чимина. Шевелится, как червь, разрастается, и под черепом возникает давление. Нет. Чимин помнит, как сбежал из детского дома и как оказался в руках Чонгука. Тогда было холодно, и шёл дождь. Или снег? Но было отвратительно. А Чонгук изменил его жизнь к лучшему в тот момент. Чонгук – семья. Никто не может заменить его.

— Ты даже не представляешь, насколько сильно я сейчас сдерживаюсь, даже представить не в состоянии, что я могу сделать с тобой! Думаешь, твой голос – твоя защита? Думаешь, я не трону тебя, если у тебя есть какой-то вшивый талант? Думаешь, такой, как ты, всего один? А? Так ты думал, наверное, когда распускал свой вонючий язык! Какой же ты мерзкий, мерзкий, мерзкий, мерзкий! Об таких только ноги вытирают, а не к себе под бок пристраивают. О, как я зол, как же я сейчас ЗОЛ.

Как и всегда, когда на пути Чимин слышит какой-то громкий звук, то он теряется в пространстве и сбивается со счёта. А голос не был похож ни на привычный хлопок, ни на громкое падение, ни на взрыв. Что-то выше и опаснее. Что-то на подобие свистящего в воздухе топора. Что-то вроде жужжания электропилы. Что-то вроде шуршания сварочного огня под рёбрами. Чимин не знает, в какую сторону изогнуться, чтобы голос Намджуна не задел его, не прожёг, не прижёг, не разорвал. Кровь закипает. Вены пульсируют.

— Знаешь, я обычно не церемонюсь так с людьми, как сейчас с тобой. У нас разговор короткий. Выстрел, пуля – труп на стуле!. Но сейчас я просто НЕ ПОНИМАЮ, почему из всех людей это сделал именно ТЫ. Нет, знаешь, я не разочарован, я не удивлён, я готов ко всему, но я просто НЕ ПОНИМАЮ, почему я не разглядел в тебе крысу, змею, Иуду, СУКУ! Ты строишь из себя честного человека, да? ДА?! А ты в курсе, что дела лучше иметь с человеком бесчестным, чем с такими, как ты? Потому что от двуличной падали всегда ожидаешь какого-то проступка, обмана, предательства! Ты всегда знаешь, что ему нельзя доверять! А честные люди, притворщики, суки, от таких людей стоит избавляться сразу!

Каблуки кружат вокруг стула, Чимин приварен к нему страхом и эмоциями, которые он пытается заглушить воспоминаниями о Чонгуке. Но чем громче голос Намджуна, тем сильнее разрастаются трещины на черепе.

— Маленькая тварь. Кусок дерьма, который не заслуживает ни одной воны из моего кошелька.

Голос Намджуна льётся сверху, вырывается из-под ног Чимина, давит по бокам и выжимает что-то ценное из-под рёбер.

— Ты знаешь, как ломают людей? Ты знаешь, как долго срастаются кости?

Чимин мелко мотает головой, обхватывая сиденье стула. Если не уцепится посильнее, то тридцатиметровая волна голоса смоет его, и Чимин, сорвавшись с бетонного огрызка, отправится в бесконечное путешествие по открытому пространству.

— Не знаешь? Больше двух месяцев, паршивец. А знаешь, как долго срастается рассудок человека, а? Знаешь?! А знаешь, как ломают собаку? Её бьют, прижигают и вырывают когти! А знаешь, как ломают человека? Человека можно сломать, но не ударами и пулями. Человек хрупкое существо, как физически, так и морально. Видел бы ты хоть раз, как легко ломать палец человека – только каблуком чуть надави. Ключица, лодыжка, запястье – это такие кости, которые легко сломать. Слышал, как ломается позвоночник? Тебе бедро когда-нибудь ломали, а? А?! Человека ломают через поражённый рассудок! Есть люди, в которых ломать уже нечего. Ничего не осталось. Но я вот что уяснил: человек напуган в сам момент ожидания, представления, все его страхи и поднаготная выливается наружу с адреналином в штаны! Он ждёт удара, а после удара наступает облегчение. Но если зациклить его на моменте ожидания, то человек сойдёт с ума. Именно так ломают человека, ломают его РАССУДОК. СЕДЖИН! Можно пригрозить убийством, можно отрезать часть тела, можно избить до потери сознания, можно изнасиловать, можно задушить любимую собаку, можно довести до самоубийства, можно на глазах задавить любимого человека, а потом сказать, что у тебя просто нет права на развлечение! СЕДЖИН, МАТЬ ТВОЮ!

ЩЕЛЧОК. Намджун крепко стискивает зубы и накрывает уши руками, голова слабо трясётся, жевательные мышцы почти лопаются, зубы крошатся.

— СЕДЖИН!

ЩЕЛЧОК.

— ТВОЮ МАТЬ, НЕ СЕЙЧАС, НЕ СЕЙЧАС! СЕДЖИН!

Вдохи и выдохи обжигают лёгкие. Намджун стоит на месте, качаясь из стороны в сторону, совершает методику дыхания – она не работает, никогда не работает! – и старается отвлечь себя воспоминаниями о голосе Чимина.

Намджун оказывается сзади, когда снова окликает мужчину, и Чимин клянется, что он слышит, как покрывается первой трещиной его ребро, где-то над сердцем. Он учащённо дышит, в горле стоит ком. Седжин заходит в Комнату Кары, и Чимин не слышит их диалог, слышит только голоса, представляет их цвет, слышит ссору, слышит, как один сдаётся, а второй возвращается к рёбрам Чимина, чтобы стереть их в порошок.

— Я приказал тебе! Немедленно проваливай отсюда, проклятый ишак! — затем Намджун обращается к Чимину: — У тебя как вообще, болевой порог низкий или высокий?

Раздаётся щелчок затвора, металлический. Возле самого уха Чимина.

Так какая же была погода в тот день? Может быть, случился потоп?

Щелчок.

Намджуна сейчас стошнит.