Часть 12: Смирение (1/2)

Жизнь Намджуна – заведённые часы.

Его жизнь начинается ровно в семь утра.

Среда, воскресенье, праздничный день, будни, день рождения, поминки матери, отпуск – это не имеет значения. Семь часов, не иначе. Дом никогда не спит, он вечно находится в движении, по нему циркулируют сотрудники, поддерживающие жизнь особняка, готовятся к пробуждению Намджуна в любом его состоянии. Он ещё никогда не позволял просыпаться на несколько минут или часов позже – настолько крепкие у него привычки и обещания самому себе с семнадцати лет. И Намджун сам постепенно превращается в часы, металлические, верно отлаженные и готовые работать ещё целых пятьдесят лет, если не больше. Не органы, а механизм, крутящийся на шестерёнках. Поэтому Намджун обладает чётким восприятием времени и чувствует, что именно он управляет своим временем, а не наоборот. И жить становится проще.

После умывания, приёма душа или купания в бассейне (зависит от степени загруженности) следует завтрак. В процессе Намджун успевает разобрать пришедшие письма, прочесть свежие газеты, посмотреть короткую сводку утренних новостей по телевизору, выслушать график на день от Седжина. Он знает всё, что творится в его мире и в мире снаружи, больше ему и не требуется. И по пути в гардеробную он уже точно знает, какой костюм сегодня наденет и каким одеколоном воспользуется. Затем его встречает открытая дверь кабриолета, сверкающего на солнце. И если за рулём Седжин, они обсуждают прошедшие встречи, вспоминают или заучивают имена новых инвесторов или бизнес-партнёров и обдумывают поступающие предложения о покупке или продаже недвижимости. Седжин во многом заменяет секретаря. Если быть точнее, то Седжин не то чтобы собирательный образ, он – швейцарский нож. Личный водитель, охранник, психолог, секретарь, наставник и хранитель большинства секретов Намджуна. Мужчина сорока двух лет, холост, личной жизни не имеет, как и детей, всю свою молодость посвятил службе отцу Намджуна, после чего попал в руки непосредственно Намджуну. Большую часть времени Седжин проводит либо в кабинете Намджуна, либо за рулём автомобиля; заработная плата продолжает поступать в неприличных размерах, а счёт просто увеличивается в размерах, потому что Седжин не успевает тратить сбережения: то времени не хватает, то фантазии. Он ограничен мечтой о доме и большой семье. Дом есть. Семью потерял.

Жена ушла от него ещё в те годы, когда он был правой рукой отца Намджуна, и навсегда уехала в Японию. Позже она прислала ему открытку без обратного адреса, а на обратной стороне сообщила, что теперь счастлива, потому что встретила свою первую школьную любовь. Детей у них не было, и их больше ничего не связывало, поэтому Седжину ничего не мешало полностью посвятить себя работе, это вошло у него в привычку – следить за Намджуном и уберегать его от роковых ошибок. Он помнит Намджуна ещё с самого юного возраста и время от времени представляет его в роли своего сына.

— Ты так и не пользуешься теми деньгами, которые я тебе отчисляю? — интересуется Намджун с безразличным тоном – хочет заполнить диалогом возникшую паузу.

— Да когда бы я успевал, Господин Намджун? Я же почти весь день за вами ношусь.

— Как ручной пёс, что ли? — ухмыляется Намджун и дёргает краями газеты – она трещит.

Седжин добродушно улыбается, метнув на Намджуна взгляд через зеркало заднего вида.

— А женщина? — допытывается Намджун, сканируя статьи газеты. — Ты так никого и не встретил? Мы ведь часто бываем в ресторанах.

— Женщины любят внимание и заботу, а я могу только крышу над головой дать и еду. Моя ведь и ушла от меня в двухтысячных не только из-за опасной работы, но и потому, что мы едва виделись с ней. Успевали поговорить только за завтраком и в постели перед сном. И то не всегда, вы ведь помните, что ваш отец часто был вынужден отсутствовать дома в поздний час. Мы никогда не могли выбраться с ней куда-то вместе. Она могла освободить для меня целый день на работе, но не я... Мне было больно обижать её. У меня ни на что не хватало сил. Такое ведь мало кого устроит.

— Она просто шлюха, которая выкачала из тебя деньги и пошла развлекаться дальше. — Надменно подмечает Намджун. — На таких время тратить не надо. Так ты, получается, всю свою жизнь собираешься провести за рулём? — голос звучит снисходительно. На самом деле Намджун боится, что прямо сейчас Седжин задумается, остановит машину, скажет: «А действительно, чего это я?», выйдет из салона, пересечёт магистраль и уйдёт в противоположном направлении.

— Не знаю, Господин Намджун, я и этим доволен.

— Да ну, не врёшь?

— Никак нет.

Намджун кидает на мужчину короткий взгляд, пытаясь переловить его настроение, а затем возвращается к газете – совершенно не помнит, о чём пытался читать несколько минут назад.

— Так что там с твоей женой?

— Я в какой-то момент подумал, что не разозлюсь на неё, если она однажды сообщит мне, что завела себе любовника. Да даже это любовником нельзя было бы назвать. Скорее я её любовник. Но она всё молчала, молчала, а потом сказала, что так продолжаться больше не может, собрала вещи и подала на развод. В Японии уже семнадцатый год живёт.

— От женщин сплошные проблемы. Так что я рад, что к тебе не присосалась ни одна из этих потаскух.

— Не в принадлежности к полу проблема, — пытается оспорить его мнение Седжин, плавно крутит руль, скользя ладонью по горячей коже. — Это зависит от типа личности, от воспитания, от душевного состояния, от потребностей. Мой отец был таким человеком, который вообще не видел смысла в знаках внимания. Почему? Да просто потому, что он такой человек. Военный. Он не эгоист, но был уверен в том, что моей матери достаточно того, что с ней и так уже кто-то есть. Моя мать не слышала от него комплиментов с момента заключения брака. Она женщина твёрдая, может, ей это и не надо было? Даже не знаю сейчас. Была бы возможность – спросил бы.

— А твоей жене, значит, не хватало комплиментов и разговоров по вечерам перед телевизором? Ты тешишь себя иллюзиями. Тебя плохо воспитали.

— Не хватало. Она у меня была романтичной личностью, чуткой...

— Личностью, — ухмыляется Намджун, приподнимая брови от удивления и слегка качая головой.

—... вот изменит она причёску или цвет волос – спросит, идёт ли ей, наденет платье – поинтересуется, не полнит ли в талии. А я что? Я мужчина, я в этом не разбираюсь, для меня всё одно. Говорил ей: «Нормально, подходит, всё хорошо сидит». Была бы у меня возможность вернуться в прошлое, я бы каждый день говорил ей, какая она у меня красивая. Может быть, уволился бы даже.

— И оставил бы меня? Ни за что не поверю.

Седжин снова улыбается без притворства, щурится от солнца, он знает Намджуна с момента его рождения. Скрывает свои истинные мысли.

— Вывод один, Господин Намджун: люди голодают по вниманию, по комплиментам, по заботе. Человек может отрицать это сколько угодно, но один только комплимент, и вы увидите самую яркую в мире улыбку.

Намджун заглядывает мужчине в лицо через зеркало, видит его беспечное выражение лица, которое бывает у него, когда тот стоит за кофе возле автомата, и пытается разобраться, какой мыслительный переворот происходит в его голове, с какой ностальгией он борется. Губы его растягиваются в улыбке с привкусом горечи, морщины на лице – символ тяжёлых воспоминаний и прошлого. Намджуну – всего лишь на мгновение – становится интересно узнать историю жизни Седжина и его подноготную: ему явно есть что сказать, он может многим поделиться, но молчит, продолжая впадать в воспоминания и ожидая, когда к нему обратятся за советом. А Намджун никогда не опустится до этого, никогда не попросит его совета, он не может выставить наружу свою неопытность – сделают больно. Такие разговоры для них редкость. И Намджун старается из них подчерпнуть всё самое полезное, потому что любит учиться на чужих ошибках и ненавидит ошибаться сам. И в очередной раз Намджун убеждается, что состоять в близких или дружеских отношениях это энергозатратно, что иметь семью или быть влюблённым это обременительно. У Намджуна главный приоритет состоит в материальном достатке. Дети? Бред. Наследники? Одним он уже обзавёлся, осталось только обстругать под себя. Больше ему и не надо. Ему только двадцать семь лет, он достиг многого, и в планах на жизнь не закрытая ипотека или карьерная лестница до директора, а целый мир под подошвой.

Очередной щелчок, и Намджун уходит в себя, бессмысленно уставившись вперёд, тело замирает, он хочет сопротивляться.

— Извини, Намджун, но так получилось, это бизнес.

Почему всё произошло именно так? Почему именно с ним?

Никому нельзя доверять. От людей одни проблемы. Намджун может выжить в одиночестве, ему никто не нужен.

Щелчок.

Заклинило.

— Господин Намджун? — Седжин смотрит на него через плечо, подметив знакомое безжизненное состояние. Он знает, что с ним происходит, главное – не обсуждать это с ним. — Господин Намджун!

Щелчок.

— Что? — разум проясняется, в голосе выковывается привычная сталь.

— Нет, ничего, показалось.

Проклятье. Снова.

Наблюдая за Чимином в течение нескольких недель, Намджун подмечает за ним стремление совершить каждое действие без посторонней помощи (за исключением вопроса о времени). Он самостоятельно входит в гостиную, не задевая ни одного предмета, самостоятельно обрабатывает инструменты, самостоятельно репетирует и тренируется, самостоятельно исследует дом, самостоятельно садится за стол, самостоятельно настраивает музыкальный проигрыватель и переворачивает пластинку, не повреждая иглы. И он всегда неизменно встаёт на одно и то же место – возле огромных напольных часов из красного дерева. На всё он отвечает одним и тем же: «Спасибо, но я сам» или «Не беспокойтесь, я в состоянии позаботиться о себе», и со временем эту черту Намджун в Чимине начинает уважать. Смог бы он так же? Возможно, в аспекте ограниченности Чимин куда лучше него и сильнее. Намджун задумывается: ему было бы неприятно иметь дело со слепым, погружённым в апатию, с безвольным и пессимистичным слепым. Отсутствие зрения не мешает жить. Это ещё одна причина, по которой Намджун интуитивно выбрал Чимина.

Однако, по словам прислуги, Чимин совсем не выходит из своей комнаты – сидит в ней круглыми сутками и выбирается только в ванную. Ест он только одновременно с Намджуном, а это значит, что только два раза в день, и это совершенно непозволительно в его возрасте. Наверное, он стремится смириться с тем, что отныне весь его мир сводится до комнаты в двадцать квадратных метров. Но чем можно развлекать себя на протяжении всего времени в одиночестве?

— Мне сказали, что ты не выходишь из своей комнаты. Разве не ты мне говорил, что ненавидишь быть взаперти, не объяснишь? — интересуется Намджун, приглашая Чимина за стол.

Чимин долго не решается произнести что-то в ответ. То ли размышляет над вопросом, то ли вообще не расслышал его, то ли намеренно игнорирует. Свои глаза он больше не скрывает за очками (Намджун не разрешил в своём доме носить их), его глаза вечно устремляются вперёд, даже тогда, когда Чимин наклоняет голову, поднося еду ко рту. Когда Намджун окликает его, только тогда он обращает на него свой невидящий взгляд. Тёмные зрачки плывут под веками.

— Дом слишком большой. Я чувствую, что он мне не под силу. Я с той-то комнатой только с вашей помощью познакомился. А тут... потребуется слишком много времени и эмоциональных сил, чтобы этот дом принял меня. У меня тут же начинает болеть голова..

— Как это – «принял?» Что за бред? Как дом может принять кого-то? — искренне не понимает Намджун, отправляя в рот кусочек жареной макрели. — Человек может принять кого-то, общество, но дом-то как?

— У вас же есть такие ощущения, которые вы никак не можете объяснить?

— Нет. — Решительно заявляет Намджун и смотрит Чимину в глаза так, будто хочет убедить его в своих словах через твёрдый взгляд. Опять он забыл. И возвращается к еде. Его глаза кажутся Намджуну привлекательно пугающими. — Я всегда знаю, что испытываю и как рассказать о своих переживаниях тому, кому надо. Но я в состоянии разобраться в самом себе и без чужой помощи. Мне никто не нужен.

— А у меня есть, и...

— Это за неимением достаточного багажа знаний, подкреплённым обладанием скудного словарного запаса. Ты не умеешь излагать свои мысли, вот и всё. Я бы приписал к тебе заболевание «алекситимия». Но не стану этого делать. Однако слово это запомни, оно тебя частично описывает.

Чимин замолкает, закусывая нижнюю губу и задерживая вилку в воздухе.

— Вы правы, но раз задали вопрос... — Чимин не признается, что не знает определения слова. Он его запомнит и вытрясет объяснения из Соджуна. — Возможно, через какое-то время я смогу рассказать вам то, что я испытываю, но не сейчас. Могу только попытаться. — Чимин откладывает столовый прибор в сторону, проходится пальцами по столу в поисках стакана и отпивает цитрусовый фреш. — В нашем доме – там, где мы жили с Чонгуком – я чувствовал уют и защиту, я испытывал уверенность, что там меня не настигнет никакая беда. Это было моей крепостью. Но я попал сюда и ощущаю непрерывное давление и дискомфорт. Будто меня зажали в коробку десять на десять сантиметров и выбросили в открытое море. И в своей комнате я постоянно держу окно открытым. Будто наготове, что ли. И знаете, думаю, я буду делать это даже зимой. Этот дом меня удручает, будто стены пропитаны негативом. Здесь абсолютно противоположная энергетика. Я не обладаю зрением, но у меня развито чутьё. Дом несёт в себе энергетику хозяина. Если описать мои ощущения поверхностно и в двух словах: мне здесь просто некомфортно.

— Ну и что ты мне предлагаешь? Позвать священника и облить здесь всё святой водой?

— Нет-нет, достаточно придерживаться одного правила: все негативные мысли оставлять за порогом. Избавляйтесь от плохого настроения любым способом. Я всегда поступал так, когда возвращался домой.

— Мой дом тебе не чёртов храм. И ты не в гостях у Иисуса.

— Кстати, вам Чонгук ничего не передавал?

— В смысле?

— Никаких блокнотов? Я... свой старый дневник где-то потерял.

— Нет. Ничего об этом не знаю, — уверенно отвечает Намджун, пережёвывая рыбу. Дневник, наполовину изученный, хранится в верхнем ящике прикроватной тумбочки. — Спрошу у Седжина, он вполне мог найти.

Чимин слабо кивает головой. Намджун усмехается над его выражением лица. Помятое, в смятении, погружённое в изумление – как старик с Альцгеймером. Перестал понимать суть происходящего. Идеальный материал. Все эмоции от их разговоров всегда отображаются на его лице, отражаются, как в зеркале, исписанного помадой. Чимин принимается за еду, утратив интерес к беседе, и обдумывает поднятую тему.

Когда Чимин опустошает тарелку и стакан, он вытирает уголки рта ребром ладони.

— Воспользуйся салфеткой, — советует Намджун, выражая обескураженность.

— Но её здесь нет, — Чимин, смущённый, останавливается. Не мог же он салфетку упустить.

— Это как так?

Намджун пробегается взглядом по столу, не находит. Чимин обнаружил отсутствие салфетки быстрее зрячего.

— Чёрт возьми, кто забыл?! — прикрикивает Намджун, строго глядя на стеклянные двери гостиной, а в коридоре мечутся растерянные сотрудники.

Когда Намджун привстаёт со своего места, ножки стула скрипят о мраморную плитку. Чимин кривится в лице, прикрывая уши.

— Уволю!

— Господин Намджун! — взволнованно вскрикивает Чимин, он поднимается следом и пытается остановить его жестом руки. — Да что вы! Из-за ерунды, из-за салфетки! Готовы человека рабочего места лишить. Сядьте, сядьте обратно.

Намджун, не спуская глаз со снующего персонала, опускается на стул. От негодования лоб и шея покрываются красными пятнами, пальцы сжимают серебряные приборы.

— Я плачу им огромные деньги не для того, чтобы из их головы вылетали такие элементарные вещи, — оправдывает свою вспышку агрессии Намджун. — Я не отвечаю за набор обслуживающего персонала, но этот... я его запомню.

И уволю.

— Как будто вы никогда не ошибались, Господин Намджун. «Какие элементарные вещи, — передразнивает его Чимин, — а из головы вылетели». Вы дали мне шанс исправиться, а ему – нет?

— Потому что талант – это великая жертва времени, а раскладывать вилки и ложки каждый в этом мире умеет.

Чимин думает: «Интересно, а сотрудники его просто боятся или уважают?»

Между ними возникает молчание, комната тонет в тишине, безоблачной, но тревожной. Намджун слышит, как вздымается грудная клетка Чимина, как будто каждый вдох для него – тяжесть, он, скованный своим страхом, не шевелится и прислушивается к грозной тишине, он прощупывает её и понимает, что не в состоянии придать ей форму. Она как разибтое стекло. Чимин мысленно высвобождается из своей оболочки, устремляется к воспоминаниям о днях с Чонгуком, об ужине на расстеленном полу перед телевизором, о чтении книг перед сном, о заучивании новых партий, о деньгах и мечтах о том, на что могут их потратить. Ему не хватает Чонгука и его поддержки. Вот Чонгук прикоснулся бы к нему, преодолев сотни воспоминаний о минувших горе и счастье. Цикады начинают трещать на внутреннем дворике, Чонгук, смеясь, бегает вокруг Чимина и описывает размер соломенной шляпы на своей голове и голубизну неба.

Раздаётся звук удара о металл – скрежет с искрами над вскрытой головой – это Намджун ударяет вилкой о нож, из-под лба наблюдая метаморфозы на лице напротив. Глаза приобретают жизнь, но всё ещё не видят. Чимин ударяется о звенящую реальность, сотрясающую изнутри.

— Знаете... — на грани необъятного смирения начинает Чимин и устало вздыхает, но так, чтобы не оскорбить Намджуна. — Я тут думал над вашими словами... Ну, помните, про внешний вид. Это ведь наши внешние признаки, и я не думаю, что они способны быть воплощением внутренних человеческих качеств. Например, ботинки не измерят глубину открытой души, галстук не показатель гуманности, понимания, преданности и способности любить, верного мышления и стремления к... каким-то высшим благам.