Часть 10: Первый преподанный урок (2/2)

— За что я собираюсь платить тебе деньги?! — Намджун трясёт его в стороны. — А?! Ты требуешь с меня сумму в десятки миллионов, а что предлагаешь в ответ?! Я должен довольствоваться твоим жалким состоянием?!

— Господин Намджун, — дверь раскрывается, сначала проникает голос Соджуна, а затем проходит и он сам. — Вам звонят по поводу... кхм...

— Я занят, Седжин!

— Господин Огитава хочет обсудить вопрос инвестирования в...

— Седжин! Закрой дверь с обратной стороны, иначе я отрежу твою голову и сыграю ей в гольф!

— Я передам, что вы перезвоните.

Левая щека, обжигаемая яростью, продолжает гореть. Его ещё не закинули в печь, но языки пламени заставляют кожу покрываться волдырями и стекать под ноги, а когда расплавятся мышцы, Намджун пройдётся по его скелету.

— Простите, Господин Намджун, но я правда сегодня не готов... — Голос тише мира. Чимин слабо обхватывает чужие руки, снова обжигается, освобождает футболку и неожиданно падает на колени, лбом прижимаясь к ноге Намджуна и хватаясь за пояс его халата. Пальцы соскальзывают. — Простите, этого больше не повторится!

Очередной треск гордых костей.

Пусть его лучше пристрелят.

Чимин не боится вставать перед ним на колени, не боится, что его растопчут или вобьют в пол, как гвоздь; он понимает, что это – его единственный шанс. В этот самый миг он сожалеет о своём выборе, сожалеет, что послушал Чонгука, сожалеет, что согласился, сожалеет, что родился. Что угодно он отдал бы, лишь бы исчезнуть из этой жизни навсегда, стать ветром в горах. Он готов терпеть голод и нищету, отсутствие шансов на счастливую жизнь и вереницу несчастий. Только бы никогда больше не становиться жертвой голоса Намджуна и терпеть душевные муки. Намджун не просто вызывает в нём очередной всплеск комплекса неполноценности и осознание собственной ничтожности, но и убивает всякую волю к жизни, заставляет увядать. Чимин – всего лишь удобрение для растений. Чимин – удобрение для таких, как Намджун.

— Что ты творишь? Поднимайся. Поднимайся, говорю тебе.

Чимина подхватывают под мышками, он сопротивляется, крепче прижимается, но Намджун с лёгкостью поднимает его, потому что сил и так ни на что не хватает, даже на то, чтобы бороться за жизнь.

— Не унижайся таким образом. Если тебе говорят, что ты должен петь, значит, ты должен беспрекословно слушаться меня! В любой момент, в любое время суток. Даже если тебя разбудят в полночь, ты должен будешь подчиняться и выполнять мои приказы, ты понял? — Намджун, упираясь в сжатые плечи,

раздавленные и треснутые, наклоняется и смотрит в безжизненные глаза. Глаза его не видят. — Я пожалел не тебя, а свои траты и время.

Чимин был прав: взгляд у него отличается. Неживой. И через что заглядывать в его душу? Разбитые зеркала.

— Не будешь петь – не будешь есть. Ты должен заслужить это всё. А станешь и дальше ослушиваться – вылетишь из Кореи в коробке по почте. Надеюсь, я ясно выражаюсь.

Чимин кивает.

— Простите, Господин Намджун. Я правда больше не повторю эту ошибку.

— Какой же ты жалкий, Чимин. Неужели ты считаешь, что из-за этого стоит унижаться и терять своё достоинство? Гордость, чувство собственного достоинства, это всё нужно оберегать, потому что это единственное, что способно поддержать тебя, когда сил ни на что не остаётся. В тебе этого никто не воспитал. — Намджун одобряюще хлопает его по плечам: своим безразличным жестом пытается собрать его заново. Голос, лишённый прежней стали, звучит мягче. — Запомни, Чимин: мужчина ни в коем случае не должен вести себя подобным образом. Он может гордо промолчать, может уйти, может оскорбить в ответ, может ударить, может убить. Но на колени вставать – ни за что! Уж лучше почувствовать лезвие на шее или пулю в груди.

— Но как же... я же виноват перед вами, — Чимин, опустошённый, ведёт головой по кругу, не может зафиксировать её в одном положении.

— И прекрати извиняться!

— Но я же... я же и вправду провинился. — Его слова тонут в тени Намджуна. Ему дурно. — Разве извинения это унизительно?

— Унизительно, Чимин, ещё как унизительно! — Намджун возвращается к столу и отпивает вино. Мясо уже остыло. Досадно. — Ты должен был ответить: «Да, Господин Намджун, я исправлюсь, Господин Намджун». Взять волю в кулак и исправиться! Мужчина не должен извиняться, мужчина должен исправляться!

— Да, Господин Намджун.

— Смотри-ка, на лету всё схватываешь, — хохочет Намджун и оглядывает Чимина с ног до головы. Он – сгоревшая спичка. — Всё в порядке?

— Да-да, господин Намджун. В полном порядке.

Он в полном беспорядке.

— Отлично. Седжин! — мужчина тут же материализуется в дверях, и снова чистое безэмоциональное полотно. — Проводи Чимина до его комнаты.

Седжин недолго мешкается, пытается подступить к Чимину и думает, каким образом его следует обхватить.

— Но вы же даже не поели по-человечески.

— Пусть мне принесут еду в спальню. Только чтобы всё было горячее, ясно? Ты ведь говорил, что мне звонили. Час уже поздний, но в этом нет ничего страшного. Уверен.

Седжин кивает и, подхватив Чимина под локоть, просит следовать за ним. Напоследок он обращает удивлённый взгляд на Намджуна и не перестаёт смотреть на него, пока не выходит в коридор.

— Скажите, пожалуйста, а сколько сейчас времени? — устало интересуется Чимин, когда понимает, что Намджун уже далеко от них. Ему ведь можно говорить без его разрешения? Он старается запомнить количество шагов и поворотов и по звуку определить материал под ногами.

— Без пятнадцати десять. Прошу, — мужчина раскрывает перед Чимином двери и слабо улыбается.

Верните мне Чонгука. Я умру в этом доме без него.

Тяжкий выдох.