Часть 10: Первый преподанный урок (1/2)
— Господин Намджун выделил вам комнату на первом этаже. Я провожу вас.
Его встречает новый голос, незаинтересованный, статичный и старый – уставший, увядший. И Чимин начинает чувствовать, как сущность Намджуна просачивается сквозь кожу и ошпаривает мышцы: он дышит воздухом в его доме, он окружён бастионами его узурпаторской воли, за ним следят его люди. Он не имеет права совершать ни одно движение без его разрешения, а если поймают, то покарают.
Выделенная комната в голове Чимина расплывается белым пятном. Что происходит за дверью комнаты, Чимин предположить боится – эта мысль вводит его в ужас. Сколько лет он проведёт за изучением нескольких этажей? Сколько углов ему придётся запомнить ушибленными участками тела? Сколько раз он споткнётся, прежде чем выучит расположение ковров и лестниц? А что будет с его рассудком, когда он выберется наружу? Быть может, они уже не в Южной Корее. Быть может, Намджун обосновал собственное государство, чтобы Чимин никогда не смог уйти от него? Паранойя грызёт ногти. Снаружи раздаются смешанные голоса людей, удары каблуков о плитку, шум пылесоса, звон посуды, смех, дрожанье стекла и грохот мебели. Звуки раздаются отовсюду, и Чимин сомневается, что находится в комнате в одиночестве. А если они протолкнули его в комнату со стеклянными стенами и наблюдают за ним, как за подопытной крысой? Они все всегда хотят узнать, как он живёт, и выявить, чем он отличается от них. А он такой же, как и они, просто они не хотят это признавать, не могут понять, что их что-то связывает с инвалидами.
Чимин принимается по привычке наворачивать круги по комнате, закрывая уши и перебивая шум различными мыслями о счастливых днях и Чонгуке. Именно в этот момент он был бы счастлив оглохнуть, и дом не воспринимался бы океанической бездной, глубокой и беспросветной. Он хочет умереть и одновременно жить назло Намджуну. Тише. Ему необходимо справиться с навалившимся на рассудок хаосом, составить логическую цепочку, по кусочкам собрать все элементы и, вооружившись бритвой Оккамы, исключить всё лишнее, всё то, что мешает составить грамотную композицию. И самая главная задача – побороть стресс из-за резкой смены обстановки. Пока Намджуна нет поблизости, в его жизни становится на одну проблему меньше, этим преимуществом необходимо пользоваться и укреплять себя, чтобы ни один его удар не смог пробить крупное отверстие.
Для незрячего Чимин слишком часто менял место жительства, до этого ему приходилось только мириться с утратой прошлого, но существование Намджуна душит страхами и провоцирует на опасные мысли. Возложенные надежды сверлят неподготовленный разум: или добейся успеха, или с позором умри. Чимин давится чужим мировоззрением, оно – как инородный предмет, и жить с ним некомфортно, оно комкает душу, прожёвывает и сплёвывает под ноги. Ни одна из составляющих личности Намджуна не находит отклик в Чимине, о таких людях он не слышал даже в книгах или фильмах, ему неоткуда черпать опыт, не знает, как вести себя. Повышать голос? Насмехаться? Потакать? Приклоняться? Спорить? Сомневаться в каждом его мнении? А что ответил бы на его вопрос Чонгук?
Ответ не поступает, а сомнения увеличиваются в количестве.
А пальцы не видят комнату, и Чимин скулит. Он обязан выжить.
— Так, Чимин, успокойся, — шепчет себе он, отрывая ладони от головы и обессиленно свешивая руки. — Это всего лишь новый дом, в котором тебе придётся провести чуть больше... семисот дней. Господи, да это же целая вечность! Нет, это просто невозможно, я сдаюсь! Может... может ну это всё? Сбежать втайне от всех, выпрыгнуть окно и убежать куда-нибудь далеко-далеко? Чимин, да что же ты такое несёшь, трус! Во-первых, как ты это сделаешь?! Во-вторых, этот отвратительный человек держит в руках весь город. Не помнишь, что ли?
Первым делом Чимин начинает с того, что вытягивает перед собой руки, напрягает пальцы, привычно готовясь встретиться с преградой, и шагая, исследует расстояние, пытаясь запомнить размер комнаты через количество шагов и то, как далеко друг от друга расположена мебель. Он упирается в твёрдую поверхность, это шкаф, его дверцы не скрипят. Значит, там стена. Рука движется влево, оглаживает стену, находит дверь, угол, деревянную раму, ноги упираются в предмет, который издаёт глухой звук при ударе. Это сундук, полый. Чимин находит зеркало, окно, кровать и... на этом у него заканчиваются силы бороться с собой и своей подавленностью. Он переоценил себя. Это невозможно. Ему неоткуда черпать вдохновение, чтобы жить. Если бы только рядом с ним был Чонгук, он обязательно переубедил бы, помог бы, описал бы каждую вещь, пошутил бы, обнял бы, поцеловал бы в лоб. Но у него отобрали телефон, и теперь Чимин не сможет услышать его голос в любой момент. Его оторвали от него, и рана кровоточит. Инициатива ощущается тяжестью на дне желудка. Чимин падает на постель, и кровать – проклятье! – тоже не издаёт никаких звуков. Настолько качественная и бесшумная мебель, что Чимин начинает злиться сильнее. В экстремальных ситуациях страх правит рассудком и подавляет уверенность. От тех усилий, которые он прилагал, исследуя комнату, возникает тупая боль в голове.
Помимо фрустрации, Чимин испытывает голод. Завтракать было некогда. Чувство голода возникает неожиданно, так, словно кто-то сделал надрез на желудке и выдавил из него всё содержимое, как гной из раны. Ощущение пустоты в желудке и надреза на стенках постепенно захватывает всё тело и рассудок, паника обостряет все чувства, и Чимину начинает казаться, будто его мозги внутри черепной коробки при любой мысли начинают скакать, как шарик от пинг-понга. Голод приобретает форму шара с торчащими наружу иглами, оно скатывается по пищеводу, насквозь пронзает органы. Они с Чонгуком всегда придерживались графика и ели почти в одно и то же время. Значит, сейчас время ближе к трём. Но Чимин ведь не ел с утра, может быть, сейчас двенадцать или семь часов?
Чимин пытается определить, сколько времени прошло с момента появления в этом доме. Пять минут, час, целые сутки, неделя, год, десятилетие? Может быть, ему уже пятьдесят лет, а он на фоне голодных раздумий и галлюцинаций этого и не заметил? Чимин пытается уснуть, но желудок не позволяет погрузиться в сон и продолжает урчать. С трудом Чимину удаётся не думать хотя бы о насущных проблемах и о том, что ему предстоит пережить. Он не чувствует ни психической, ни физической свободы.
И через время Чимин наконец засыпает беспокойным, голодным сном.
Намджун возвращается поздно вечером, за окном темно, персонал терпеливо дожидается и по первой команде начинает активно шевелиться и готовиться. Сегодняшнюю сделку с коллегами из Арабских эмиратов сорвала единственная необдуманная фраза со стороны Намджуна. «Подумать только, — размышлял в машине Намджун, — из-за пары лишних слов я лишился нескольких миллионов». Намджун ценит слова, знает их вес, но чтобы оценивать их миллионами вон – это превыше всяких сил.
— Седжин, — устало зовёт мужчину Намджун, швейцар принимает пиджак. — Чимин уже здесь?
— Да, Господин Намджун, доставлен сегодня утром без всяких инцидентов, как вы и просили, — лицо мужчины не выражает ни одной эмоции. Когда Намджун сердится, нужно быть аккуратным и следить мимикой, за каждым изгибом брови и за каждым оттенком во взгляде. Он следует за ним, спокойно разглядывая его спину. Знает наизусть. — Он только в машине какую-то книгу оставил, — Седжин подаёт дневник Намджуну в лёгком поклоне. — Пожалуйста, распорядитесь им.
— А почему это должен делать я, а не ты? — недоумевает Намджун, из-за усталости сложно вытянуть лицо от удивления. Но дневник принимает. — Он что, как-то неподобающе вёл себя? Чем-то оскорбил тебя?
— Ничего подобного, он очень вежливый и учтивый молодой человек, но вы ведь сами велели передавать вам все вещи из автомобиля.
— Потому что в моих машинах могут быть только мои вещи, бестолочь, — несдержанно комментирует Намджун и освобождает шею от галстука. — Скажи, чтобы ужин подали, — и, когда мужчина спешит передать приказ, добавляет вдогонку: — И позови Чимина к столу, пусть вынесут инструменты, какие он только попросит.
Взгляд Намджуна возвращается к маленькому дневнику, который с лёгкостью помещается в карман. Заклеенная скотчем обложка – он выдержал долгие годы. О содержимом остаётся только догадываться. Что скрыто за семью печатями? Намджун не страдает от нездорового интереса к чужим секретам, на дух не переносит журналистов и идиотов, которые лезут в его жизнь, но совладать с собой становится сложно. Человек, с глазами которого он не смог справиться. Ведь Чимин слепой, как он может вести записи? А если этот дневник принадлежит кому-то другому, а Чимин хранит его как память? К примеру, память о пропавшем отце. Он долго разглядывает обложку, и тогда дневник сдаётся под несдержанными пальцами. Они оттягивают резинку, обнажают первую страницу.
— Господин Намджун, ужин подан, — из-за двери раздаётся мужской голос, после стука в проёме возникает голова Седжина.
— Э... да-да, я иду, — Намджун, смущённый, запахивает полы халата и спускается.
Сердце ухает в груди от мысли, что кто-то стал свидетелем нарушения личных границ и становления жертвой губительного любопытства. В висках пульсирует кровь.
Чимин остро ощущает на себе изучающий взгляд с противоположного конца, он достигает его, как ветер с моря, и волнует волосы на голове и сердце в груди. Страшно. Тошно. Одиноко. Непонимание. Кончики пальцев непривычно холодные, они трутся друг о друга, пытаясь отогреться. Перед ним стоит другое пианино, не Чарльз, и прикасаться к нему совестно – предательство. Чимин старается представить интерьер помещения, но фантазии хватает только на люстру в бриллиантах, как в оперных залах, а голод тут же даёт о себе знать: Чимин думает о жареной рыбе.
— Ты так и будешь стоять? — в трёх метрах от него раздаётся голос, Чимин поворачивается к нему лицом, безмолвно раскрывая рот и словно не понимая, что от него требуют. Что он хочет конкретно? Почему вообще говорит с ним? — Я предпочитаю есть и слушать новости. Но раз ты здесь, то почему бы тебе не спеть? Это твой пробный день. Покажи, на что ты способен один. — Приказывает Намджун, вонзает вилку в поданный стейк из рыбы, а ножом призывает Чимина начинать, совершенно забывая, что он его не видит. — Пой, Чимин.
— Но... я не могу вот так просто, мне нужно распеться... Я не пел уже неделю, мой голос сейчас может разочаровать вас. И пальцы… — аккуратно подбирает слова Чимин, — не гнутся совсем. Переволновался…
Намджун кладёт кусок лосося на язык, разжёвывает, а во рту привкус стальной ярости. Ударить Чимина, избить его, сломить, выгнать из дома, увезти на Байкал и сбросить на дно. Чимин всё ещё не двигается, мёртвые глаза уставляются вперёд, он о чём-то размышляет и даже не стремится поделиться своей мыслью. Намджун стучит вилкой по ножу, металлический звон успокаивает нервы. Он пробует собу с уткой, громко ставит возле себя тарелку с порезанными овощами и задевает полный бокал. Звон до пробитых барабанных перепонок. Красное вино морем расплывается под ногами. Чимин, сконцентрированный на страхе и Намджуне, дёргается, сжимается в размерах, топчется на месте. В какую сторону ему бежать, чтобы никто не смог его схватить? Он захлёбывается аурой Намджуна. Она бетонирует лёгкие. Крошит кости. Звон разбитого стекла режет вдоль позвоночника и приводит в движение всю нервную систему, закрученную до предела. Звук стекла заполняет помещение. Бежать. Куда угодно. НЕМЕДЛЕННО.
— Проклятье! — ругается Намджун и, глядя под стол, на осколки, сверкающие островами в рубиновой луже, вытирает рот полотенцем.
В двери влетает прислуга, подметает осколки и вытирает лужу, он не глядит Намджуну в глаза и никак не комментирует свои действия. Необходимо устранить ошибку как можно быстрее и больше не попадаться на глаза. Это правило написано десятками увольнений.
— Ну! Ты будешь петь или как?! — требует Намджун. Ему ставят новый бокал и заполняют. Безликий исчезает за дверьми. Намджун, пригубив вино, косится на Чимина.
— Я... — взволнованно начинает Чимин, но запах еды сбивает с мысли, возникает невыносимая тупая боль в нижней части груди. Он накрывает живот руками. Наверное, стоит упасть на колени и выпросить хотя бы один кусочек? Или хотя бы смочить губы водой. Даже если Намджун заплатил за его голос, это ведь не значит, что Чимин не имеет право на еду? Не имеет?.. Господин Намджун разозлится. А он предупреждал, что его гнев безграничен. — Я не готов, говорю же вам: мне...
— Подойди сюда. — Твёрдый и властный голос. Заставляет прогибаться. Чимин не сдвигается с места.
Упасть на четвереньки, заскулить и вытерпеть удары ног под бок.
Чимин раскрывает рот, может быть, в этот раз у него получится издать хоть какой-нибудь звук? Что-то громче разбитого стекла и размазанной по полу воле? Может, ему удастся запеть? Нет, ничего не выходит. Чимин – полая материя, часы без стрелок, комната без мебели, холст без мазков, нотная тетрадь без расчерченного стана.
— Я сказал тебе: подойди ко мне. Не заставляй меня тащить тебя силой. Ты слышишь, что я говорю? Ты хочешь проверить мою силу?! Ты отказываешься слушаться меня?!
Чимин громко и учащённо дышит, боится шевелиться, боится говорить, боится петь, боится думать. Намджун отреагирует на каждое душевное движение. Чимин представляет, как весь дом дрожит от его голоса: стены хрустят от зарождающихся трещин, стёкла вылетают наружу, впиваясь в чёрное небо, люди растекаются кровавыми пятнами по полу, а крыша разлетается на щепки. Чимин, скованный прострацией, оживает тогда, когда слышит скрип ножек стула о каменную плитку, – именно так звучит лопнувшее терпение Намджуна. Длинные пальцы хватают Чимина за футболку, оттягивают вверх за вырез.
— Я сказал тебе: ПОЙ!
Чимин отворачивает голову, ощущая, как горячее дыхание и тяжёлые слова ударяются о щёку. У него начинает звенеть в ушах, но не от бокала – трещит тонкая мембрана души. Чимин окончательно каменеет.