Часть 2: Глава, где наступает Великое Озарение. (1/2)
Намджун отменяет вечерний покер, полёт на Карибы, встречи по вложениям капитала в торговый комплекс, отказывается от запланированного активного отдыха в Марокко, переносит собрание акционеров. Он идёт на крупные жертвы ради одного заносчивого музыканта с Хондэ, обладателя хрустального голоса. От мыслей о том, что он вынужден подстраиваться под кого-то, у Намджуна начинает болеть голова.
Седжин отвозит Намджуна на Хондэ по расписанию, которое он составил исходя из частоты выступления двух музыкантов (вторник, четверг и воскресенье – настолько невыносимо невыгодные для миллиардера дни, что старые борозды на коже не успевают заживать). Седжин серьёзно пытался вразумить Намджуна, выводил его на дискуссии, приводил аргументы. Да разве он не знает Намджуна наизусть? Всё было бессмысленно.
Они занимают своё привычное место на краю полукруга, Намджун стоит с выражением отрешённой сосредоточенности на лице, и такие метаморфозы всегда пугают его, потому что он ненавидит обнажать свои уязвимые места. Седжин, заметив безжизненно-каменное лицо, напрягается, потому что помнит, к чему всё в конечном итоге это приводит. Со стороны Намджун походит на предмет в комнате, который совсем не вписывается в общий интерьер – что-то вычурное и хитровыдуманное на фоне голых стен с заплесневелыми подтёками. Вырезка из глянцевого журнала, приклеенная на страницу газеты. Намджун всё глубже погружается в себя и объедки терновых воспоминаний. Больно. Глаза уставляются на пухлые пальцы, тискающие пианино, Намджун пытается напрячь зрение и слух, – бесполезно – и он не может совладать с собой. Маячат чёрные очки. Они выводят Намджуна из себя, но хрустальный голос снова заталкивает внутренности обратно, мнёт их, толочет до крошки. Его очки не дают покоя, большую часть выступления Намджуна неотрывно глядит на них и задерживает дыхание – как снайпер для точного выстрела. Чимин одновременно вызывает ненависть и восхищение. Если сорвать с него очки и заглянуть в соты его души, он непременно сдастся. Его очки – иконостас. Единственная преграда, барьер, Нурикабэ, вьюшка. Они мешают Намджуну.
— Может, у него маленькие глаза? — предполагает Седжин, пытаясь успокоить Господина.
Намджун опускает на мужчину ничего не выражающий взгляд и молчит.
— Или глаза нет? Или шрам? Или..
— Хватит. Ты мешаешь.
Догадки Седжина – завуалированный укор беспомощности. Но Намджун знает, что эти очки как признак подавленной личности. Низкой самооценки. Страха перед обществом.
Сорвать очки.
Сорвать очки.
Сорвать очки.
Схватить за волосы.
Закричать в ухо, добраться до низкосортной души и вывернуть наизнанку. Чтобы его стошнило собственной слабостью перед взглядами и обществом. Глаза не зеркало души, они сейсмограф личности, комплексов и особенности пережёванного опыта. Краткое содержание. Обобщение пережитых годов, умещённых в один обезоруживающий взгляд длительностью в секунду.
Боится толпы. Защищается. Отражает удары.
Сорвать очки.
Сорвать очки.
Сорвать очки.
Неуверенный. Закомплексованный. Намджун видит его насквозь. Чует, что кости его выкованы не из стали. Такими людьми очень легко и аппетитно манипулировать. Намджун облизывается. Если взять под свой контроль, распространить власть на живого человека и полностью подчинить себе. Одно дело – владеть землёй и сотрудниками, другое дело – лепить чужую личность под себя. Владеть человеком, его волей, его разумом.
Чимин качает головой в ритм мелодии, пока Чонгук аккомпанирует на скрипке, смычок стонет, он посылает зрителям хитрые взгляды. Мелодия замедляется, звучит тише, скрипка начинает мятежно и жалобно стенать, и тогда вступает Чимин, голос его, безбрежный, начинает распространять свою исполинскую власть, чувственная гамма нот закапывает под морской пеной. Голос наполнен таинственной глубиной. Лучи закатного солнца застревают в его волосах. Крики птиц наполняют вечернее небо. Окружающий мир отходит на задний план, словно картинка.
На каждом выступлении они играют только вдвоём, Чонгук часто взаимодействует с толпой, танцует, выдаёт фокусы и постоянно крутится вокруг Чимина, направляя заискивающую улыбку на него, словно пытается спровоцировать на контакт с публикой. Но тот, непреклонный, остаётся верным только себе и пианино. Намджун не знает ни одной песни, которую они исполняют еженедельно, но, сидя в автомобиле, вдруг ловит себя на том, что под нос напевает мелодию, отстукивая пальцем ритм по кожаной обивке.
И ещё ни разу он не подал им деньги.
Дело не в скупой душе, не в принципах, дело в горделивых костях, и если только одна благородная мысль протиснется сквозь бастионы его души, кости покроются трещинами, скелет накренится внутри кожаной оболочки, и Намджун останется хромым до конца жизни.
Музыка становится торжественной, голос звучит с живой таинственной страстью, Чимин поёт высоко и чистосердечно, он – энергия, он – взрыв искусства. Он достигает фальцета, старательно вытягивает каждую ноту, пальцы сокрушённо давят по клавишам. В особо чувственные кульминационные моменты Чимин ненадолго избавляется от своего образа юнца, задавленного вниманием толпы и суровостью жизни, лицо его приобретает живые оттенки, брови активно двигаются, на губах может блеснуть скромная, но очаровательная улыбка. Каждую песню он пропускает сквозь себя, живёт ею, становится олицетворением композиции. Как только мелодия заканчивается, его потряхивает, как при ознобе. Психологический дискомфорт, думает Намджун, не иначе. Он отвлекается на рядом стоящего мужчину и по запаху понимает, что тот пьёт невыносимо дешёвое пиво. Настолько дешёвое, что Намджун готов подарить ему завод отменного немецкого бренда.
Намджун внешний вид не смягчает ни на секунду, он – несокрушимый монолит стоической гордости; глаза сохраняют ледяную сталь, губы, вырисованные тонкой кистью, превращаются в некрасивый изгиб, лицо выражает презрение на грани слепой ненависти. Седжин, глядя на Намджуна, понимает, что впервые видит, чтобы Намджуна на подобные эмоции выбивало нечто чувственное и человечное. В нём с каждым годом отмирает что-то святое. Седжин думает, что их выступление вызывает в Намджуне разрушительную ярость, именно по этой причине он никогда не позволяет Господину носить с собой оружие (даже в целях самозащиты). Настолько безобразен его гнев. Ради чего он мучает себя и свою душевную конструкцию?
Однако голос Чимина возрождается и обостряет в Намджуне все самые живые и миролюбивые эмоции, солнечным затмением перекрывает цитадель его вражды. Так много лет прошло. Намджун уже решил, что у него зачерствело сердце. Состояние перманентного желания завладеть и подчинить едва не сводит с ума.
— Знаете, хорошо парень поёт. Вы, как всегда, были правы, отменное у вас чутьё, — признаётся Седжин, подмывая Намджуна лестью. — Не голос, а мёд! Но вам, кажется, это перестало нравиться. Может быть, стоит вернуться?
Неожиданно Чимин заканчивает. Протянув ноту, он словно подкидывает её к небу, вбивая в облака, и обрывает, закрывая рот. Вместе с ним замолкает и музыка. Толпа, оглушённая, растерянно глядит на музыкантов, а потом взрывается в аплодисментах. Чонгук поворачивает микрофон к себе и объявляет, что сегодняшнее выступление окончено. Дальше Намджун пропускает всё мимо ушей (что-то о пожертвованиях, расписании и социальных сетях для связи), взгляда не отрывая от Чимина, который, несмотря на вечернюю духоту, дрожит – скорее всего, от волнения – и беспорядочно улыбается. Он не кланяется при звоне и шуршании денег, не пытается заговорить с ними или поблагодарить, держится обособленно, делает вид, что занят своим пианино.
— Седжин, автомобиль готов? — музыканты начинают собираться, и Намджун обращается к мужчине, скучающему у него за спиной, тот оживляется.
— Так точно, Господин, всё готово.
— Тогда всё по плану. — Намджун выбирается из полукруга восхищённых людей, принимает из рук Седжина пиджак. — Чонхён берёт на себя Чонгука. Возмущается только один этот Чимин, но мне кажется, в его отсутствии он будет более мягким в своих выражениях, не думаешь? Особенно за закрытыми дверями, — ухмыляется. — Оставайся здесь. Проследи за ними, но только не показывайся им на глаза. И предупреди нас, как только они приблизятся к нам.
Мужчина безропотно кивает головой, говорит, что обо всём позаботится, и Намджун покидает его, отправляясь к автомобилю. Когда он садится в салон кабриолета, солнце уже затекает за горизонт, воздух снаружи, пропитанный зловонным запахом канализации и пылью, вызывает нестерпимые головные боли. Вот бы изобрести гигантскую машину, способную профильтровать весь Сеул.
Через зеркало заднего вида он пересекается взглядом с охранником за рулём и, тяжко вздыхая, откидывается на кожаное кресло, прикладывает пальцы правой руки к губам и задумывается. Всякий раз после посещения Хондэ Намджун ощущает наступление умиротворения, смысл жизни, заострённый стремлением зарабатывать деньги, исчезает, агрессия, потухнув, сменяется на душевное спокойствие, и нервы – не оголённые провода, а строение соцветий.
— Они вышли, — осторожно объявляет Чонхён, обращаясь к Намджуну и поворачиваясь к нему корпусом, не отрывая руки от руля. — Через пару минут пройдут мимо нас.
— Отлично, — безэмоционально отвечает Намджун, выплывая из размышлений. Взгляд, затуманенный, он направляет на тонированное окно.
Беспрерывные воспоминания, переплетающиеся с графиком работы на месяц вперёд, вызывают дикую сонливость. Ослабленные руки безвольно свисают с колен. Как только Чонхён покидает водительское кресло, хлопая дверцей автомобиля, Намджун получает сигнал – следует очнуться.
Намджун поспешно выбирается наружу, ударяясь затылком о раму. Он ловит взглядом две знакомых спины в нескольких метрах от себя, ждёт, когда они перейдут дорогу, даёт знак охранникам и следует за ними, оттряхивает рубашку от невидимой пыли и разум от усыпляющих мыслей. От пыли ему снова становится дурно: она снаружи него, она внутри его лёгких, она часть кровеносной системы, она марает его сознание. Среди людей следует сохранять трезвость рассудка, бдительность должна быть закручена до предела, а солнце и пыль обезвреживает Намджуна. Чонхён в команде с двумя охранниками уверенным шагом приближаются к музыкантам, в правой руке сжимая платок, смоченный хлороформом, ловко огибает прохожих. Когда люди, надвигающиеся динамичной стеной, отталкивают Намджуна назад, он теряется на месте, озирается по сторонам, боясь, что уже потерял музыкантов из вида, и, грубо отталкивая всех на своём пути, выбегает вперёд. На мгновение он тушуется, стрелка внутреннего компаса истерично дрожит, пока перед глазами не появляется Чимин: тот продолжает свой ход, но уже в одиночестве. Торжествующий оскал растягивает лицо в обе стороны, Намджун ускоряется и уже вскоре отказывается справа от Чимина, косится на него, уверенно поднимая подбородок и подмечая разницу в росте. Тот, почувствовав присутствие поблизости, ладонью проводит по локтю Намджуна и хватается за него, толпа сжимает их по бокам.
— Вот ты где, думал, нас разъединили. Сегодня так много людей. Знаешь, Чонгук, думаю, мой Чарльз уже неисправен. Посмотришь его дома хорошенько? — тараторит Чимин и охает каждый раз, когда в него грубо врезаются плечами. Лицо не выражает ни единой эмоции, чистый лист, тон безграничного безразличия.
«Чарльз?!»
А Намджун сильнее смущается, потому что в очередной раз планы против Чимина скрипят и превращаются в руины. Такой исход он не прогнозировал. Чимин продолжает идти, крепче сжимая локоть.
— А ещё в малой октаве не до конца прожимается «Ля». Интересно, почему это? Как думаешь, если нам не удастся его починить, новое обойдётся нам дорого? Ума не приложу, как можно играть без целой ноты. Всё равно что писать на печатной машинке без буквы «А».